Степкины невесты⁠⁠

Жил да был в одной сибирской деревне зажиточный мужик Матвей Лукич. Хозяйство у него было большое, крепкое, умел он выгодно и купить, и продать, копейку считать умел. Да и как не считать – подрастали у него три дочери – замуж выдавать пора – каждой было приданое определено.

Одному с большим хозяйством хлопотно управляться, потому и взял Матвей Лукич себе помощника, молодого парня по имени Степан. Помощником Степан оказался хорошим, Матвей Лукич был им доволен. Да только однажды, когда хозяин был в отъезде, решил Степка на свой риск торговую сделку провернуть. В случае удачи Матвей Лукич большой барыш получил бы. Да то ли обманули Степана, то ли сам сглупил, а только ухнули хозяйские денежки, и немалые. Как приехал Матвей Лукич, Степан ему в ноги кинулся, так и так, мол, судите-казните, кругом виноват, как лучше хотел.

– Ну, что ж, Степан, – сказал спокойно Матвей Лукич, – на каторгу тебя отправить – дело нехитрое. А по твоей глупости одна из моих дочек без приданого осталась. Вот и бери замуж мою дочь без приданого.

Степка от радости ушам своим не поверил, это надо же, вместо каторги – жениться. Согласен любую в жены взять, не глядя.

– Э, нет, – покачал головой Матвей Лукич. – Ежели, не обдумав, женишься, будет у тебя жизнь почище каторги. Три дочки у меня, выбирай, какая тебе по душе.

А Степка-то на хозяйских дочек никогда и не заглядывался, держался от греха подальше, а ну как Матвею Лукичу не понравится. Не знает, что сказать, какую в жены выбрать.

Тогда и придумал Матвей Лукич:

– Вот что, Степан. Жизнь, как дорога, тебе выбирать, с кем по ней идти. А чтоб дочек моих получше узнать, отправляйся-ка ты с ними в гости к моему брату, леснику. Путь неблизкий, в дороге людей сразу видать – кто чего стоит.

Степка на все согласен – к леснику – не на каторгу. Дочки Матвея Лукича решение его молча выслушали, понравилось, нет ли, – перечить папеньке не стали. Степка был парень видный, веселый, любая за него с радостью пошла бы.

Собрали котомки в дорогу, да поутру в путь отправились. Поглазеть на них чуть не вся деревня высыпала – и откуда узнали? Смеялись: Степка с невестами в лес пошел, эй, Степан, не боязно тебе, с тремя-то. Степка отшучивался, да «невест» своих разглядывал.

Старшая, Маша – высокая, полная, румяная, кареглазая, коса толстенная, красавица да и только, а взгляд – добрый, спокойный. Маша на мать свою была похожа, та тоже в молодости красавицей слыла. Маша и ходила плавно, и делала все вроде бы неторопливо, а только любое дело у нее в руках спорилось. И характер у нее был замечательный – никогда никому не перечила, всех утешала.

Младшая, Лизанька, была просто влюблена в свою сестру и старалась во всем походить на нее: и походкой, и характером. Лизанька была словно слабой Машиной копией – ростом пониже, потоньше, побледнее, и коса не такая толстая.

А средняя, Женька, вся в отца пошла, на сестер своих совсем не похожая, худая, в движениях резкая, только и было-то у нее: синие нахальные глаза, дерзкий язык да невыносимый характер. И сейчас злилась про себя: «Вот еще придумал папенька, всей деревне на потеху выставил». Но молчала пока, недовольство свое копила.

Лесная тропинка, по которой шел Степка с «невестами», привела их к глубокому оврагу. Через овраг бревно перекинуто, толстое, крепкое. Маша, спокойно улыбаясь, пошла по бревну, словно по земле. Степка аж рот разинул от восхищения. Перешла, рукой помахала.

Ох, как Лизаньке хотелось так же легко по бревну пройтись! Подошла к краю оврага, глянула: глубоко, боязно! Степка ее на руки подхватил – и по бревну. Лизанька зажмурилась, то ли от страха, то ли от удовольствия. Даже голова закружилась.

Степка за Женькой вернулся, а та – ни в какую. В березку вцепилась, глаза перепуганные, нет и нет, и сама не пойду, и с тобой боюсь, уронишь. Степка и так, и эдак – нет, боюсь и все тут. Степка уже и котомки на другую сторону перенес, а Женька все упирается. Степка даже терпение потерял:

– Если согласишься, чтобы перенес тебя, женюсь на тебе!

Думал, смутится она или обрадуется, но такого не ожидал.

– Нужен ты мне очень! – завопила Женька. – Тоже мне жених нашелся! Да если б я папеньку так не любила ни в жисть бы с тобой в лес не пошла отстань ты от меня со своим бревном лучше я домой вернусь!

Степка ее домой с радостью отправил бы, да побоялся: ушли уже далеко, а вдруг с ней что случится, тогда ему дорога – прямиком на каторгу – хозяйскую дочку не уберег. Поразмыслил немного: домой не отправишь, по бревну не перенесешь – придется в обход топать.

Махнул рукой Маше с Лизанькой:

– Отдыхайте пока! – дернул Женьку за руку:

– Пошли, трусиха! – и зашагал вдоль оврага.

Женька следом, еле поспевает за ним.

Идти долго пришлось, да не по тропинке, а через кусты колючие, ух, Степка Женьке все высказал, что он о таких, как она, думает, трусливых да упрямых. Женька тоже не терялась, находила, что ответить, так что пока они до того места дошли, где их Маша с Лизанькой поджидали, переругались совсем. Подошли злые, возбужденные, поцарапанные, Степка – в разодранной рубахе – порвал, пока сквозь колючки лезли. Маша одарила их ласковой улыбкой, головой покачала. Лизанька нахмурилась: до чего Женька парня довела, сам на себя не похож, даже и не взглянул на нее, Лизаньку, а ведь на руках нес...

Маша с Лизанькой отдохнули, шли легко и бодро, Степка тоже быстро шел, первым, не оглядываясь, все еще на Женьку сердитый, а Женька – устала, запыхалась, да еще ногу ушибла, чуть не плакала от досады. Маша тихо сказала Степану: мол, неплохо бы остановиться, отдохнуть, у Жени сил нет идти.

– А ну ее к черту, – огрызнулся Степка.

Лизанька, услышав Степкино высказывание, в душе возликовала: «Так-то, Женечка!» Маша взглянула на Степку укоризненно, но промолчала. На него вроде Машин взгляд подействовал, на ближайшей полянке буркнул:

– Ладно, передохнем немного.

Женька так и повалилась на траву. А Степан рубаху стянул и Женьке протягивает:

– На, зашей.

Женька недоуменно взглянула на него:

– Я не умею.

– А ты попробуй, – посоветовал Степка.

– Да у меня и нитки с иголкой нет.

Маша подошла, взяла рубаху:

– Давай, Степа, я зашью.

Все у Маши было припасено: и иголка, и нитка. Рубаху зашила – будто новая. Уж Степка хвалил: и работу Машину, и саму Машу. Все Женьке в пример ее ставил. Погляди, какая у тебя сестра умелица, как рубаху зашила, и быстро, и аккуратно – шва не видать, а ты – неумеха, из-за тебя ведь рубаху изорвал, ты и зашивать должна.

Женька огрызалась: ничего я тебе не должна, я тебе рубаху не рвала, сам порвал, сам и зашивай.

А Степка опять свое: ай да Маша, ай да молодчина, руки золотые, не рубаха – загляденье.

– А Лизанька у нас тоже мастерица, – справедливости ради вставила Маша. Уж больно Степка ее расхваливал. Чересчур даже.

Лизанька, услышав Машино замечание, зарделась и благодарно взглянула на свою любимицу.

– Вот, – обрадовался Степка. – Все умеют, а ты...

– Чего ты ко мне прицепился, – злилась Женька.

С таким настроением и двинулись дальше. Впереди – взвинченный перепалкой Степан, не чуя ни земли под ногами, ни веса тяжелой котомки, за ним Маша – шла спокойно и уверенно, улыбаясь, излучая доброту, котомку свою несла легко, словно невесомую. Следом – Лизанька, старалась идти так же, как Маша – уверенно и спокойно, светясь добротой. Но идти спокойно и уверенно – это у нее получалось довольно неплохо, а вот с добрым сиянием ничего не выходило – Лизанька была, во-первых, радостно возбуждена – нравилась ей папенькина затея, и прогулка по лесу, и робкая надежда теплилась, что Степан ее выберет – на руках ведь нес, по бревну, через овраг! – во-вторых: «Так ей и надо, этой Женьке!» – в глубине души копошилось тайное злорадство, и Лизанька ничего не могла с ним поделать. Не любила она Женьку.

Женька плелась в хвосте, прихрамывая и все больше отставая, злилась на всех и на себя тоже: «И чего я бегу за ними? Вот сяду и буду сидеть, пусть идут себе». И Женька уселась прямо на траву, рядом с тропинкой. Остаться одна она не боялась, лес любила, – что из того, что по бревну ходить не умела! – а в лесу она – как дома, никогда не заблудится, да и чего тут блуждать – тропинка – вот она.

Как ни странно, первым Женькино отсутствие заметил Степка. Вдруг резко остановился, оглянулся: «Где эта непутевая?» Тут-то и Маша с Лизанькой заохали – и вправду, Женьки не видать. Степан ругнулся – у Лизаньки уши заалели, котомку на землю кинул, бросил на ходу: «Ждите здесь» и – бегом назад.

– Убьет ее, – прошептала Лизанька.

– И как же мы не углядели, – сокрушалась Маша, не обращая внимания на Лизанькины слова.

Степка ее еще издалека заметил – сидит на дороге, горемычная. «Ревет, поди». Подошел, присел на корточки, в глаза заглянул. Глаза у Женьки были злые и абсолютно сухие.

– Ну, чего сидишь? – спросил Степка. Спокойно так спросил, ровным голосом.

– Нога болит, – пожаловалась Женька.

– На руках тебя нести, что ли? – поинтересовался Степка, все так же спокойно.

– Ладно уж, сама дойду, а то еще надорвешься, – и, держась за Степку и нарочно сильно хромая, заковыляла по тропинке, то и дело спотыкаясь и останавливаясь. Степка тащился рядом, размахивая легкой Женькиной котомкой.

– Женечка, да что с тобой, – кинулась к ней Маша.

Лизанька только губы поджала: «Вечно Женька со своими фокусами».

Теперь плелись еле-еле, приноравливаясь к Женьке.

– Скоро дойдем до речки, – сказал Степан, – костер разведем, пообедаем, отдохнем... Может, и нога болеть перестанет, – поддел он Женьку.

Она промолчала, но захромала еще сильнее. Наконец, добрались до речки. Вскоре Степка притащил несколько рыбешек, кинул их Маше и Лизаньке:

– Нате, девчата, варите.

Сам костром занялся. Маша с Лизанькой хлопотали, рыбу чистили. Женька в сторонке уселась – Маша ей чистой тряпкой ногу перевязала – и сидела она одинокая, больная и несчастная.

– Эй, – крикнул ей Степка, – ты чего там уселась? Нога болит, так руки же на месте. Иди рыбу чистить.

– Я не умею, – тихо и упрямо ответила Женька.

– Эх, ты, неумеха. А что ты вообще умеешь? Кушать, небось, умеешь?

– А я и есть не буду, – разобиделась Женька. – Сами ешьте.

Так и не сдвинулась с места.

Уха сварилась, Маша разлила ее по мискам, Женьку позвала, но та даже не шевельнулась. Степка взял миску с ухой, хлеба ломоть и пошел к Женьке.

– Да пусть голодная посидит, – сказала Лизанька, – меньше ломаться будет.

– Что ты, Женьку нашу не знаешь, – вздохнула Маша. – Скорей с голоду помрет из-за своего упрямства.

Степка протянул Женьке миску с ухой и сказал примирительно:

– На, поешь.

– Не буду, – заупрямилась Женька.

– Идти далеко, свалишься еще по дороге, голодная-то. Отец твой меня тогда точно на каторгу отправит.

– Туда тебе и дорога, – отчетливо произнесла Женька.

Ей показалось, что Степка сейчас выльет уху ей на голову, да в придачу еще миской по лбу стукнет. Но Степка, видно, нечеловеческим усилием воли сдержался, сунул Женьке миску, прикрикнул:

– Ешь давай! – и пошел, не оборачиваясь.

Женька начала послушно хлебать уху, будто и не спорила.

После привала и вправду быстрей шли. Маша с Лизанькой впереди, шагали бодро и песню затянули, чтобы веселей идти было. Женьке надоело хромать изо всех сил, но шла все равно медленно, прихрамывая и спотыкаясь, и все время на Степку ворчала, шел бы он впереди, а то она из-за него спотыкается. Но Степка шел последним, боясь, что Женька опять потеряется, и отвечал ей в том же духе, что спотыкается она не из-за того, что он на нее смотрит, он на нее вообще не смотрит, чего на нее смотреть, и посмотреть-то не на что, не то что Маша – и коса, и щеки румяные, и все остальное, а спотыкается она, Женька, потому, что не только шить и рыбу чистить, но и ходить, как все нормальные люди, не умеет.

К дому лесника добрались уже затемно и, уставшие, сразу же спать улеглись. Хоть и невелика была лесникова избушка, а место всем нашлось.

Утром – то ли Маша рассказала дяде Коле о папенькиной затее, то ли Лизанька нашептала, то ли Женька пожаловалась – сказал лесник:

– Испекли бы вы, красавицы, пироги с черникой, а то я пирогов давно уж не ел, с тех пор как старуха моя померла.

– А где черника? – спросила Лизанька.

– Да где ж ей быть-то? В лесу, – усмехнулся лесник и раздал девушкам по лукошку. – Ну-ка, кто из вас первой из лесу с полным лукошком выйдет? – и Степану подмигнул.

(Окончание следует)