Сирота.⁠⁠

Привет, пикабушникам! Делюсь отрывком своего произведения, кому интересно.

Поздняя осень только входила в свои права, принося то оттепель, то дикую снежную бурю, сквозь которую и бывалый мог заплутать в двух шагах от дома. Мальчик по обыкновению закрыл за собой дверь, погасив все лампы, которые светили в здании. Радист, немногословный Николаус, как сам он себя называл, хмурый человек двадцати пяти лет с жидкой рыжей бородкой, выключил радиостанцию и лег спать около телефонного аппарата, готовый в любой момент принять звонок с центра губернии. В печке в углу догорали угли, отдавая последнее тепло комнате. На самой печке было уже приготовлено спальное место для мальчика, но спать ему не хотелось, хотя и надо было. Мальчик выложил на стол стопку книг, подаренных главой местной комсомольской организации Богданом, и охнул: чтение учебников и букварей давалось ему с большим трудом. К тому же, завтра снова идти через всё село в школу, сесть в класс ребятами на пару-тройку лет младше и общаться с местными, кто постарше. Он вздрогнул. Местные парни жестоки, впрочем, как и всегда.
Школы как в больших городах в Замятино не было, хотя Богдан и обещал её построить к следующему году, а обучение дети и взрослые проходили по вечерам, в новом, построенном пару лет назад, общежитии для бедных. В импровизированную школу мальчика насильно запихал сам главный комсомолец ещё ранней весной, а когда Саша пару раз на учебу не явился, Богдан пришел к ним домой, в тот старый, пахнущий сыростью, первый барак, и увидел того, стоявшего у дверей и просящего по обыкновению милостыню. Богдан легко схватил мальчика, попытавшегося убежать, за шиворот, приподнял его и потряс. Сирота задергался и, попытавшись освободиться, стал бодать того головой, кусать и кричать самые страшные ругательства, которые запомнил. Он делал так много раз: у того кабака у дороги с гнилыми дверями у него всегда была конкуренция среди мальчишек и взрослых, которые обычно не только выгоняли его, но хотели все заработанное отобрать, и чем лучше он умел драться, тем менее у них это получалось.
Богдан покачал головой. Рядом с ним выросли ещё несколько фигур, одетых в фуражки со звездами. Один из них был одет в гимнастерку под куртку, что выдавало в нем милиционера, другие же, одетые как рабочие, носили красные нарукавные повязки. Из барака вышел управдом, старый дед с седой бородой, никогда не выпускавший из рук винтовку. Он тряс головой в такт ходьбе и, казалось, готов был взорваться от гнева.
- А вот ты где, потаскухино дерьмо! - дед навел ствол винтовки на мальчика, - его мать-шлюха опять хотела привести каких-то мужиков в дом. Я то не пустил, но она всю ночь орала песни! И утром Афанасьевы опять не досчитались денег! И грязно от этой шавки, что ужас. Богдан! Когда ты их привел сюда, ты обещал мне, что этого не будет! А этот выродок стоит здесь и копейки с работящих просит!
Саша зарычал и хотел броситься на деда, но Богдан его сдержал. Стоявший позади него человек в кепке с нарукавной повязкой засмеялся:
- Так это же гулящая Марфа. Ты б пользовался тем, что она здесь лежит бездыханная, а не за сто верст отсюда уже. Или как, морковка вниз, так баба – вон?
- Я тебе, хлопец, покажу морковку! – дед затряс винтовкой, - вот эту самую куда надо засуну!
- Попридержи коней, ты с властью общаешься.
- Ты не власть, а так, фуражка без мозгов!
- Спокойно, - Богдан посмотрел на своих дружинников, - Евсей, когда в следующий раз захочешь сказать умную мысль, вспомни, у тебя между шеей и фуражкой. Ефим, я…
- Это он! Это он меня стоять заставил! – у мальчика вырвался крик из груди, которая, казалось, выла от обиды. Он показал рукой на деда.
- Что? Что ты падаль, меня, ветерана турецкой…
- Спокойно! Сказано, попридержи коней, Ефим. Разберемся. Аким, тащи пацана в воз, поедем мозги вправлять.
- Не надо, дядя, я ничего не сделал, не надо! – мальчик забился в конвульсиях. Богдан, заходя с дедом в барак, бросил Акиму:
- И втолкуй ему уже, по-доброму, а!
Следующие пару дней Саша катался вместе с дружинниками и участковым на телеге, запряженной в пару лошадей. Телега, крытая от дождя и снега, но страшно холодная, колесила по дорогам от Замятина до самого Н-ска, объезжая деревни и останавливаясь в избах-читальнях, местных клубах или церквях, отведенных под импровизированные пункты милиции. Дружинник, которого звали Аким, не отходил от мальчика, показывая все прелести данной работы. Перед лицом сироты проносилось множество лиц и мест: кабаки, по типу того, где он прожил целый год, злачные места, полные дыма, воняющие перегаром и навозом на протоптанных по снегу тропинках, и, главное, полные людей: полных и тощих, мужчин и женщин, одетых то в обноски, то в дорогую одежду, которую можно было купить только в больших городах, курящих табак и кое-что посерьезней, что вызывало легкую дурь в глазах. Все они смотрели на Сашу по-разному, кое-кто безразлично, матерясь на дружинников и красноармейцев, приданных на подмогу, кто-то, облизывая губы и показывая гнилые зубы. От всего этого вида Сашу тошнило бы, если б он не видел того же ранее в своей жизни. Но теперь он был в относительной безопасности. В конце первого дня телега с дружинниками дошла до села Перевалочного, где в бывшей церкви разместился милицейский склад и тюрьма. В одном крыле деревянной церквушки были поставлены двери с амбарными замками, а внутри них томился всего лишь один человек, который был одет в дорогой по меркам Н-ской губернии костюм: разодранный черное пальто с серыми штанами, казалось, было для него слишком мало. Сквозь прорезанное окошко, через которое подавалась пища, он смотрел зверьем на разместившихся на наспех сколоченных кроватях дружинников и, улыбаясь половиной зубов, дразнил их, костеря самыми страшными словами. Одного, веселого Евсея, он обзывал гнойным евнухом и малолетней девкой, другого – Акима, - китайцем и нелюдью, а Саше он повторял минута за минутой:
- Ребя, посмотри на них. Педерасты, бабы и китайцы. Ты знаешь, что китайцы любят трахать и есть детей? А ты хорошенький, мальчик. Тебя как зовут? Василисой? Эти трое тебя гладят только по головке и только по утрам?
- Заткнись, выродок! – Аким бросил в дверь полено. Оно, глухо звякнув, откатилось к кровати третьего дружинника, Хромого Кости. Заключенный засмеялся и стал вопить матом, что он всех убьёт, а до того сделает ещё что похуже.
Сквозь мат, Хромой прокричал Акиму:
- Я говорил, что нужно было рот ему заткнуть!
- Лучше язык отрезать!
Третий добавил:
- И зажарить, а то свининки захотелось!
- И хер, на колбасу!
- Тьфу ты, кулинар хренов, весь аппетит сбил!
Они загоготали, а Аким подошел к двери и закрыл на засов то маленькое оконце. Беззубый заголосил ещё громче, и, вдруг, оказавшись в темноте, на полуслове, захрипел, опустился вниз и заныл уже охрипшим голосом.
Аким подошел к парню, зажавшемуся от всех в самый дальний угол и закутавшемуся в старую солдатскую шинель не по размеру:
- Ты прости это. Мы парни простые, а это бандит, коих отстреливать надо. Я уж не буду говорить, на чем его взяли, мы то только, - он проговорил по слогам – кон-во-и-ро-вать – его будем, и всё. Третью смену докучает, сил уж нет. Ты поспи, а завтра вечером мы прибудем в Замятино, к мамке пустим, хорошо? И да, еще раз про деда Ефима что такое скажешь – Хряк голову оторвет. Дед ему батю заменил когда-то, а ты ему кто? Понял?
Мальчик кивнул.
- Кстати, - Аким кивнул на дверь с амбарным замком, - урод под замком тоже с милостыни начинал. И не мылся, запах то ты сам чуешь.
В ту ночь Саше снились кошмары. Обычно представлялось, что он заточен в черном чулане, таком же, куда когда-то его загнала мать; полном тьмы, липкой и ужасающей до глубины души, а вне всего этого слышны только лишь одни хлюпающие звуки и стоны, то женские, то мужские. Этот же сон был ярким, как и весь его прошедший день: Саша просил милостыню у какого-то старого гнилого дома, но ему в тарелку бросали не копейки, а воняющие и окровавленные зубы. Он посмотрел в блюдо, ставшее вдруг зеркальным. В его отражении он увидел не себя, но того самого, вопившего и кричавшего монстра, что спрятался за амбарной дверью.
На следующий вечер, когда его привезли к бараку, к матери, у дверей стоял Богдан, о чем-то переговаривающийся с дедом Ефимом. Отправив парня наверх, Аким остановился рядом с Богданом и закурил. Саша, не пройдя по бараку и пары шагов, скользнул под лестницу, пока его никто не видел, и подслушал их разговор.
- Испугал хлопца, - Богдан был не в настроении.
- Как и ты меня когда-то. Что с мамкой будет? На её жилье мы скидывались все вместе, помнишь?
- Ничего. Пристроил к Степану, станет дояркой-уборщицей, - голос Богдана звенел в пустоте, - Аж в постель лезла.
- Как была блядью, так и осталась. Всех не поменяешь.
- Не говори.
Старая обида вновь наполнила сердце мальчика. Он уже хотел вырвать и убежать прочь из этого, пахнущего гнилью, дома, от этой женщины, что считал матерью, и этих злых, ужасных людей.
Перед его глазами всплыло лицо, перекошенное в злости, смеющееся ртом с половиной зубов, и тех отдающих гнилью. Мальчика перекосило от обиды. Он встал и нетвердым шагом пошел на верх – спать.
На следующий день Саша, собравшись, пошел в школу. Придя в импровизированный класс, местом которого служила зала в общежитии, он столкнулся с тройкой ребят его возраста, старший из которых носил кепку набок, скрывавшую побритую голову. Мальчик узнал его: он жил в том же бараке, что и Саша, но этажом ниже, а, значит, многое знал.
- Эй, это ты тот выблядок? Мамка то твоя мне вчерась… - не успев договорить, парень отшатнулся. Саша бросился на него в прыжке и, хоть был тощим и низкорослым, вцепился руками и зубами в парня, повалив того в снег и сбив с него кепку. Парень стал отбиваться, но Саша схватил его руку и прокусил её. Он завыл, а на шум сбежались взрослые. Они оттащили Сашу, хрипевшего: убью, убью, убью!
Более его никто не трогал. Иногда, подумал он про себя, уродом быть нужно.