Проклятое призвание. 23. Грязные дороги⁠⁠

Боль – это боль, как ее ты ни назови.

Это страх, там, где страх, места нет любви.

«Агата Кристи»

После исчезновения Войцеховского я еще час не могу уснуть, нервно пью чай, смотрю в окно на проезжающие мимо автомобили. Гнев спал, но возмущение еще бурлит у меня в душе. Я похожа на остывающий чайник – остывающий медленно.

Никому не позволено оскорблять меня, тем более у меня дома.

Тем более, когда дело касается Искусства.

Священного, драгоценного. Самого главного.

Герой «Козленка в молоке» Полякова, помнится, писал «главненькое». А у меня все – главненькое. Каждая новая картина, каждый рисуночек. То, над чем работаю сейчас, и есть главненькое.

И за него – порву. Уничтожу.

Задушу голыми руками.

Все равно что новоиспеченной матери кто-то бы сказал, что не надо рожать. Убила бы.

Вот и я – тоже.

Может быть, если бы критика прозвучала бы со стороны знающего человека, чье мнение для меня ценно, со стороны мастера, это бы меня задело как художника.

Но Войцеховский – да, друг, да, товарищ юности, но все-таки полный профан – только взбесил меня.

Тем более что никакой критики собственно и не было, он просто поставил под сомнение важность того, чем я занимаюсь, чему я посвятила жизнь. По сути он сказал, что то, что я делаю – ерунда.

И как это я его еще не распяла?

На месте, без суда и следствия.

Легко отделался.

Зачем он приходил, черт его дери. Пьяный, среди ночи…

Пожаловаться?

Или за чем-то большим?

Так и не поняла.

Было дело, когда-то, лет в шестнадцать, он мне нравился, да и я ему вроде как тоже. Но чувство это было мимолетным, неглубоким и ни к чему не привело. Меня оскорблял кобелизм Войцеховского, то, с какой легкостью он переключался между девчонками. К тому же от его рассуждений у меня шла кругом голова. Меня поражал хаос, царящий в его черепушке: за десять минут он умудрялся утверждать совершенно противоположные вещи. С ним было совершенно невозможно спорить, потому что у него не было единой позиции, вернее, она менялась каждые пять секунд.

С такими людьми уже в академии и после я пересекалась редко или, может быть, они просто не задерживались в моем кругу общения. Я не дружила с людьми, которые не могут читать, которые вообще не понимают, что такое искусство.

Да, ребята, с которыми я общалась, были вовсе не ангелы, но они хоть как-то дружили с логикой.

О Войцеховском этого сказать было нельзя.

Конечно, он был адаптирован в социуме, умел жить, умел зарабатывать, но при этом как-то все у него было «без царя в голове». Без генеральной линии.

Это казалось мне тем более странным, что Лешка был очень музыкален, действительно талантлив. У него был абсолютный слух и чудесный голос. В песни он вкладывал душу… И как такой человек мог сказать, что то, чем я занимаюсь, ерунда?..

А может, просто потому, что ему пришлось расстаться с мечтой об игре в рок-группе, расстаться с идеалами юности?..

Я же ни за что не променяла бы свою нищую свободу на сколь угодно благополучное обывательское существование.

Неважно. Оскорблять меня никому не позволено.

Тем более в таком аспекте.

Не позволено, не позволено…

Тогда почему?

И мозг ехидно подсовывает картины прошлого.

Издевательские комментарии Вика буквально обо всем (у него была странная манера упражняться в сарказме за счет окружающих, особенно близких, и чем ближе был к нему человек, тем больше ему доставалось). Годы в потоке язвительных шутеек – сложно объяснить, что это такое, человеку, который никогда с подобным не сталкивался.

Только, когда этого не стало, я вдруг поняла, как меня выматывало это постоянное высмеивание, в основе которого лежали, конечно, неуверенность в себе и собственные проблемы.

Но почему-то Вику это позволялось. То, что не позволялось никому больше.

А ведь было и другое.

Чужие руки на горле.

– Не трогай, не трогай…

Ремень, оставляющий красные полосы на белой коже.

Боль, сливающаяся с наслаждением, так, что непонятно, где кончается одно и начинается другое.

Растерзанное, ошалевшее, потерявшееся от сломанных границ тело.

Ничего не понимающая душа.

Но ты ведь прекратила это, прекратила сама, вышла из порочного круга зависимости…

Просто встала и ушла, и никогда больше не вернулась.

Причем для этого даже не пришлось прилагать каких-то фантастических усилий.

В один прекрасный момент все рассыпалось само по себе. И не нужно было бороться с собой, потому что перестало тянуть. И не хотелось идти – было как будто больше не за чем.

Как будто кончилось время, когда можно было быть чужой игрушкой.

Тот, чью власть принимала с таким восторгом когда-то, стал больше не нужен.

Осталось только недоумение: а что это было?

И разве можно было вообще так забыть себя, чтобы ставить чужую волю выше своей, чтобы растворяться в мужчине – до самозабвения, – чтобы на какое-то время поставить его выше всего, выше себя, выше своего творчества…

Позволить собой управлять – позволить себя использовать.

А Войцеховский-то, конечно, так бы и не смог. У него просто не было моральных сил, чтобы подчинить меня. Чтобы мне захотелось – подчиниться…

И поэтому я не могла даже и представить его в этой роли.

Но и никого другого тоже – не то что не могла, не хотела.

Никогда больше.

Николи знову.

Я не буду ничьей игрушкой – я буду сама по себе. Нета с карандашами. Нета с фломастерами. Нета рисующая. Нета без зависимости и без любви.

И в то же время я, конечно, понимала, что раз мне приходится давать установки и мысленно составлять программные спичи, значит, есть возможность для того, чтобы что-то подобное еще вернулось в мою жизнь. Чтобы меня опять потянуло – в чужие руки, дарующие ласку и боль.

Потому что когда нет потребности, когда не тянет, тогда нет и борьбы.

Если ты говоришь «никогда больше», значит, ты все еще зависим… Ты не вылечился. Ты все еще болен.

Болен желанием испытывать боль. Потому что боль, смешанная с любовью, лучшее лекарство от тревоги. И в твоих поломанных мозгах именно это сложное чувство связано с безопасностью.

Чудовищный гормональный коктейль, кипящий в крови, заставляет стремиться к тому, чтобы снова оказаться в роли рабыни. Боль и унижение даруют свободу – от ответственности, от ненужных мыслей, от себя.

А прекратила ты это не потому, что ушла потребность – просто человек перестал нравится. Ты больше ему не верила. И это значит, что однажды…

Все может повториться.

Весь этот кошмар снова станет твоей жизнью.

И ты ничего не сумеешь сделать.

Не будут ничего, что ты сможешь противопоставить заложенной в тебе деструктивной программе.