Ответ на пост «А ведь ему предлагали работу»⁠⁠11

Этот комментарий, при всей своей ироничной меткости, вскрывает трагическое отсутствие классового сознания, характерное для современного обывателя. Автор справедливо указывает на абсурдность ситуации, но, как и большинство, спотыкается о порог буржуазного мышления, сводя всё к личному выбору и психологии. «Почему не пошёл на работу?» — вопрошает он, не понимая, что сам вопрос поставлен неверно.

Суть трагедии Раскольникова — это не трагедия ленивого интеллигента. Это трагедия человека, раздавленного уродливыми жерновами нарождающегося в России капитализма. Вся атмосфера Петербурга Достоевского — это атмосфера социального ада, где человек человеку волк, где нищета — не просто отсутствие денег, а клеймо, обрекающее на унижение и распад личности. Какую «работу» мог найти Раскольников? Место мелкого клерка, переводчика за гроши, учителя в богатом доме, где на него смотрели бы как на прислугу? Всё это — лишь разные формы рабства, разные скорости медленного умирания в тисках отчуждения и эксплуатации. Его отказ «пойти на работу» — это не каприз, а инстинктивное, пусть и не осознанное до конца, отторжение самой идеи примирения с этой системой.

Идея Раскольникова о «праве сильной личности», его наполеоновские замашки — это не просто плод больного воображения. Это уродливая, искажённая форма протеста, порождённая самим капиталистическим обществом, которое возводит в культ индивидуальный успех, добытый любыми средствами. Раскольников усвоил этот урок, но, будучи оторванным от масс и классовой борьбы, направил свой бунт по единственно доступному ему пути — пути индивидуального террора. Он наносит удар не по системе, а по её жалкому, отвратительному символу — старухе-процентщице, этому паразиту, сосущему кровь из таких же бедняков. И в этом его преступление. Не столько в посягательстве на жизнь процентщицы, сколько в том, что его акт абсолютно бесплоден и реакционен. А убийство невинной, забитой Лизаветы — это закономерный и страшный итог любого индивидуалистического бунта: в конечном счёте, он всегда бьёт по таким же угнетённым.

Но самый главный яд романа, делающий его по-настоящему вредным, — это предлагаемый Достоевским выход. Вместо призыва к преобразованию общества, к уничтожению самой системы, порождающей нищету и неравенство, нам предлагают путь личного покаяния, страдания и религиозного мистицизма. Склонись, прими свою долю, страдай и кайся — и обретёшь «спасение». Это чистейшая форма духовного опиума, проповедь покорности, призванная увести мысль угнетённого от реальных, материальных причин его бедствий в туман индивидуальной вины и спасения души.

«Преступление и наказание» — это гениально написанный манифест реакции. Он учит не бороться с социальным злом, а смиряться перед ним, искать утешение не в коллективной борьбе, а в индивидуальном самобичевании. Он подменяет классовый анализ психологизмом, а революционную перспективу — обещанием загробного воздаяния. В этом смысле, роман Достоевского служит интересам правящего класса куда лучше, чем любая прямолинейная агитка. Он парализует волю к сопротивлению, заставляя жертву винить саму себя в преступлениях системы. И пока трудящиеся будут искать ответы в тупиках раскольниковщины и сониной покорности, а не на страницах «Капитала», их уделом так и останется вечное страдание на 600 страницах жизни, где идея по-настоящему изменить мир рассматривается ноль раз.