Допогуэра (13)⁠⁠

29

Карло еле держался, но все же шел сам, пусть и опираясь на товарищей, — Карло Кавальери победитель! Достойный сын Роберто Кавальери! Он был горд чрезвычайно. В голове хозяйничал сумбур, и шатало его, но победа того стоила. Он справился один, надавав тумаков подлым врагам. Ух и возгордился же он своими успехами, а на товарищей поглядывал с превосходством, но как бы не всерьез, как бы в шутку, но и как бы ставя себя выше других — до того горделиво косились его радостные глаза. Ничего, в минуты ликования можно и распустить хвост — заслужил.

Сильвия же хлопотала возле него, и утирала с мордахи кровь, и все корила себя и извинялась за свою глупость и наивность. «И как тебя угораздило пойти с этими оболтусами?» — «Они пообещали подарить мне куколку». — «Куколку? Эти два страхолюда?» — «Угу». Сильвия, словно прося прощения, робко повела плечиком — нашла время кокетничать. К счастью, все закончилось благополучно… Ну до чего же она была очаровательна, эта дуреха, благослови ее Господь.

По пути домой в одном из темных переулков Карло впервые увидел ее — красную розу, что лежала на резной скамье под закрытыми окнами. Роза под дождем. Она была изящна, сочна, молода, без обертки, обнаженная в своем триумфе Прекрасного. Одинокая, как сумрак, но сияющая, подобно блуждающей искре погребального костра. Она, словно пылающее сердце, рассеивала дождливую серость. Она казалась Карло чем-то наподобие самых интересных строк мудрой книги, и в этом заключалось все ее существо. Он не был способен объяснить те эмоции, что она вызвала в нем, но образ алого бутона под дробью бессердечных капель запал в его душу глубже, чем радость от одержанной победы. Ее глубокий цвет навеял воспоминания об одиночестве в доме бабушки Чезарины, которая однажды оставила его одного. Тогда правила ночь, а луна была такой огромной, красной и пугающей, что он закрыл все окна, и шторы, и ставни, лишь бы луна не смотрела на него, лишь бы она не пробралась в дом и не привнесла под крышу жизненной пустоты. Луна — путеводная звезда отчаяния. Отчего же прекрасная роза пробудила неприятное воспоминание? И кто оставил ее в плену обшарпанных стен?

Дальнейшее Карло помнил смутно. Был уже вечер, когда его привели домой. Эвелина чуть не лишилась чувств, увидев разбитую мину сына. Но при этом он не скрывал своего торжества и просил друзей подтвердить, что он, Карло Кавальери, сын Роберто Кавальери Сокрушителя, сегодня после полудня на пустыре проделал главарю «детей дуче» отличнейший массаж лица. Однако сопровождающая его компания скоропалительно дала деру. Чао, Карло! До встречи на свободных улицах!

Мама умыла его, но в этот раз нотаций не читала. Она больше беспокоилась за его посиневшие руки: уж не переломал ли он себе пальцы? Завтра она пригласит доктора. Но сын не жаловался на боль, он только хотел спать. И она постелила ему свежую простыню, взбила подушку и укрыла тонким одеяльцем. И он видел старые сны о тех же пашнях, и мшистых камнях, и зеленых лугах, где трудились честные крестьяне. Но теперь в этих снах огромная туча прошла мимо и дождь не погубил эту райскую землю.

Позже пришел отец, он не шумел, он не будил сына. Он знал, что сон, в котором пребывает Карло, — это инструмент преобразования его характера. Гусеница превращается в бабочку, мрамор — в скульптуру. В серьезных жизненных испытаниях характер либо ломается, либо крепнет и взрослеет, пройдя через душевный переворот. Роберто верил — его сын проснется другим человеком. Роберто пообещал себе не наказывать его за драку. Роберто будет им гордиться, ведь он все прекрасно понимает, а понимать и принимать стремления своего ребенка — это верх истинного воспитания. Но доходит эта простая истина не до каждого родителя.

30

Была ночь, когда Микеле вернулся в родной дом. Алфей все еще пребывал в столовой, где перед ним в горлышке початой бутылки догорала свеча. На ее огонек он смотрел исподлобья, как горный баран смотрит на непреодолимый уступ. Как и утром, брат лежал на полу, на отсыревшей перине. «Ничтожная личность, — подумал Микеле. — Почему я потакал твоим прихотям? В этом свете умирающего пламени часть твоего лица и темнота — это словно единое целое, словно ты — это мерзкий детеныш ночи. Как же ты нелеп при этом свете — размазанный, ухмыляющийся, пьяный. Ты не представляешь из себя ничего, ты лишь мешок, набитый свинством. Я всегда боялся не тебя, а собственного представления о тебе. Но ты не страшен, ты не могуч, ты лишь мерзость в сырой комнате, где плещутся отзвуки уличного дождя. Почему я не видел тебя таким раньше?»

Вдруг свеча погасла, и Алфей исчез. В глазах братьев стало темно.

— Мой жалкий Мавр, — простонал Алфей. — Привел ли ты мне кого-нибудь?

— Этого не будет, — сказал Микеле.

— Не будет?

— Нет.

— Отчего же? — удивился Алфей.

— Оттого что ты дерьмо.

Алфей не ответил. Он попытался встать, но в темноте голова его закружилась — он бухнулся обратно, и это развеселило его:

— Ха-ха! Я даже не вижу тебя, Мавр, до того ты темнокожий. Как же прикажешь подманить тебя? Хех-хех!

— Я ухожу.

— Хо! Уходишь? Но почему ты уходишь? — хихикнул Алфей.

— Потому что ты — жалкое существо. Я всегда хотел угодить тебе и делал то, что ты мне велел, и мои мысли — это не мои мысли, это твои идиотские суждения. Ты ненавидишь меня — так почему я должен оставаться с тобой? Прощай.

— Погоди, пораскинь мозгами, Мавр, — с ужимками заспорил Алфей, — куда ты пойдешь? Все хочешь попасть в Испанию? Да тебя на первом же перекрестке обчистят до нитки. Мы должны держаться вместе. Я успел разглядеть твой нос — что случилось?

— Карло Кавальери победил в этот раз, — сказал Микеле.

— Не беда, — успокоил Алфей, — завтра же я первым делом отыщу его, и поверь мне — он у нас попляшет. Я переломаю ему ноги. Никто не смеет трогать моего брата, только я… — Алфей осекся.

— Ты хотел сказать: «Только я могу».

Алфей был в замешательстве. Он пошел было на попятную, но Микеле перестал быть падким на пустые обещания, он оставил Алфея впотьмах, а сам собрал нехитрые пожитки и, несмотря на ненастье, покинул дом. Опасное путешествие ждало его, но все же он был смышлен и сохранял присутствие духа, он поставил на кон все, что имел, то есть практически ничего стоящего. Он будто оказался посреди моря на обломке мачты и впервые ощутил себя свободным. Он не знал, что ждало его, завоевания или скорая погибель, но желание изменить жизнь гнало его вперед, сквозь дождь, ночь и улицы, в которых его презирали.

Алфей же был расстроен: его мальчик для битья, его питомец вот так взял и сбежал из-под опеки. Он не понимал, что случилось с Микеле, зачем он так поступает с родной кровью. Алфей ведь любит его, любит душить и выворачивать руки, любит унижать его при знакомых девицах и отвешивать легкие затрещины, но не со зла, а лишь с воспитательной целью, чтобы Микеле рос и закалялся, рос и пропитывался невзгодами, ведь эти обиды укрепляют дух, ну и служат маленькой отрадой Алфею, это как сюсюкаться с младенчиком или собачкой, только немного с пылкостью, усердием и скрежеща зубами в задорной ретивости. Безусловно, такую братскую любовь оценит не каждый, но он сможет все объяснить, а если Микеле не поймет, то получит по шее. Алфей вновь приподнялся, чтобы пуститься за братом, но в голове внезапно заговорило кьянти: «Догонять его? Ну и глупости, ей-богу! Он уже, так сказать, уплыл далеко в море. Просто в нем сильно раздуто самомнение, и имеет он маленький жизненный опыт. А еще это поражение от „сынов Италии“. Чтоб было все чин по чину, отомсти за братца, размажь этого Кавальери, завтра же размажь».

— Хорошо, — произнес он в темноте, хрипло раскашливаясь, — я разобью ему морду завтра же, нет, я просто убью его, мой брат оценит.

И, думая о предстоящем, он запрокинул голову на сырую подушку и заснул сном ликующего выпивохи.

Похмельным утром губы Алфея жаждали глотка холодной воды. Сквозь тяжелую дремоту он услыхал щелчки от мелких камушков, бившихся, как мухи, в окно столовой. Голова его раскалывалась. Он поднялся с трудом и не чувствовал ног. Перед ним висела картина, изображающая норвежские горные выси. С высей неслась талая вода. Он сглотнул. Пить. В горле вальсировал черствый зной, словно он неделю питался всухомятку. Пить. Но за водой необходимо выйти на улицу, раньше он послал бы Мавра. А сегодня, когда придет в себя, разыщет Карло Кавальери и прирежет его — так он решил. В голове загремели трубы, и он схватился за виски, ему чудилось, что еще немного — и от басового гула в мозгу полопаются сосуды. Все это расплата за ночные возлияния.

Но как бы там ни было, а Карло Кавальери должен умереть. Carthago delenda esse — Карфаген должен быть разрушен.

Но вновь камушки заклевали в стекла. Кто бы это мог быть? Шатаясь, Алфей подошел к вымытому дождем окну и глянул в него, постоял немного, а затем чинно проследовал в соседнюю комнату, извлек из-под груды хлама целый табурет, принес его в столовую и уселся напротив норвежского полотна, таращась на него с мучительной тоской. Как же хотелось испить этой мерзлой, взбитой на скалистых ступенях до белой пены воды! Вода так манила, так живо и призывно разливалась по холсту. Жажда — один из актов похмельной мелодрамы. Он готов был поклясться, что слышит грохот и всплески и чувствует на коже ледяную водопадную пыльцу, и все это исходит из картины, и вот-вот хлынет из нее хлябь, и столовая будет затоплена, и все опустится на дно.

На сей раз в окно влетел кусок кирпича: камушки закончились. Сухой звон стекла и траурные напевы о нелегкой доле партизан возвестили о присутствии Задир Птицелова. Весь город судачил о похищении Сильвии. Было принято решение отдать братьев Куаранте под трибунал как выродков-чернорубашечников и извращенцев, что науськивают тупиц красть детей для богомерзких нужд. И Задиры пришли за ними. Но Алфею было все равно. Этим утром его окутывало перепойное безразличие. Только одна мыслишка промелькнула в его страдающем уме: он понял, что представлял Задир как спешившихся всадников апокалипсиса, но ведь они просто люди из такой же плоти, как и он, и с такими же потребностями. Ничего-то в них нету страшного, и Алфей махнул на все рукой и захихикал.

Птицелов был в хорошем расположении духа. В день расправы над поэтом по возвращении в штаб он завел учительшу в уличный нужник. С чего-то она решила, что он овладеет ею, и даже была не прочь, но он спросил ее, по какому такому праву она без команды стреляет над головами людей и руководит его ребятами. Она попросила прощения — мол, просто увлеклась. Он сравнил ее с плевком на стене, и она промолчала. Он назвал ее уродливым посмешищем, и она заплакала одним глазом. Но этого ему было мало. Чтобы она усвоила урок, он отхлестал ее по щекам и намеревался окунуть в выгребную яму. Но она поклялась быть паинькой, и он поверил ей и вновь почувствовал себя главным, а перед тем, как покинуть нужник, наказал ей навести на себя лоску. Теперь она была укрощена, укрощена безвкусно в душной вони под жужжание рыжих насекомых.

— Алфей и Микеле Куаранта, прошу вас выйти, вы обвиняетесь в похищении человека, — объявил Птицелов.

— Дайте нам собраться, — отозвался Алфей.

— Блестящая идея! — подбодрил толстозадый обжорка. — Выходите при полном параде, господа!

За полотном с горными высями хранилось кое-что запретное. Кое-что оставшееся от отца. Алфей снял картину и накрутил нужные цифры. В сейфе лежали деньги. Микеле не забрал их, хотя и знал заветный пароль. Побрезговал? Неважно. Поверх купюр покоились две ручные гранаты — маленькие бочонки, напоминающие игрушечных солдатиков в красных мундирах и черных касках. «Плевать, — произнес Алфей. — Плевать, плевать, будь оно все проклято!» Он махнул рукой.

— Проверь их, — сказал Птицелов учительше.

— Есть, — сухо ответила она.

Жалобно насвистывая, учительша отворила дверь. На пороге ее встретил пустивший корни зацветший запах пьянства. Учительша вскинула автомат и крикнула, чтобы братья не глупили. Из глубины столовой ее позвал Алфей. Осторожно она вошла в царство духоты и сырости. Посреди бардака на табурете восседал парень и в каждой руке держал по гранате. Встретил во всеоружии.

На полочке стояла фигурка — статуэтка императора в тоге. Она созерцала подонка и увечную. Для статуэтки намеченный диалог — пустой треп. Статуэтки глухи. Мертвецы.

— Мы пришли разобраться, — только и произнесла учительша.

— Вы пришли понапрасну.

Оба не были взволнованы. Все предрешено.

— Что с вами случилось? — спросил Алфей.

— Пытки.

— И каково так жить?

— Больно и трудно, — сказала она и опустила автомат дулом в пол.

— И больно, и трудно, — с издевочкой повторил он.

— Я не всегда была такой, — обиженно сказала она.

— Плевать.

В предвкушении скорого завершения он подмигнул ей и зажал одну гранату под мышкой. Свободной рукой он надавил на кожух второй гранаты и приготовился выдернуть чеку.

— Стойте, — сказала она.

— Ну?!

— Вы оплошаете, убив только нас. Там, снаружи, еще трое.

— Вам зачем? — спросил он.

Не в силах совладать с собой, она заревела одним глазом, но в три ручья. Один против трех.

— Не выношу слез, — сказал он.

— Только взгляните на меня, — всхлипнула она.

Он промолчал, лишь презрительно усмехнувшись. Пф!

— Для вас это все шутки?

— Нет. Но к вечеру я захочу жить. Так что лучше сейчас, раз уж все так сошлось.

— Когда вы бросите первую, она взорвется сразу, и вторую бросить вы, скорее всего, не успеете.

— Возможно. Что предлагаете?

— Дайте мне гранату, и мы кинем их одновременно.

Смущенное молчание.

Разговор с глазу на глаз.

С улицы в разбитое окно влетел голос Ромео, любителя женщин постарше:

— Ну что там?!

— Видите? — сказала она. — Они даже моего имени не знают, я для них что цирковой уродец. А терпят оттого, что я нагоняю жути на людей. — Она провела пальцем по скулам. — На днях командир избил меня в сортире. Родная сестра избегает. Когда я иду одна по улице и без оружия, дети дразнятся. Возница ударил меня хлыстом в сумраке, приняв за черта… Почему вы смеетесь?

— Ха-ха! Хи-хи!! — взорвался Алфей. — Я не над вами, это… я не знаю, истерика, наверное. Ха-ха! Не серчайте, держите. — Он бросил ей красный бочонок. — Вы та еще бабенка!

Учительша вдруг улыбнулась, впервые за много-много месяцев. «Бабенка» — как приятно слышать. А Алфей рядом с ней почувствовал себя необычайно повзрослевшим и каким-то серьезным, будто она разбудила в нем внятный глас бытия. Между ними словно пронеслась мечта, и как руки осязают листья на весенней ветви, так и мечта прикоснулась к их плечам, осязая их и мерцая надеждой. И он нашел ее привлекательной и на мгновение решил отказаться от опасной затеи. Но она была полна решимости, он увидел это в упивающемся страданиями взгляде. Смех сквозь слезы. Надежда на будущее вспыхнула и погасла. Что ж…

Она позвала остальных Задир и кричала громко и истошно, будто ей и впрямь требовалась помощь. Не по нраву ей было лишь то, что пупсик Розалинда в этот день сделалась вдруг больной, а ее так не хватало сегодня.

И вот все трое ворвались в зал: Ромео, обжорка, Птицелов. Учительша стояла рядом с Алфеем. Гранаты были в готовности.

— Что происходит? — спросил Птицелов.

— Да они тут сворковались, — понял обжорка.

Ромео молчал.

— Опустите автоматы, — скомандовала учительша.

— Что у тебя на уме? — сказал Птицелов.

— Ты знаешь этих дьяволов, они взорвутся, и секунды не пройдет, — прыснула она. — Так что опустите автоматы, живо!

Задиры повиновались.

— Что скажут люди, когда узнают об этом? — сказал Птицелов.

— Им будет все равно, как и Господу на нас все равно, — ответила она.

Обжорка понуро опустил голову.

Ромео выпрямился, точь-в-точь как вымуштрованный новобранец, и, глубоко дыша, весь мокрый от пота, взялся застегивать пуговицу на воротничке рубашки. Пальцы дрожали, он не мог попасть в петельку, на лице его дергались мышцы.

За окном туча оттолкнула солнце, и на всех присутствующих легла тень.

Лицо Птицелова стало цвета забеленного кофе, он все понял и только и произнес подрагивающими губами:

— Ты так решила?

Учительша обратила единственный глаз к Алфею и подмигнула ему, после чего два пузатых игрушечных солдатика подкатились к ногам Задир. Задиры исчезли. И похмелье больше не мучило Алфея — как и при разговоре с Микеле, вокруг снова стало темно, и на этот раз навсегда.

А что пупсик Розалинда? Тц-тц-тц-ц-ц-ц-ц-цык-цык-цык! В день гибели соратников ей действительно нездоровилось. А вообще хитрой и сообразительной оказалась Розалинда. После расстрела поэта в ее головке созрела интересная идея — выдать его стихи за свои. Вслед за казнью полагалось провести обыск в жилище, но идти в смрадную комнату никто не захотел: не комната, а помойка, а нюхать тот запашок — нет уж, дудки! Но пупсик была не такой брезгливой и, завершив осмотр, прихватила с собой целый ворох писанины. «На растопку», — объяснила она. В общем, украсть шедевры оказалось не сложнее, чем вымыть полы или растереть краски.

Какое-то время она продержала загадочные записи у себя, а затем перебралась в Рим, где и слыхом не слыхивали ни о каком «поэте за решеткой» и Задирах. В Риме и началось восхождение Розалинды — Вифлеемской звезды поэзии. Ее строки, говорили критики, — это воплощение свободного искусства, она — бронзолитейщик нового слога, она отбросила традиционные приемы и открыла нам истинную, монументальную силу выражения. Розалинда не понимала, что это значит, но понимала, как извлечь для себя выгоду.

После публикации небольшого сборника (а все ее сборники были небольшими, ведь запас стихов таки ограничен) под названием «Дубовая желудистая ветвь» (это выражение придумала она сама) читатели превознесли ее имя и поставили в один ряд с именами Рембо, Бодлера, Лонгфелло. И вскоре она завела нужные знакомства и, шурша новехонькими платьями, вошла в высший свет Рима. А там вышел и второй сборник, что поразил критиков и злопыхателей наповал: «Единорог и прялка». Потом последовали «Кошки на солодовне» (этот сборник принес больше всего средств), «Замечательный рыболов» (был встречен немного прохладно) и, конечно же, тот самый томик «Старые оливы», от которого впечатлительные чтецы теряли головы, до того уж он был новаторским и дерзким.

В конце концов Розалинда удачно выскочила замуж за молодого богача и повесу, и очень, кстати, вовремя: стихи закончились. Она родила здоровых близняшек Джульетту и Джеральдину и посвятила им всю оставшуюся (а это еще пятьдесят четыре года) жизнь. И так она любила детей и мужа, а позже и внуков, что, к разочарованию публики, совсем оставила поэзию. Такое бывает. А как она мило цокала и прицокивала на публичных чтениях и какую миленькую ахинею несла на интервью! «Мы любили Клементину (такой она выбрала псевдоним) не только за стихи, но и за ее пупсовость», — сказал безымянный критик на ее похоронах. А на могильной плите в стихах ее сравнили с павлином, высеченным из бриллианта и поддерживающим хвостом свод храма искусств.

Никто до Розалинды не рассматривал поэзию Бонифачо Боррели, учителя литературы, всерьез. Никто до Розалинды не читал его вымощенных на пожелтевшей бумаге словосплетений, кроме стиха о жасмине, но то дело прошлое, забытое. Остальные же стихи были незаурядны, навязчивы и скрывали за каждой строкой ликующее известие об утрате веры — элегия современности, гимн всем упущениям, неминуемым в жизни. Парадоксально, но если бы не смерть и Розалинда, то стихи, с большой вероятностью, так бы и сгинули в комнате за решеткой и никогда бы не заняли почетного места в сердце думающего читателя. Плагиат скрыл автора, но вдохновил новых мастеров слова. Покойся с миром…