Серия «Дыры. Часть 2. Класс 11.»

16 марта, 2005г.

До Нового года жизнь тянулась более или менее ровненько. Продолжала жить у Сергея содержанкой. Продолжала не общаться с родителями (и они со мной). Продолжала игнорировать школу. Гонорею вылечила. Надьку Трофимову выписали домой, но в школу ей было еще нельзя, и я навещала ее дома. Пару раз встретилась там с Катей Череповец. Мы сносно поболтали. Она не спрашивала, собираюсь ли я возвращаться в школу, а я не интересовалась школьными делами. Сергей продолжал крутить свои дела по свободному графику. Но временами, особенно после его очередной дозы, я смотрела на него, и меня охватывал озноб. В мою голову начинали проникать иные мысли. Иногда мне казалось, что ему остается совсем чуть-чуть до последней черты. Я вообще поражалась, как он умудрялся совмещать свои делишки и свою зависимость, как одно не мешало другому. А может, и мешало — учитывая то, что стряслось впоследствии. Просто мне-то откуда было знать. Я хоть и была вовлечена в процесс деградации, но не до такой степени. Так, от случая к случаю, когда уж совсем тоска брала за горло. Или я просто себя успокаивала?

Но проблема вовсе не в том, где там маячила моя личная роковая черта. Понятия «мое» и «я» стали второстепенными после того, как я ушла из дома. Что станет со мной, если в один прекрасный момент Сергея не будет рядом? Где мое место в жизни? Куда мне деться? И эта проблема подпитывала другую, более глубокую, более отвратительную: чем дальше он катился вниз, тем сильнее я чувствовала себя зависимой и уязвленной, тем сильнее цеплялась за него. И, как результат, я практически стопроцентно оторвалась от внешнего мира. Мне следовало подумать об учебе, но как-то не думалось. Мне нужно было что-то предпринять в отношении моих предков, ведь войны рано или поздно заканчиваются, мечи перековывают на орала, но для этого мне нужно было взять себя в руки, встряхнуться, а я стала размазней по жизни.

Апофеоз этого театра превзошел мои худшие опасения. Конец овечьей жизни наступил тридцатого декабря, за день до Нового года. С утра Сергея не было дома, и я, зная его наплевательство ко всему (праздники тоже входят в этот список), в одиночку отправилась за елкой. Настроение у меня было боевое, я ведь тогда еще не знала, что сегодня вечером правоохранительные органы собираются поздравить нас с праздником. Купила елку с третьей попытки, благо был выбор (сказать по правде, с первыми двумя продавцами полаялась, характер у меня здорово подурнел). Потом какое-то время тупо пялилась на эту самую елку, не в силах сообразить, как мне теперь переть эту зеленую громадину до дома. Пока соображала, какой-то мужик вызвался подсобить. Я с чувством его послала, ухватилась за ствол покрепче и потащила елку волоком.

Пока добралась, выбилась из сил. Елка после крестового пути выглядела «покоцанной» и обозленной. Ладно, хоть народ повеселила на улице, не каждый день увидишь дуреху, волочащую елку по снегу. Дома перешла ко второму пункту грандиозного замысла: стала думать, как мне эту елку установить. Поскольку Сергей все еще не появлялся, а я выяснила, что в отношении всяких креплений, крестовин и подпорок я ноль без палочки, то просто примотала елку ремнем к отопительной батарее (ремень позаимствовала у Сергея). Оглядев картину, мысленно понадеялась, что мне не влепят затрещину за мои художества.

Вновь вышла в магазин, где уже оттянулась вволю: накупила игрушек, гирлянд и всякой блескучей чепухи. Выбирала неторопливо, смаковала каждую мишуру. Видя мой финансовый потенциал, продавщица хотела всучить мне еще деда Мороза (дед Мороз был в очечках и красном колпаке на сантаклаусовский лад). Я чуть не повелась, но тут выяснилось, что дед Мороз — монофонический, и когда продавщица нажала кнопку, зазвучал эталон дебилизма и безвкусицы всех времен и народов — «Джингл беллс». Это меня в момент отрезвило, и я решила, что уж за эту фигню Сергей мне пропесочит, и будет прав. Я хоть и дитя своего американизированного времени, но в каких-то вещах я патриотка и консерватор, особенно если дело касается детских любимцев. Вернувшись домой и выкурив «косячок» для поднятия настроения, стала наряжать мою зеленую красавицу, которая, пока я покупала ей бижутерию, отошла от волочения, распрямила ветки, подобрела и стала прямо-таки королевой.

К тому моменту, как Сергей объявился дома, все было готово, а я безмятежно дрыхла. Разбудило меня его присутствие. Я открыла глаза. Он сидел на краешке дивана, рядом со мной, и неотрывно смотрел на мое произведение искусства, привязанное к батарее его же ремнем — ни дать ни взять низложенная и приговоренная к казни принцесса. Сейчас я заметила, что елка стоит слегка набекрень. Затаив дыхание, я ожидала его реакции. Но то, что он сказал, меня просто убило.

— Помоги мне завязать.

Я даже не узнала его голос, и в первое мгновение на меня накатил ужас. Мне вдруг почудилось, что рядом со мной сидит Виталик Синицын, который мертв, но каким-то чудом пробился ко мне с того света и теперь просит меня помочь ему воскреснуть. Но это был не Виталик, Виталик уже полгода как в земле, а голос Сергея открыл мне глаза на то, что и он начинает чувствовать приближение конца.

Я не выдержала и разревелась.

Он смотрел на меня с какой-то долей сочувствия и удивления. Не сразу я поняла, что впервые в его присутствии лью слезы в три ручья. Он не пытался меня успокоить или приголубить — это было чуждо его характеру,— но впервые, как мне показалось, я распознала в его глазах теплоту.

— А что я могу сделать?— лепетала я сквозь слезы.— Я даже себе не могу помочь… Все потеряла… Никого нет… Подруг потеряла… Из дома ушла… Голодранка я, ни кола ни двора… Что я могу?

Он пожал плечами, вновь уставился на елку. Елка что ли его так разжалобила? Воспользовавшись этим, я поспешила взять себя в руки и вытереть сопли.

— Есть клиники,— задумчиво произнес Сергей, словно разговаривал сам с собой. Собственно, так оно и было.— Денег на лечение должно хватить. Нужно только съездить. Поедешь со мной?

Ужасно, но моей первой мыслью было: абзац моей учебе. Как будто у меня были конкретные планы в этом смысле! Планы или не планы, но если теперь я взвалю на себя эту ношу, само собой, к учебе я вернусь не скоро. Такие вещи с кондачка не вылечишь. А у меня еще такой характер: если уж я беру ответственность, то в лепешку расшибусь, но не отступлю.

— Надумаешь — поеду.

Сергей махнул рукой, словно говоря, что еще есть время поразмыслить, что я не обязана принимать решение тут же… и у меня мелькнуло подозрение, что все его слова — лишь проблеск слабости, навеянный неожиданным подарком, пусть этот подарок и кренится набок, а еще примотан ремнем к батарее. Ни черта не изменится, и все будет катиться дальше, как и катилось.

— Завтра идем в кабак,— сообщил Сергей уже другим тоном.— А сегодня напиваемся вдвоем.

Я хотела по такому случаю надеть что-нибудь нарядное и сексуальненькое — не праздновать же в джинсах,— но Сергей не позволил, сказав, что я больше нравлюсь ему домашней. Мы двинулись на кухню и откупорили первую бутылку шампанского.

До позднего вечера не выходили из-за стола. Причина тому самая банальная: нам ничего не хотелось. Звучала музыка. Мы болтали на разные разности, а иногда вообще молча потягивали шампанское. Не было мыслей о сексе, о том, чтобы сдобрить вечер гостями или самим отправиться в гости. Не было мыслей об уколе — за себя ручаюсь точно. Я чувствовала себя опьяневшей и счастливой — в той степени, в какой я могла считать себя счастливой, не имея твердой почвы под ногами, не имея своей гавани, не имея родного тепла.

А потом раздался звонок в дверь, и произошел очередной зигзаг судьбы. Сергей пошел открывать. Я осталась на кухне, надеясь, что, если это окажутся какие-нибудь его дружки, у него хватит ума спровадить их обратно, откуда те явились. Да только этих гостей так просто не спровадить. Я услышала шум, резанувший мне по нервам, и сердце мое подпрыгнуло. Первое, о чем я подумала: это какие-то рамсы. По-русски говоря — неприятности силового характера, и мне нужно поскорее бежать в спальню, где лежит оружие, с которым я знала, как обращаться. Но вместо этого неведомая сила швырнула меня в прихожую.

Сергей лежал на полу, лицом вниз. Один из ментов уже цеплял к его рукам «браслеты», второй подскочил ко мне, тыча в лицо какую-то бумажку. В мгновение ока меня охватила паника, я развернулась и ринулась к балкону. Я хотела выскочить и завопить о помощи. Я прекрасно видела, что люди, ворвавшиеся к нам в дом, не бандиты — на них ментовская форма,— но, повторяю, я перепугалась не на шутку. Каким-то чудом мне удалось затормозить перед балконной дверью. А через секунду квартира Сергея напоминала ментовский кабинет во время аврала.

Обыск произвели быстро и профессионально. Я только позже поняла, как мне дико повезло! Я не кололась уже недели две, героин мне вводил Сергей собственноручно, и делал он это настолько умело, что практически не оставалось следов. Хоть меня и не подозревали ни в чем и не отправляли на экспертизу, все равно считаю это подарком судьбы.

Я так понимаю, кто-то его подставил. Всяко-разно из-за иглы. Иметь партнером по сомнительному бизнесу человека, который два дня из пяти ходит «ужаленный», не слишком перспективно. Вот только в своем мире он продолжал иметь довольно прочное положение, а потому УК — самый бесхлопотный и беспроигрышный метод, чтобы спихнуть его с игровой доски. Ментам не составило труда найти в доме героиновую заначку и пистолет. Этого оказалось более чем достаточно, к тому же, как Сергей однажды мне признался, оружие не зарегистрировано и «паленое».

Его запихнули в фургон. Меня попросили одеться и «проехать». Я набросила шубу и шапку, уселась в машину, послушная, как кукла. В отделении с меня около часа снимали показания. Спрашивали всякую всячину, и после каждого вопроса я тупила, не понимая, как правильно следует отвечать, чтобы никому не стало хуже. Когда я уже решила, что придется прибегнуть к обмороку, чтобы от меня отстали, меня отпустили, предупредив, что вызовут на допрос в ближайшем времени. Я поплелась домой. В суматохе я забыла захватить из дома деньги, чтобы вызвать такси. Я вспомнила, как хотела одеться в вечерний наряд, но благодаря Сергею осталась в теплых джинсах — подарок судьбы номер два. За день до Нового года я тащилась домой через весь город. Гулял народ, повсюду палили ранние фейерверки, а я шла, размазывая на морозе сопли, зареванная и уничтоженная.

Я часто вижу в сериалах душещипательные сцены — с моей новой безалаберной жизнью содержанки я пересмотрела их пачками. Там как-то умеют выхватывать моменты, которые рвут душу, врезаются в сердце, оставляют отпечаток; и думаешь, что так оно и должно быть — это и есть жизнь. Но в жизни все наоборот. Это как с растянутой во времени, снятой со всех ракурсов, сценой автомобильной аварии. На экране — это супер. В жизни успеваешь уловить один глухой удар — все, конец фильма. Так случилось и со мной. Не было никакой прощальной фразы, которая могла стать преамбулой сентиментального киноромана. Не было последнего, полного муки, взгляда. Все произошло стремительно и аварийно: звонок, обыск, допрос — конец фильма. С того момента, как Сергей пошел открывать дверь, наши с ним глаза ни разу не встретились. А уж если нет никакого прощального взгляда, думается, дальнейшего кина не будет.

Продолжение следует...

Я со всей вежливостью ответила, что медполиса у меня нет. Ну нет медполиса, дома он, а я не живу с родителями — дети нынче, знаете ли, рано взрослеют, а временами им приходится убегать из дома, и медполис как-то не вяжется с самым необходимым, что положено захватить с собой при отступлении. Баба с ослиным лицом отрезала, что в таком случае мне придется проходить платное обследование. В чем разница, я не знала. Ослица раздраженно ткнула рукой в плакат, висящий рядом, который я поначалу даже не заметила. На плакате значилось, что результаты обычного обследования в порядке очереди. Результаты срочного — на следующий день. Срочность стоила денежку. А еще там имелся пункт, оговаривающий анонимное обследование, и стоил он большей денежки. Я выгребла всю наличность и с удовольствием обнаружила, что имею полное право качать права. Обдав ослицу гневом, я заявила, что буду проверяться анонимно, не фиг меня тут стращать, и вообще — прочему сразу не сказали? Ослица невозмутимо отрезала:

— Читать надо уметь!

Еще одна моралистка. Везет мне на них сегодня. Выплатив мзду, я получила указания, в какой кабинет идти, а когда разыскала его в другом корпусе, то обомлела. Очередь, как будто на аудиенцию к Ванге. Бог мой, даже в гинекологии такого не было! Были девчонки моего возраста, были даже помоложе, были женщины, которым за сорок. Были парни, в основном молодняк, но мой беглый взгляд выхватил и парочку мужчин в годах. Это что, поголовная пандемия в нашем городе? Или я до сих пор наивная девочка, верящая в священность и чистоту уз?

Разобравшись на месте, что к чему, я выяснила, что тут два кабинета, принимающих пациентов параллельно. Почти весь народ толпился у той двери, где обследование велось на общих основаниях. Соседний кабинет был платным, и сюда нас было только двое: я и девчонка моего возраста, от красоты которой у меня перехватило дух. Она была испепеляюще-прекрасной, какой-то неземной, и в ее манерах не было ни грамма той заносчивости, что буквально прет от этой шлюхи Шагиевой. Нам удалось перекинуться всего лишь парой слов, прежде чем она вошла в кабинет, и я даже не успела узнать ее имени. Но нам, девчатам, порой бывает достаточно и меньшего.

— Ты на что обследуешься?— шепнула она мне так, чтобы не слышала остальная очередь.

— Без понятия.— Я глупо фыркнула, потому что это и было правдой.— Дрянь какая-то течет.

— Гонорея, наверное. Болячки есть какие-нибудь?

— Вроде нет…

— Гонорея,— подтвердила девушка. — Ерунда. Как насморк.

— Легко тебе говорить!— насупилась я.

Она пожала плечами.

— В наше время грипп страшнее сифилиса. А уж триппер — последний в списке.

Я заинтересовалась.

— Ты что, продвинутая? Откуда такие познания?

— Работа такая.

Полминуты я тупила, прежде чем до меня стало доходить.

— Неужто проститутка?

Она кивнула.

Я не смогла удержаться и оглядела ее всю. Да, имею основания считать, что в нашем городке она лакомая штучка. Все-таки я еще дуреха. Мало мне опыта с Аленкой Шаповал. В моем мещанском представлении шлюха — это такая баба с подбитым глазом, типа уборщицы. Никогда бы не подумала, глядя на эту красавицу, что за ночь она пропускает через себя вереницу мужиков. Кстати, поспешила я уравнять наши возрастные данные: судя по общению, ей было лет двадцать. Или это просто «работа такая».

— А ты сама на что проверяешься?— шепотом спросила я.

— Подозревают СПИД.

Прежде чем мой шок прошел, и я смогла хоть как-то отреагировать, дверь в кабинет отворилась, и ее пригласили войти. Я осталась крайней. Пока тянулось ожидание, исподтишка оглядывала людей. Все смирно дожидались своей очереди, изо всех сил делая вид, что не глядят друг на друга. Многие были знакомы — то ли пришли за компанию, то ли встретились в коридоре. А может, как и я, познакомились всего минуту назад. Один бахвал намеренно громко изливал свое горе другому парню:

— Напился до потери пульса, бляха! Даже не помню, что было-то! Утром просыпаюсь, она рядом спит. Думаю, трахнул ее или нет? Даже вспомнить не могу, бляха! Похоже, трахнул, раз течка началась. Во! Ни хрена удовольствия, только одни последствия, бляха!

Тут он поймал мой взгляд. Я думала, он огрызнется, но тип вдруг мне подмигнул. Я отвернулась.

Дверь вновь отворилась и выпустила мою новую знакомую. Держалась она на удивление хладнокровно, учитывая то, какой диагноз ей грозил. На прощание она даже дружески мне улыбнулась и шепнула:

— Удачи.

Я вошла. Светлый кабинет, две женщины. Одна средних лет, другая молоденькая. Та, что постарше, поинтересовалась моими невзгодами, после чего велела мне скидывать исподнее и лезть в кресло. Знакомая процедура, уже проходили, правда, по другому поводу. Едва взглянув на то, как обстоят у меня дела между ног, женщина коротко кивнула.

— Все ясно. Сейчас возьмем мазок.

Проявился мой скрытый ужас перед всевозможными уколами (смешно, и это говорит наполовину наркоманка), и я подозрительно спросила:

— А кровь будете брать?

— Сейчас нет смысла. Через кровь болезнь проявляется не раньше, чем месяца через три. Да и мазков достаточно. Скорей всего, у вас гонорея, девушка. Вам еще повезло. В основном у женщин гонорея в скрытой форме. Они могут месяцами ее носить, заражать других и сами ничего не подозревать. Ну, вот и все, одевайтесь.

Я удрученно слезла с кресла. Вся эта тирада, сопутствующая взятию мазка, была произнесена подчеркнуто вежливо. Мне было бы понятнее, если бы со мной обходились как с потаскухой, а тут такое ощущение, словно я заглянула в салон красоты по поводу перхоти. Вновь вспомнился Сергей Каюмов и его слова: женщины сами позволяют другим издеваться над собой. Черт тебя подери, Каюмов, с твоими проповедями и венерическими болезнями!

Пока я одевалась, молодуха куда-то исчезла. Врачиха строчила в журнале, не обращая на меня внимания. Я спросила:

— Мне прийти завтра?

— Можете завтра. А можете…— Она оторвалась от журнала и что-то коротко прикинула.— Можете заскочить часа через два, если есть возможность. Результаты будут уже готовы.

Я продолжала стоять с унылым видом. Женщина вернулась к своей рабочей тетради, но тут же вопросительно подняла голову, осознав, что я не убираюсь восвояси. Мне показалось, что в ее глазах блеснула ирония.

— Что-нибудь еще?

Я усмехнулась и покачала головой.

— Как в магазин за хлебом зашла…

Врачиха запрокинула голову и звонко расхохоталась. Я не смогла удержаться и тоже за компанию расплылась в кривой ухмылке.

— Девушка, я не собираюсь вам читать лекцию. Вы, молодежь — народ грамотный. Ты же знаешь, что нужно предохраняться. И от беременности, и от заразы.

— Знаю,— кисло кивнула я.

— Так что же?

Я замялась.

— Случайно вышло.

— Тогда давай, чтобы в следующий раз никаких случайностей. Не теряй головы.

Я кивнула в знак того, что больше не потеряю, хотя применительно к моей жизни грани «потеряю» и «не потеряю» становились расплывчатыми, как были расплывчаты некоторые из моих дней после принятие дозы, развернулась и вышла.

Два часа свободного времени, и я решила заскочить к Надьке Трофимовой. Событий — уйма! Разрыв со школой — раз. Гонорея — два. Откровения мадам Покемонши — три. Ну, я и вылила все это на голову бедняжке Трофимовой, которая слушала меня, выкатив глаза, не прерывая и не дыша. С каждым днем ей становилось все лучше. Из «лежачей» она переквалифицировалась в «ходячую», хотя ходила еще как пришибленная, все из-за сломанных ребер и тугой повязки. Надька после моих откровений насела на меня, чтобы я помогла ей спуститься вниз и найти место, где можно будет спокойно перекурить. Я категорически отказалась. Надька обозлилась, заявив, что мне, видите ли, можно колоться, а ей даже покурить нельзя. Мы поссорились. А в завершении ссоры обе разревелись и обнялись. Я еще раз спросила, не собирается ли она подавать заявление в милицию на Пикарева и присных. Надька придерживалась своего первоначального решения. К этому времени и мой гнев начал мало-помалу угасать, благо проблемы сыпались, как из дырявого куля, так что я решила: пусть Бог будет судьей.

Через два часа, как и было оговорено, вернулась в венерологию. Бесконечная очередь, к моему удивлению, куда-то делась. Коридоры пустовали, лишь изредка на пути встречался кто-то из медперсонала. Я нашла свой кабинет, робко стукнула в дверь, просунула голову. В кабинете за столом сидела все та же врачиха. Как и при нашем первом расставании, она что-то строчила в журнале.

— А, это ты? Входи.

Я вошла. Признаюсь, не без трепета.

— В общем, как я и говорила. Гонорея в острой форме. Вот, держи.— Она сунула мне рецептурный бланк.— Купишь в аптеке. Принимай по две таблетки десять дней. Выделения исчезнут уже после первого приема, но курс надо закончить. Ни в коем случае не прерывай. Все поняла?

Я кивнула. Десять дней. Всего-то навсего. Подсознательно я обрекала себя едва ли не на стационар. Все-таки у страха глаза велики.

— Если есть постоянный партнер, то и ему нужно пропить,- добавила врачиха.- Иначе так и будете заражать друг друга. Ну, выздоравливай.

У нее на лице уже появлялось выражение, свойственное людям, которые навсегда вычеркивают тебя из жизни, и я порывисто проговорила:

— Извините!

— Да?

— Я когда стояла в очереди… ну, два часа назад… Передо мной к вам входила девушка. Она говорила, у нее подозревают СПИД.

— Вы знакомы?

— Ну…— Я смешалась.— В очереди познакомились.

— Все нормально с ней. Ошибка вышла. Чистая она.

Мне вдруг стало хорошо. Понятия не имею, чего я так возрадовалась за эту девчонку, которой не знала даже имени, тем более, была уверена, что вряд ли мы с ней еще раз пересечемся. И все-таки что-то было для меня в ее утешительном диагнозе. Не знаю… Возможно, то, что есть надежда. Что не все потеряно, что судьба, как капризный ребенок, иногда бывает милостива даже к проституткам, бывает милостива даже к наркоманкам, даже к послеабортным. Солнце греет всех, и хотя на улице свистел ветер и драл лицо прохожих колючим снегом, мне было тепло, когда возвращалась назад.

Настроилась на откровения с Сергеем. Все это довольно-таки двусмысленно: если он меня заразил, стало быть, знал, и выходит, что глубину его наплевательства я только теперь начинаю постигать. Ну а если не знал — тоже странно. Как-никак болезнь должна была проявиться и у него.

Едва до Сергея дошло, о чем я ему толкую, как я в мгновение ока оказалась сграбастанной в охапку и размазанной по стенке.

— С кем трахалась, сучка?!— рявкнул он, глядя на меня так, что у меня задрожали даже пятки.

Я не опускала глаз, хотя его реакция вселила в меня ужас.

— Сереж, не сходи с ума,— постаралась я говорить спокойно.— Я же только с тобой. Я и не хожу никуда, ты же знаешь.

Он занес руку. Я зажмурилась, ожидая удара. Но его не последовало, удара этого, а через секунду он меня уже отпустил. Я поплелась через комнату и плюхнулась на диван, следующие пять минут приходя в себя и восстанавливая сердцебиение. Сергей курил на кухне — я чувствовала запах сигаретного дыма. Ну и поскольку я не словила по морде, я заключила, что что-то явно прогнило в нашем Датском королевстве.

Позже оказалось, что я была права. Сергей действительно что-то там подхватил (по его словам, это было до меня, ну, я как послушная девочка поверила) и потом лечился, но какие-то обстоятельства помешали ему довести курс до конца (я знала эти обстоятельства, имя им — игла, Сергей просто забыл о лечении). Болезнь ушла в подполье, где-то там свернулась калачиком внутри него, ожидая меня. На днях болезнь решила высунуть голову и меня хорошенько ужалить — видимо, чтобы знала. Его рассказ, как всегда, был безупречен и логически обоснован, и я примерно кивала головой, а в глубине души я была просто рада, что обошлось без мордобоя. В заключении мы пришли к взаимному соглашению, что будем лечиться совместно, как старые добрые партнеры.

Вопрос, как все-таки он меня заразил, если всегда натягивал «резинку» на член, мной до сих пор не разгадан.

Продолжение следует...

Новый урок был мне преподан вполне эффективно, и я его тоже усвоила. Моя ненависть осталась при мне, но теперь мне пришлось открыть внутри себя хранилище, этакий тайный депозит, и поместить ее туда. Возможно, когда-нибудь этот вклад принесет свои проценты, а может, и нет. Одно я поняла точно: эти дебилы, что избили Надю Трофимову, важны для Сергея. Он не будет ничего предпринимать против них, а у меня нет ни одного средства, чтобы его заставить. Я ведь сама содержанка, прямо говоря, чтобы качать права.

Надька, благодарение Богу, шла на поправку. Выбрав для себя линию поведения, она придерживалась ее фанатически. Сколько следователь ни бился, ничего из нее не вытряс. Родители ее тоже бились. Я с ними столкнулась на второй день в больнице, и они насели на меня, требуя, чтобы я им все рассказала. Я отпиралась, как могла, уверяя, что мне тоже ничего не известно, что, скорей всего, Надя действительно не помнит людей, который на нее напали. По их лицам я видела, что они не удовлетворены, но без согласия Трофимовой я не могла им ничего сказать.

Допрашивали и меня. Причем повестка пришла не куда-нибудь, а в школу. Да уж, постарались следователи, удружили. Оказывается, я успела здорово засветиться перед лицом правоохранительной системы, о чем до последнего мгновения была ни сном, ни духом. Такие, как Сергей Каюмов, всегда под наблюдением. Какие у него связи с милицией, я не знаю, но они его не трогают пока, просто держат под контролем. А то, что я живу у него — достаточная причина понаблюдать и за мной тоже. Все это растолковал мне Сергей, когда я, ошарашенная и злая, пришла домой с предписанием явиться к следователю на следующий день. Он также объяснил мне, как следует себя вести на допросе, ну, как он сказал, так я и сделала, и следствие, можно сказать, не продвинулось ни на шаг. А потому было закрыто в связи с отсутствием состава преступления.

Мне было стыдно перед Надькой. Я ворвалась к ней в палату, этакая фурия-мстительница, требуя, чтобы она раскрыла мне своих мучителей. А что я сделала? Ровным счетом ничего, пальцем о палец не ударила. Но Трофимова ни разу не вернулась к этой теме. Она понимала куда больше, чем я. Я не принадлежу себе. Я зависима по всем фронтам, даже сильнее, чем зависела от родителей. В принципе, пользуясь обстоятельствами, из меня можно было вполне слепить нечто вроде домашней рабыни. Денег у меня нет, родителей считай тоже, я — одна-одинешенька, без работы, без места жительства — короче, без пяти минут бомжиха. Мне, наверное, повезло, что это оказался именно Сергей. Хотя как посмотреть. Когда Трофимова более или менее пришла в себя, я как-то сидела у нее в палате, и она вдруг неожиданно схватила меня за руку и уставилась на локтевой сгиб. Я покраснела и вырвала руку. Очень долго Надька пристально смотрела на меня. Потом коротко выдохнула:

— Люська, пропадешь.

Я нервно передернула плечами. Мне оставалось повторить только фразу Сергея, которой, как я уже поняла, он прикрывался, как щитом.

— Я себя контролирую. Это было всего три раза.

— Люсь, из этого не выбраться. Даже после одного.

Я ожесточенно замотала головой.

— Он мне вводит слабый раствор…— Я тут же прикусила язык.

— Он тебе вводит?! — Надька помолчала, переваривая услышанное. Потом тихо сказала:— Беру свои слова назад.

— Какие?— не поняла я.

— Что тебе повезло с ним. Не хрена это не везение.— Она еще немного помолчала.— Если бы я не была такая слабая, я бы тебя опять отхлестала по щекам.

Я невесело улыбнулась.

— У тебя рука сломана.

Надька фыркнула. Мы рассмеялись, но и я, и она понимали, насколько безрадостен наш смех.

Поначалу мы навещали Надюху вместе с Катей Череповец после уроков. После того, как мне пришел вызов к следователю, я стала ходить к ней одна. Школе-то моей каюк. Говорю же, удружили менты. Худо-бедно я еще как-то держалась, несмотря на свою репутацию, несмотря даже на то, что пару раз приходила на уроки вообще невменяемая. А на следующий день после визита к следователю Покемонша попросила меня задержаться после уроков. Я догадывалась, о чем пойдет речь.

Мы расположились в классе за закрытыми дверями. Мы сидели друг напротив друга: Лидия Борисовна за учительским столом, я — за первой партой. Инстинктивно я заняла оборонительную позицию: скрестила руки на груди и напялила на лицо маску недоверия. Покемонша не стала со мной юлить. Один разговор с глазу на глаз резко поднял ее в моих глазах. Разумеется, Покемонша об этом так и не узнала.

— Как можешь объяснить то, что тобой интересуется милиция?— спросила она меня прямо.

— Лидия Борисовна,— вежливо начала я.— Вы же сами знаете, что Надю Трофимову избили. Велось следствие, и меня вызывали как свидетельницу.

— Почему именно тебя?

— Так я ее лучшая подруга!— наивно округлив глазки, ответила я.

— А я ее классный руководитель. Еще у нас есть директор школы, еще есть староста класса. Никого из нас не допрашивали, к твоему сведению. Я не знаю, в какую историю вы с Трофимовой вляпались, да и не хочу знать. Моя задача в другом. Для меня важно сохранить своих учеников в целости и сохранности до выпускного бала.— Глаза Покемонши сверкнули, а потом она вдруг резко усмехнулась.— Ты меня слышишь? Ты представляешь, что я сейчас говорю? Было время, когда учителя бились за то, чтобы выпустить из школы как можно больше медалистов. А в наши дни мы мечтаем, чтобы к концу обучения вы хотя бы остались живы-здоровы. Дикость, но это наше время.

Я молчала. Покемонша что-то обдумывала. Я так поняла, что это было лишь предисловием.

— Знаешь, Игнатова…— Надо же, наедине она не коверкает мою фамилию! Я ведь говорила, что она делает это нарочно!— Открою тебе кое-какие вещи. Перед тем, как утверждался состав десятого класса, некоторые учителя были против тебя. Мою кандидатуру как классного руководителя уже утвердили, и мое слово было решающим. Я отдала за тебя свой голос. Я подумала, что девочка вроде бы старается.

Это был чистой воды шантаж, и сейчас со мной такие номера не канали. Покемонша пыталась выставить себя этакой благодетельницей, а меня — зависимой и обязанной ученицей. Я понимаю, все они тут психологи, но после этого на контакт она могла не рассчитывать. Мне прекрасно известно, что никто не вправе препятствовать кому бы то ни было идти в десятый класс, если этот человек вполне сносно окончил девятый. Она мне пытается впарить про какую-то комиссию, как это происходит в Америке. Не исключено, что такая имела место, но была всего лишь фиктивным комитетом.

— Хотите сказать, что вы жалеете?— помогла я ей немного.

— И да, и нет.— Покемонша помолчала, а потом пристально взглянула мне в глаза и спросила:— Ты принимаешь наркотики?

У меня пересохло в горле. Господи, а я-то, наивная, полагала, что никто не догадывается! В тот момент об этом не знала даже Трофимова, разговор в больничной палате произошел немногим позже. На меня накатил такой ужас, что несколько секунд я только и могла, что немо таращиться на Покемоншу с разинутым ртом. Впоследствии я подумала, что это могли быть очередные происки Шагиевой Жанны. Единственное, что я яростно отметала — то, что по мне кто-то мог заметить.

— Нет,— промямлила я, наконец. Покемонша продолжала буравить меня глазами. Каким-то чудом мне удалось выдержать ее взгляд.

— Я могу тебе объяснить, почему я испытываю противоречия в отношении тебя,— сказала Покемонша.— Ты дерзкая, но не вульгарная. Ты никогда не хамишь. Твоя юбка — верх неприличия, но ты держишься особняком, и ты, как мне кажется, знаешь себе цену. Ты не жуешь жвачку день-деньской, как та же Трофимова. Что-то в тебе есть, какой-то женский стержень. Может, ты просто сбилась с пути? Может, тебе стоит записаться на прием к психологу?

Интересная идея. Думаю, любому психологу понадобится срочная консультация, если я выложу ему хотя бы половину того, через что мне довелось пройти. Лидия Борисовна казалась искренней и дружелюбной, но я чувствовала всю подоплеку нашей с ней беседы. Она сама косвенно мне это подтвердила: ее задача довести меня до конца обучения. Ей плевать, что будет со мной дальше. Поэтому я просто молчала. Сказать мне ей было нечего, а секретничать я не собиралась.

— Я звонила твоим родителям,— тем временем продолжала Покемонша.— Мама твоя сказала, что ты ушла из дома, живешь теперь самостоятельно. Я понимаю, молодежь сейчас рано взрослеет. Но не до такой же степени. И потом: я наблюдала за тобой во время уроков. Скажи мне, где твои учебники?

Учебники… Учебники мои дома, в прошлой жизни. Учебники остались в том мире, который успел для меня потускнеть, покрыться окалиной. Учебники — это символ, нечто такое, что можно взять с собой и чувствовать при этом связь с прошлым. Это как моя фотография дома у родителей Виталика Синицына. Мне судьба не доставила такой радости. Мой исход из дома был похож на бегство. Это и было бегством, строго говоря.

— Мама не просила меня вернуться домой?— вдруг спросила я.

— Нет, она только сказала…— Лидия Борисовна осеклась. В ее глазах впервые мелькнула тревога. Теперь до нее, кажется, что-то начало доходить.

— Вам не показалось это странным?

— Ты знаешь, я как-то об этом не думала… Меня интересовали другие вопросы.

Я встала. Да, теперь я уверена, что права. Каждый здесь думает только о себе. Все эти разговоры — фикция, пшик, попытка оправдаться перед самой собой.

— Так вот оно и происходит,— сказала я желчно.— Вы всегда запаздываете. Сначала вы «как-то не думаете», а потом бывает слишком поздно. Иногда секунды достаточно, чтобы процесс стал необратимым. Вы «не думаете», но при этом считаете себя вправе читать мне нотации.

— Послушай, Игнатова…

— Нет. Устала слушать.— Неожиданно я ей подмигнула.— Все относительно, вы помните? Катитесь вы со своей школой куда подальше.

Я ушла. Меня никто не удерживал. Я приняла решение. Больше я туда не пойду. Проживу как-нибудь. Подумаешь, великое дело, одиннадцатый класс. Я могу вполне поступить в техникум, девятилетней среднеобразовательной базы для этого достаточно. Уж там, я думаю, нравы посвободней, и никто не станет совать нос в мою хату.

Дома я немедленно полезла в ванную. Дело в том… Я уже несколько дней подозревала… Короче, у меня был зуд. И странный запах. Я все списывала на «молочницу» — обычные женские беды, как эрозия, как, скажем, болезненные менструации, как нежелательная беременность… Пока шел мой разговор с Лидией Головчук, я об этом позабыла — слишком стрессовой была обстановка,— но едва вышла из школы, как вновь вся исчесалась. А в ванной мне стоило только снять с себя трусики, как по их внешнему виду я поняла, что ко всем моим неудобствам добавилась основательная приправка в виде странных выделений. Потрясающе: все кошмарные вещи происходят со мной именно в ванной.

Короче говоря, медлить дальше было опасно. Как это произошло? Понятия не имею. Сергей всегда пользовался презервативом. Больше, кроме как с ним… Нет, нереально. Я уверила Трофимову, что пробовала колоться всего три раза, но я немного подшлифовала правду. Не три. Иногда, возвращаясь из «Долины Кукол», я осознавала, что несколько часов моей жизни просто вычеркнуты, они исчезли, стерты, словно их не было. Я не верю, что могла быть до такой степени невменяемой, чтобы изменить Сергею и не помнить об этом. Да и с кем? После того, как он вводил мне дозу, я была только с ним. Вывод прост: как это ни кажется парадоксальным, но я подцепила эту неведомую покуда дрянь именно от него.

Я собиралась навестить Трофимову, но после ванной мои планы резко изменились. Пришлось тащиться в венерологию. Шла пешком, игнорируя такси и «маршрутки», чтобы оттянуть время. Как раз на днях грянули морозы, и ветер по пути исколол мне все лицо, так что по прибытии в больницу я походила на зардевшуюся деву.

Продолжение следует...

Когда Надюха Трофимова однажды не явилась с утра в школу, я поначалу не придала этому значения. В мире нет такого ученика, кто хотя бы раз не уходил в самоволку, а уж что касается Трофимовой, или, скажем, меня, то мы практиковали такое довольно регулярно. Мне в общем-то сам Бог велел — я девица теперь взрослая, без родительской опеки. Трофимова тоже никогда не была пай девочкой. Вот и на сей раз, видимо, сачканула. Я, как верная боевая подруга, дождавшись первой перемены, набрала ее номер по мобильнику. Операционная сеть уведомила меня, что абонент недоступен. Стало быть, дрыхнет.

Позже, однако, история продублировалась. Ни на второй, ни на третьей перемене я так и не смогла дозвониться, а сама Трофимова по-прежнему не казала носу. Я спрашивала Катьку Череповец, не в курсе ли она, где пропадает Надька. Оказалось, не в курсе. Все это тянулось до пятого урока, которым стояла физика. Сердце мое екнуло от какого-то предчувствия, едва Покемонша вошла в класс после звонка. Ну а слова, которыми она начала урок, были подобны тому, как если бы кто-то выстрелил мне в затылок, но не очень удачно, и до конца не прибил.

— Сегодня у нас в классе несчастье,— объявила она сухим тоном, словно речь шла о том, что мы регулярно оставляем невымытой школьную доску.— Надя Трофимова попала в больницу. Звонили ее родители, сказали, что состояние тяжелое.

Минуту царило потрясенное молчание. Класс испуганно таращился на Покемоншу. Сама же Лидия Борисовна, как мне показалось, выделила взглядом меня. Она знала, что мы с Надей подруги. Понятия не имею, что она пыталась найти в моем лице, но знаю точно, что кроме потрясения и испуга на нем ничего не было. Господи, я ведь видела ее еще вчера! Надька закатила истерику родителям по поводу своего нижнего белья — мол, у нее оно все ношенное-переношенное (хотя гардероб у нее вдвое богаче моего) — и мы с ней вдвоем прошвырнулись до дамского магазина. Я и сама кое-что прикупила себе. Потом мы расстались и… Боже, неужели ее сбила машина?!

Шквалом посыпались вопросы. Я была настолько шокирована, что могла только слушать других. Покемонша односложно пожимала плечами. Мол, не знаю, что с ней. Родители не стали вдаваться в подробности. Мол, да, возможно, это связано с насилием, потому что директору школы уже звонили из милиции, наводили справки по поводу Нади Трофимовой. Нет, Глинов ничего не стал объяснять. И не станет, тем более, если будет следствие.

Мы переглянулись с Катей Череповец.

— Я сваливаю,— шепнула я Катьке. Та молча и зло кивнула. Она могла во многом меня не понимать, но тут я почувствовала, что она меня поддерживает. Даже не столько поддерживает, сколько ждет от меня именно такого поступка. Потому что она, как и все остальные мои соратники по школе, на такое не способны.

Я встала. Покемонша уже начала тему нового урока и теперь осеклась.

— Извините, мне нужно уйти,— четко проговорила я. Я не стала дожидаться ее реакции. К тому же она вовсе не собиралась реагировать: смотрела на меня и ждала, как я поступлю. Тогда я просто ушла. Класс проводил меня гнетущим молчанием.

До больницы я неслась как угорелая. Лишь у самых ворот городского больничного городка я вдруг затормозила, остановилась как вкопанная и громко, на всю улицу, обозвала себя кретинкой. Проклятье, у меня есть деньги, а я бегу на шпильках по улице, вместо того чтобы вызвать такси и домчаться до места в мгновение ока! Вот что значит рабоче-крестьянское воспитание. Не зря Сергей называл меня тупой овцой.

Меня не хотели пускать! Прикинь, дневник! Эти изверги в белых халатах. В приемном покое я осведомилась, значится ли у них Трофимова, мне подтвердили, что девушка поступила к ним накануне ночью. Накануне ночью… Что-то глухо заворочалось во мне, какой-то безотчетный страх: это как осознаешь, что существует мир внутри привычного мира, или же как смотреть в бинокль с перевернутым изображением. Что с ней могло случиться ночью… и где она была?

Потом мне заявили, что только что у больной был следователь, и она чувствует себя неважно, так что лучше мне повременить с визитом. Где-то денька три. Я закатила истерику. Речь шла о Надьке, о моей Надьке, а они мне тут впаривают про какого-то следователя. Я спросила, где ее родители. Сказали, что родители Трофимовой тоже недавно ушли. Я начала вопить. Я по-настоящему вышла из себя. Орала, что, либо они меня к ней пропустят, либо я возьму их больницу штурмом, и пусть они надевают мне смирительную рубашку, или вызывают наряд спецназа, мне все равно. На них это не произвело никакого впечатления, и я примолкла. В конце концов, правдами и неправдами, мне удалось их убедить, что ближе, чем я, у больной нет подруги, и мой визит может только улучшить ее состояние. Это уже звучало резонно, и меня пропустили.

Вид Нади вырвал кусок из моей души навсегда. Я ведь писала уже, что меня трудно в последнее время выбить из колеи, а уж тем более задавить. Последняя попытка была со стороны родителей, да и та потерпела фиаско. В школе меня обходят по краям эллипсоида, хотя я щеголяю в коротких юбках и знаю, что сзади на меня пялятся и глотают слюнки. Что-то очерствело в моей душе, но едва я увидела ее… мою Надьку… Вся перебинтованная, на больничной койке, половина лица скрыта повязкой, другая половина — сплошной синяк, рука на перевязи. Впоследствии я узнала, что рука у нее была сломана в двух местах, плюс перелом трех ребер, а еще ей сломали пальцы. Именно эти пальцы, высовывающиеся из-под гипса, заставили меня заплакать навзрыд. Эти пальчики, дерзко зажимающие сигареты. Эти разбитые губки, которые я помнила матерящимися, посылающими всех подальше. Ее ручка, которой она наотмашь била меня по лицу первого сентября, тем самым задолго до Сергея Каюмова преподав мне жизненно важный урок: жесткость может быть полезна, благие намерения — никогда.

Когда я вошла, Надька лежала с закрытыми глазами. Но она не спала, поскольку, едва я заревела, как она с трудом раскрыла один глаз и уставилась на меня.

— Кто?— первое, что удалось произнести мне сквозь слезы.— Надя, кто? Убью гада!

Она поморщилась. В ее теперешнем состоянии трудно было угадать, от чего: от моих слов или от боли. Она молчала. Я присела на краешек кровати. Вокруг присутствовали еще какие-то лежачие, но их я попросту не видела. Я коснулась рукой ее загипсованных пальчиков. Слезы вновь подступили волной, но я их проглотила.

— Надь, скажи мне. Кто? Я не уйду, пока не скажешь.

— Шаповал,— прохрипела Трофимова. Слово далось ей еле-еле. Возникла медсестра. Сделала вид, что осматривает больных, но сама все время косилась в нашу сторону, готовая, если я перейду черту, выволочь меня вон. Я понизила голос, перейдя на шепот.

— Шаповал? Аленка? Это она, что ли, тебя била?— Выглядело это полным абсурдом.

— Нет… Наболтала… Про меня всякую хрень… Мол, я всех подставляю… Типа, шлюха конченная… Еще что-то… Пацаны купились… Встретили меня вчера… Гуляла… Домой шла… Оттащили за дом… Люсь, болит все…

Не дыша, я ловила каждое ее слово. Шаповал? Пацаны купились? Медленно передо мной стала вырисовываться приблизительная картина. Я бы не догадалась так быстро, если бы уже на своей шкуре не прошла, что из себя представляет Шаповал, и кто такие «пацаны». Знаем. Еле вырвалась.

— Пикарев там был?— в лоб спросила я.

Надя кивнула. Я увидела, что она плачет. Ненависть свернулась у меня во лбу тугой раскаленной спиралью. Понятно, старая добрая компания. Не представляю, чего добивалась Шаповал, как не могу представить, что вообще происходит в плавильнике, который у нее вместо мозгов. Судя по всему, она просто бешеная сука, которая живет затем, чтобы пакостить другим. Но пацаны! Как они могли пойти у нее на поводу? Они что, ее не знают? Следом мне вспомнилась сцена с Павлом, который был виноват лишь в том, что заметил меня, одиноко стоящую на автобусной остановке. Там тоже легенда, выдуманная на ходу, и все пятеро козлов ринулись бить незадачливого мужчину. Мне вдруг захотелось самолично обмотать член Максима Пикарева колючей проволокой.

— Насиловали?— одними губами спросила я.

— Нет… Били только… Больно, Люсь… Я посплю, а?..

— Спи, конечно. Спи, моя милая, выздоравливай.— Я немного посидела на ее постели, а потом негромко позвала:— Надь?

Она с трудом открыла глаз.

— Ментам сказала?

— Нет. И ты не говори. Убьют.

Меня-то вряд ли. Но ею я не могла рисковать. Я попыталась улыбнуться ей как можно теплее и прошептала:

— Я тебя люблю.

— Я тебя тоже. Спасибо, Люсь.— И она провалилась в сон.

Домой к Сергею я уже добиралась на такси. Он оказался дома, избавив меня от метаний по комнатам в гневе и бессилии. Всю дорогу до дома перед моими глазами стояли загипсованные пальчики Нади, и, едва я переступила порог, как заверещала, выплескивая ему все. Он был единственным мужчиной в моей жизни, который обладал достаточной силой, чтобы за меня постоять, и он к тому же прекрасно знал подонков, избивших Надю.

Однако постепенно мой запал иссякал. Я вдруг начала подозревать, что Сергею и так обо всем известно. Я прервалась на полуслове и уставилась на него. Впервые я смотрела на него так. Сейчас я была готова пойти против кого угодно, чего бы мне это ни стоило.

— Жаль твою подругу,— без выражения произнес Сергей.

— Жаль мою подругу,— тупо повторила я, не веря своим ушам. А потом вдруг как с цепи сорвалась. Вернулась прежня Люся Игнатова. Вот я какая. Прошу любить и жаловать.— Они ведь на тебя шестерят, эти мудаки!— завопила я.— Я что, совсем дура, по-твоему?

— Не ори!— резко оборвал он.

— Не ори? Ты знаешь, что они сделали? Они ей все кости переломали! Сереж, я понимаю, если бы за дело. А так ни за что, по наводке какой-то шлюхи. Что Надька им сделала? Она их даже не знает толком.

Сергей усмехнулся. Я была готова его убить за эту усмешку.

— Помнишь такой фильм, «Место встречи изменить нельзя»? Наказания без вины не бывает.

Опять фильм! Любитель фильмов, мать его! Несколько секунд я тяжело дышала, уничтожая его своей немой ненавистью. Потом резко бросилась в соседнюю комнату.

К Сергею частенько приезжали какие-то люди. Речь не о его приятелях, с которыми они пили водку. Речь о других, с которыми он имел дела, и они были опасны. Пока шли переговоры, я всегда выходила в соседнюю комнату, демонстративно плотно закрывая за собой дверь. Но все это время я чутко прислушивалась к атмосфере. Это было моей обязанностью, потому что оружие было у меня. Сергей научил меня, как пользоваться пистолетом, как вести себя, если ситуация вдруг выйдет из-под контроля, как снять его с предохранителя, как держать в руке. Несколько раз мы выезжали с ним за город, где я стреляла по банкам. Даже Сергей опешил, не говоря уже обо мне самой, каким я оказалась метким стрелком. Так что я прекрасно знала ту половицу, под которой лежал ствол.

Однако не успела я до него добраться, как Сергей меня настиг. Схватив меня за запястье, он больно вывернул мне руку. Я вскрикнула.

— Что собралась делать?

— Что? — истерично заорала я.— Перестреляю их всех. Раз уж ты такой правильный. В следующий раз они меня также изобьют, что, тоже скажешь, что наказания без вины не бывает?

Вот тут он меня ударил. Больно. Куда больнее, чем это получалось у отца. Я перелетела через всю комнату и вмазалась в угол. В голове все спуталось, а к горлу подступила тошнота. Прежде, чем мои мозги проветрились, я получила еще один удар.

— Забыла, откуда я тебя вытащил?— крикнул Сергей и для порядка зарядил еще раз.— Или думаешь, я всех теперь стану спасать? Пропустили бы тогда тебя по кругу, и правильно бы сделали, идиотка.

Внезапно он начал срывать с меня одежду.

Перед глазами у меня все плыло, голова трещала, тошнота то подступала, то откатывала. Пока я приходила в себя, я уже оказалась голой. Сергей грубо швырнул меня на кровать животом вниз. Потом его сильные руки рывком поставили меня на колени, а через несколько секунд я вдруг почувствовала ошеломляющую боль в заднем проходе. Мне почудилось, что в меня с разгону въехал электровоз. Я завопила. Но сквозь боль, тошноту и ужас пробилась не менее ошеломляющая мысль: кажется, теперь я могу предположить, что могла увидеть мама в бинокль десять лет назад.

В общем-то, все прошло не столь ужасно, как мне показалось в первое мгновение. Мне многое пришлось пережить за прошедший год. Вытерпела я и это.

Продолжение следует...

Господи, мой дневник! Как же я по тебе соскучилась, милый, дорогой, хороший! Как будто ты из другой жизни… Честно говоря, пока не включила компьютер, о тебе даже не вспомнила. Прости. Столько времени прошло, а ты меня дожидался.

У меня еще осталась неделя больничного. Кости мои срослись, но до полного выздоровления нужно поваляться дома — это называется реабилитационным периодом. Валяться — это громко сказано. У меня целый комплекс упражнений, которыми я стараюсь не манкировать ни в коем случае. Все-таки я еще молода, чтобы плевать на свое здоровье. Врачи сказали, что все мои функции со временем восстановятся, и сейчас я начинаю чувствовать, что так оно и будет.

Тем не менее, времени имеется с лихвой. Постараюсь воскресить все, что смогу вспомнить. Если говорить об уроках жизни, то одно понимание во мне укоренено: я должна завершить свою исповедь. Учитывая все произошедшее за последние месяцы, я могла вообще никогда больше не сесть за компьютер. А раз села, стало быть, это то, что философы именуют «судьбой».

Есть определенный смысл в таком вот длительном перерыве. Вспоминать легче. Когда все уже позади. Я бы ни за что не смогла писать на горячую голову. Просто поразительно, до каких вершин беспощадности доходит судьба, беря тебя в оборот. Но еще более поразительно, насколько живучее существо — человек. Ты думаешь, что еще капельку, самую малость — и ты сломаешься, ведь ты исчерпана, тебя уже не хватает, ты на грани. Но сыплются и сыплются новые испытания, и ты терпишь. Еще и еще, а ты все равно терпишь. Скулишь, но терпишь. Я полагала, что мой предел прочности достигнут. Как мало я себя знала…

Но ладно, все по порядку. Сейчас прочла несколько последних страничек своего кустарного произведения. Остановилась я на том, что решила какое-то время провести дома, тем самым продемонстрировав родителям, что их дочь, непутевая Люська, остается покуда их дочерью. Именно в тот день (судьба ведь любит, когда смешно) у моих предков наступил их предел прочности. И в отличие от меня, они не выстояли.

После работы у них все шло тихо-мирно некоторое время. На кухне для них обнаружился горячий ужин, приготовленный их сумасбродной дочерью. В тот момент они уже наполовину были сознательно готовы к решительному броску, но это не помешало им употребить мою снедь впрок. Когда я услышала, как они копошатся на кухне, то вспомнила о традиции. Когда-то давным-давно у нас в семье были за правило вечерние семейные трапезы. Пусть они и не проходили в любви и согласии, но говорят ведь, что дареному коню в зубы не смотрят — у меня такая вот семья, ничего не попишешь. И раз уж я вознамерилась вернуть хотя бы тень наших прежних отношений, то логически было начать с возвращения обычаев.

Я вышла на кухню. Отец наворачивал жареную картошку. Мать только усаживалась. Я поздоровалась с ними. Ответом мне послужило нечто среднее между речью и мычанием. Ладно, для начала неплохо. Я наложила себе порцию и села за стол.

Некоторое время тишину нарушал только звук клацающих челюстей. Я не знала, что говорить, о чем рассказывать, а они, судя по их виду, вообще не испытывали потребности в беседе. Так вот мы и ели, как на панихиде. Я думала: ну и пускай. Все-таки я здесь, в своем доме, а не под забором где-нибудь, как мне пророчили. Хоть это должно их радовать.

Украдкой поглядывала на мать. После того, как Сергей Каюмов подбросил мне новую пищу для раздумий в отношении моей мамы, я уже не могла воспринимать ее однозначно. Не могла воспринимать исключительно как маму. Мне мерещилась девочка, предположительно моего возраста, месячные которой вдруг объявили отбой. Если предположить это за правду, то как развивались их отношения с отцом после этого? А с ее собственной матерью? А дедушка?

На этом мне пришлось закончить свои мысленные подвиги, поскольку мама решила внести свою лепту в воскрешение традиций. Только традиции у нее все больше были направлены на уничижение родной дочери, и, видимо, пораздумав, она решила начать с этого. А может, ей просто не понравилась моя еда.

— Ну и с кем ты спуталась на этот раз?— проворчала она, глядя при этом в сторону.

Я застыла с ложкой в руке. Я ко всему была готова, но только не к этому. Слухи, как правило, распространяются быстро, но каждому слуху отведена своя область, своя территория. Мои владения и владения моих предков не имели смежных границ. Сергей вращался в тех сферах, которые им вообще представлялись инопланетными. Откуда они пронюхали, ума не прихожу!

— В смысле?— только и могла ответить я.

— Не прикидывайся!— взвизгнула мать, беря на октаву выше.— Хватит уже строить из себя приличную. Мы-то уж знаем, какая ты приличная.

Да, она знает. Я тоже, между прочим, могу внести коррективы в вопросы приличия. Прилично ли это: даже не позвонить дочери в больницу? Или для них правила приличия избирательны?

— Что, опять старая пластинка?— холодно осведомилась я. Да, Люська, ты делаешь успехи. Три месяца назад после такой нокаутирующей маминой фразы ты бы уже распустила сопли. А теперь ничего, кроме презрения.

Теперь вмешался отец. Он тоже на меня не смотрел, но, в отличие от мамы, умудрялся совмещать воспитательный процесс с работой ложкой. Все-таки, видимо, вкусная вышла картошка, если он не может прерваться, даже когда идет такой разнос.

— Хватит! Как с матерью разговариваешь, стерва?

Я вылупилась на отца. Во мне что-то коротко вспыхнуло, озарив все внутренние закоулки. Ему повезло, что он мой отец. Крепкий родственный пиетет послужил хорошим тормозом, чего не случилось в тот день, когда я напала на Жанну.

— Папа, как ты можешь меня так обзывать?— совершенно недоуменно спросила я.

— Как заслуживаешь, так и называю,— отрезал он.

Я открыла рот, но тут же захлопнула. Стоп, нужно сдать назад. На основе моего опыта прекрасно знаю, что это шоссе в никуда. Кончится истерикой кого-нибудь из нас — того, кто послабее. Обычно в этом качестве привыкли видеть меня. На сей раз у меня в этом крепкие сомнения.

— Так, мама и папа,— рассудительно заявила я.— Кажется, нужно вам напомнить, что я все еще ваша дочь.

— Убил бы такую дочь,— буркнул отец, не моргнув глазом.

У меня вновь на минуту отрезало дар речи. Я смотрела на него. А он продолжал на меня не глядеть и продолжал также наворачивать приготовленный мною ужин. Ест мою готовку и меня же хает при этом. Я понимаю, противоположности совместимы, но не до такого же абсурда. Неужели он сам не видит, что творит?

— Кишка тонка!— отчеканила я.

Отец заработал ложкой ожесточеннее. Мне показалось, что он не жевал вовсе, а сразу заглатывал, как изголодавшийся кот. Видимо, это было такой своеобразной защитой. Мать чего-то притихла. Смекнула, видимо, что и во мне может проснуться вулкан, и извергнуться лава. А мне было пофиг уже. Случись нечто подобное с Катей Череповец, с нее бы родители после аборта пылинки сдували. А тут никакой поддержки, я сама пытаюсь наладить отношения, и при этом все мои потуги смешивают с дерьмом.

— Крутая стала, что ли?— бурчал отец с набитым ртом.— Бандюгой своим прикрываешься?

— А если и так, то что?— с вызовом ответила я.— Кто меня защитит? Ты, что ли? Тебе бы только водку жрать, больше ничего.

— Заткнись, сучка!

— Сам заткнись!

Отец вскочил — как был, с полным ртом картошки. Мать совершила предостерегающий жест, но не успела. А я со своей стороны даже и не подумала уклониться. Не шелохнулась. Ладонь отца крепко пришлась на мою щеку. Меня мотнуло. Я схватилась за край стола, чтобы не упасть.

— Ну и убирайся к нему!— заорал он через стол, разбрасывая изо рта картошку.— Чего приперлась? Мы тебе никто? Пошла вон тогда!

Я тоже вскочила.

— И уйду! Пошел ты! Жрешь мою готовку, еще и руки распускаешь!

Я решила, что не буду следовать заповеди Иисуса, и попыталась спасти вторую щеку, но не успела. Только теперь отец хотел достать меня кулаком. Я это поняла. В последний момент он все же разжал кулак, но моя голова все равно зло дернулась наотмашь. По обеим щекам разлился печной жар.

— Кто тебя саму кормит!— бесновался отец. Мать уже висела на нем, пытаясь унять разбушевавшуюся стихию. Я машинально коснулась пальцами своей тарелки. Сейчас между нами оставалось единственное препятствие — стол. Маму можно в расчет не брать. В такие моменты батя мог отбросить ее, как куклу. А потому я решила, что если он на меня кинется, я схвачу тарелку и швырну горячую картошку ему в лицо. В конце концов, кому я ее готовила?— Кто тебя одевает? Пошла вон из дома, дрянь! Беги к своему уроду, пусть он тебя теперь кормит! Ты мне не дочь!

— Очень мило,— хмыкнула я, потирая горящие щеки.

Мать пыталась урезонить отца и совершала елозящие телодвижения. Я не стала дожидаться, чей будет перевес. На худой конец у мамы есть козырь: кухонный «пенал» и бутылка в загашнике. Но для меня это означает полный каюк: будь отец под хмельком, он не стал бы разжимать кулак, и всю следующую неделю мне пришлось бы собирать зубы по углам. Поскольку момент был самым подходящим, я быстро прошмыгнула мимо моих дражайших родителей и юркнула в свою комнату.

Мой хитрый план сразу же раскусили. Не успела я схватить шмотки, как мама уже неслась следом.

— Куда? Не смей!— Она выглядела безумной. На ее лице перемешались страх и ненависть, она казалась мне омерзительной. Они оба казались. Неужели они думают, что после такого я, как и раньше, тихо проплачу в своей комнате, а утром все будет, как прежде?— Только посмей уйти! На порог больше не пущу!

— И замечательно!— расхохоталась я ей в лицо.— Сидите тут вдвоем.

Останавливаться я явно не была намерена, и мама попыталась сделать это силой. Силищи в ней было о-го-го сколько, но я и сама была на взводе, так что брыкалась изо всех сил. Долгих сборов, конечно же, не получилось. Мне едва удалось одеться, еще я каким-то чудом сообразила захватить сотовый телефон, после чего стала прорываться к выходу.

Злым чертофаном выскочил отец. Я думала, он тоже будет меня удерживать — вдвоем бы им это вполне удалось,— но он спутал маме все карты, обрушив на меня град ударов. Бил он куда попало, особо не разбираясь, я даже испугалась, что он меня вырубит, а потом они меня свяжут, бессознательную. После этого они упекут меня в психушку. Или накачают снотворным. Да, в тот момент я действительно была в этом уверена, у меня поплыли мозги. Мать визжала, то на отца, то на меня, то в воздух, пытаясь одновременно удержать его и остановить меня. В общем, мерзкая картина. «Миша» отдыхает.

Кое-как я добралась до выхода. В дверях я обернулась. Лицо горело от пощечин и ударов. В глазах стояли слезы, но это были злые слезы.

— Жрите картошку!— завопила я им напоследок.— Остынет!

Отец ринулся в очередную атаку, но я была начеку: перескочила порог и захлопнула у него перед носом дверь.

Немного посидела на скамейке в тихом уголке неподалеку от дома, приходя в сознание и возвращая себе божеский вид. Зеркала при мне не было, так что приходилось рассчитывать на авось. Потом провела маленькую ревизию. Моя сумочка, косметичка, все мои личные вещи остались дома. Также кошелек, в котором были деньги Сергея. Их мне было жаль больше всего — не самих денег, а того факта, что родители беззастенчиво их потратят. А ведь это не их деньги, и не мои даже. Выходило, что кроме мобильника у меня ничего нет. Зато в карманах куртки я обнаружила ключи от дома. В этом виделась очередная издевка судьбы.

Сергей, кажется, ничуть не удивился, увидев меня на пороге, хотя ранее мы условились, что сегодня встречи не будет. Я же хотела наладить отношения с предками. Наладила, ха-ха. Едва он открыл мне дверь, как я без обиняков выпалила:

— Меня выгнали из дома.

Он изучающе меня оглядел.

— Выгнали? Или сама ушла?

Я сделала рукой раздраженный жест.

— Меня выгнали, и я ушла.

Я прошла внутрь и развалилась на диване. Сергей приготовил мне кофе. Пока я пила, он продолжал меня рассматривать. Конечно, одним только моим желанием не скрыть следы побоев. Мой разъяренный папаша на сей раз превзошел сам себя и Майка Тайсона. Мне было неуютно под взглядом Сергея, но тут я была бессильна, а потому, опережая его расспросы, сказала:

— Отец меня избил.

Больше он ко мне не лез. До самого вечера. Я смотрела телевизор, потом Сергею позвонили, и он куда-то уехал. Я продолжала валяться на диване, правда, уже не в одежде: Сергей дал мне свою рубашку, в ней я и щеголяла. Потом решила порыскать у него в столе, зная некоторые из его тайников, и наткнулась на пакетик с «травкой». Забила «косячок», ухмыляясь мысли, что впервые делаю это сама. Выкурила его в туалете, вернулась на диван. Теперь я была готова даже к тому, если Сергей захочет любви.

Но он не захотел. Возможно, что-то случилось, или у него просто испортилось настроение, но когда он вернулся, я заметила перемену. Спрашивать я не отваживалась, а он не рассказывал. А позже, как бы невзначай, он обронил:

— Если хочешь, бате твоему вернут все по полной.

Сначала я даже не поняла, о чем он толкует, а потом пришла в ужас.

— С ума сошел?! Он же мой отец!

Сергей насмешливо меня оглядел. Я поняла, что он смотрит на следы побоев на моем лице, и потупилась.

— Значит, он имеет право тебя дубасить?

— Чего?— опешила я.

— Ну, кажется, это ты мне пытаешься сказать. Что бы ты сделала, если бы на его месте был другой? Если бы другой тебя избил? Вряд ли бы ты его простила.

Я надулась. Он был прав, как всегда. Я находила все меньше и меньше изъянов в его строго логических цепочках. Или, как я сейчас понимаю, я все меньше и меньше сопротивлялась его влиянию.

— Возможно,— уклончиво ответила я.

Он кивнул, словно ничего другого и не ожидал.

- Что вообще у нас происходит с детьми? В России? Почему у нас по умолчанию детям можно грубить, хамить, можно их бить, можно их насиловать? И все замалчивают? Почему у нас не умеют просто любить детей?- Он помолчал. Я затаила дыхание.- Хотя у нас и взрослых любить не умеют. Вообще не умеют любить, в России люди не любят друг друга. Был такой совковый фильм «Цыган». Очень по уставу там все. Пока мужик рядом – надо его гнать, грубить ему, посылать на три. Как только он не выдержал и свалил – тут мы самые первые, любовь на расстоянии, все дела, полные страдания взгляды и трагические ракурсы.

Он взглянул на меня.

— И мы все привыкаем. Подсознательно ты уже уверена, что отец имеет право тебя бить. Смотри, Люсь, будь осторожней. Если у тебя такое отношение к отцу, может быть такое же отношение и к мужу. Подумай.

Мне вспомнился «Миша», мой сосед напротив, и я кисло улыбнулась. В глубине души я презирала его мадаму, терпящую такого придурка на протяжении стольких лет. И вот Сергей в нескольких словах вдруг заставил меня признать, что и мне может быть уготовано. Быть женой какого-нибудь «Миши», вкалывать от зари до ночи, потом приходить домой и получать по морде в качестве аванса перед сексом.

— И все-таки я не хочу мести,— сказала я.

Сергей пожал плечами. Он ведь знал меня, как не знала я сама. Он знал, что я не пастырь. Я сильная, но жестокость мне не по плечу.

— Оставайся,— сказал он.— Я не против. Давно тебе предлагал.

Я хотела ответить, что у меня все равно нет выбора, но предпочла промолчать, чтобы не рисковать быть истолкованной неверно. А в действительности, куда мне еще идти? Кому я нужна? Татьяне Александровне, матери Виталика? Вряд ли. Для нее я хороша где-нибудь на домашнем иконостасе, как память, как нечто такое, что связывает ее с погибшим сыном. Живая я ей ни к чему. И вдруг я осознала, что не только мое личное барахло осталось дома. Барахло — черт с ним, Сергей купит мне и шмотки, и косметику. Самое страшное, что там остались все мои учебники, тетради, конспекты, все мое школьное добро. И как мне теперь учиться, скажите на милость? Прийти и заявить, что потеряла все учебники? Реально? Сомневаюсь. Идти домой за ними (ключи-то остались)? Не смогу себя заставить.

Пока я предавалась своим нелегким думам, Сергей готовил себе очередную дозу. Я уже заранее знала, что он сегодня уколется — поняла по его настроению, едва он вернулся. Тут он взглянул на меня так, словно ему в голову пришла свежая идея. Какое-то время изучал — так, как он привык делать, что-то прикидывая в уме, применяя свою неизменную логику к моей женской натуре. Потом указал глазами на шприц, и у меня перехватило дыхание.

— Хочешь попробовать?

Честно говоря, колебалась я не долго. Единственным моим тормозом в тот момент был страх — я жуть как боялась уколов. Сергей сделал все сам, я практически не испытала боли, когда он вел мне иглу в вену. Зато я обнаружила отличный способ решения всех проблем. По крайней мере, до следующего утра я уже не беспокоилась ни о родителях, ни о школе, ни о чем бы то ни было.

Продолжение следует...

«Костик» спалил родную хату. Пишу позже, когда все закончилось. Пожарные свое дело сделали добре: затушили и уехали. Менты вроде тоже свалили. В «скорой помощи» смысла не оказалось: пара машин покрутилась у дома и убралась восвояси, поскольку, кажется, никто не пострадал, разве что соседи нанюхались дыма. Наверняка официальной причиной будет какое-нибудь «возгорание проводки». Или «неосторожное обращение с огнем». Никто ведь не знал, как изо дня в день измывались над бедным пареньком. Я всегда испытывала к нему нечто вроде жалости. Пусть жалость приносит лишь вред, как уверен Сергей Каюмов, иногда с сердцем не поспоришь. Теперь я готова «Костику» аплодировать.

Не могу сказать, что была свидетелем, как «Костик» самолично подносит самодельный факелок к занавескам или подпаливает родной диван, но у меня почему-то нет сомнений на этот счет. Я так думаю, что в результате каждодневной (и бесполезной) зубрежки внутри «Костика» что-то хрустнуло сегодня утром. Хрустнуло так, что мозги стали набекрень. Это как со мной, когда мама выбросила все мои любимые диски. Я визжала, как припадочная обезьяна, чтобы уберечь свой рассудок, чтобы не сотворить нечто подобное. А «Костик» дошел до такой кондиции, когда не мог и визжать. И сегодня после школы, кемаря за письменным столом и пялясь в стену, «Костик» узрел на этой стене приговор-альтернативу: либо он станет психопатом, либо совершит нечто отчаянное. Он уцепился за последнюю возможность, как я сама вцепилась в Сергея. Все это мои домыслы, но мне верится, что я права.

Горело чудненько! Завидев из окна пламенеющую дыру напротив, я, позабыв о своих страхах и зароках, схватилась за бинокль. Весь квартал сбежался поглазеть. Только у них не было бинокля, а у меня был, мне дедушка подарил его. Дым валил столбом, в нем проглядывали языки пламени, никаких деталей внутри разглядеть не удалось. Зато в полной красе увидела наших доблестных пожарных за работой. По выдвижной лестнице двое из них поднялись к окнам «Костика», просунули в окно рукав и залили всю квартиру водой. Потом еще какое-то время ходили по комнатам со шлангом, уничтожая остатки огня. Заодно залили все нижние этажи. Интересно, на «Костика» или его мамашу подадут за это в суд?

Когда все отчалили, а толпа внизу почти разошлась, я еще какое-то время наблюдала за тем, как «Костик» и его мать печально слоняются по руинам. Мамаша подсчитывала ущерб и оплакивала судьбу. «Костик»… В общем, ему было по барабану, насколько я поняла. Он раскопал какую-то книжку, которая ничуть не пострадала, только края страниц обуглились, и уселся на горелый диван читать. Мать на него за это наорала. Меня поразили такие подробности: расплавилась настольная лампа, верой и правдой служившая «Костику» столько лет. Я видела лишь бесформенный комок пластика, что некогда было абажуром; в то же время рядом лежал лист бумаги, от которого по законам природы вообще ничего не должно было остаться, но огонь его даже не тронул. Вскоре «Костик» с мамой куда-то делись. Наверное, отправились готовиться к ремонту.

Пока шел пожар, повидала большинство «знакомых». Круче всех разорялся «Миша». Когда до него дошло, что пахнет жареным, он выскочил на балкон и, поозиравшись, увидел дым. После этого «Миша» начал голосить. Голосил он всем подряд: звал соседей, перевешиваясь через балконные перила, требовал вызвать пожарных, о чем-то переговаривался с зеваками внизу. Потом, когда началась операция «Спасти рядового «Костика», «Миша» вопил пожарным, заставляя их поторапливаться, мать их так, иначе они все тут погорят. До самого конца «Миша» оставался на балконе вертухаем; даже когда все закончилось, и пожарные сворачивали свое барахло, «Миша» продолжал сыпать советами вперемешку с ругательствами.

«Рита» мелькнула на балконе лишь раз. Несколько секунд вяло разглядывала дым, потом исчезла внутри своей квартиры и больше не появлялась. Понятия не имею, довел ли ее папаша свое грязное дельце до финала, или ситуация тянется на стадии липких домогательств. Мои уста по-прежнему скованы печатью. О том, что мне довелось увидеть в квартире «Риты», не сказала даже Сергею. Меня давно не мучает совесть. Я ведь справляюсь со своими проблемами. Теряю подруг, но справляюсь. Теряю родителей, но справляюсь. Скатываюсь в школе по линии успеваемости, но все равно продолжаю барахтаться. Пусть «Рита» ищет свой собственный выход, свой метод. То, что она изукрасила себя наподобие женщины из племени тумба-юмба, для начала выглядит неплохо. Правда, на какое-то время придется забыть о личной жизни. Или спалить папашу. Тоже вариант. «Костик» знает.

Смирнов, кстати, съехал. Давно уже заметила, что в его квартире другие люди трутся. Ну и слава Богу. Быстро они это провернули, нет слов. Наверняка переезд планировался давно, просто я ничего не знала — собственно, а кто я такая, чтобы знать? Теперь я раз и навсегда избавлена от возможности наткнуться на смазливую мордашку Лешки в противоположном окне, и это радует.

Сегодня ближе к вечеру, когда о пожаре уже забыли, а жизнь вернулась к привычному ритму (только не для «Костика» и его мамы), наблюдала в бинокль секс. Не то чтобы как по телеку, довольно смутно и фрагментарно. Имеется в виду та подруга, что живет с дочерью и меняет мужиков еженощно. Орала она так, что даже мне было слышно. Веселенький, однако, домик напротив, и соседи прикольные. С утра пожар, вечером — перепихон.

«Принцессу» так и не вижу больше. Может, они тоже сменили район и место жительства. Жаль, но с другой стороны, это отвечает закону общества. В таком «цветнике», как дом напротив, проживание семьи «Принцессы» выглядит диким и ошибочным.

Сегодня я вообще-то послушная дочь. Не нравится мне все это. Иногда я ухожу от Сергея в два часа ночи, порой даже в три. У него есть своя машина, но он практически не ездит (думаю, потому что часто не в состоянии сесть за руль). Каждый раз он мне вызывает такси, а когда я заваливаюсь домой, там меня ждет тишина. Предки как играли в молчанку, так и продолжают играть. Прихожу домой в десять вечера — молчат. Прихожу под утро — молчат (спят потому что). И утром молчат, вот что странно. Так что я решила сегодняшний день посвятить старым добрым традициям. Прибралась дома, приготовила ужин. Пусть порадуются. Может, хоть промычат что-нибудь вразумительное наконец.

С тех пор, как связалась с Каюмовым, дневник веду нерегулярно. И дома редко бываю, и просто нет желания. Сегодня вот наверстываю все упущенное. Писать особо не о чем. Если бы не выходка «Костика»-погорельца, то и повода бы не нашлось сесть за компьютер. Живу я более или менее спокойно. Стараюсь не прогуливать уроки в школе. На занятиях держусь особняком. Раньше на переменах мальчишки строили мне глазки, а теперь даже здороваются сквозь зубы. Все прекрасно знают, кто мой парень, так что особо связываться со мной ни у кого нет желания. После школы иду к Сергею. Секс. Готовлю ему обед. После обеда он исчезает. Я либо сижу у него, смотрю телевизор, либо иду по магазинам. В плане денег у меня теперь нет неудобств. Сергей возвращается за полночь. Снова секс. Потом…

В общем, я стараюсь на это не смотреть, стараюсь не обращать внимания и не думать. Но мне кажется, что его дозы участились. Может, и раньше так было, я ведь его не так давно знаю. Он продолжает повторять, что нельзя терять голову ни в каких обстоятельствах. Что он себя контролирует в этом отношении, и когда придет время завязать, он завяжет. Охотно верю. Возможно, так оно и есть.

Иногда мне приходится быть его секретаршей, сидеть на телефоне. Многие узнают меня по голосу, даже знают мое имя. Временами он возвращается вечерами не один. Нет секса. Я ухожу в другую комнату, чтобы не мешать их разговорам. Что они там обсуждают, мне до этого нет дела. Потом Сергей вызывает мне такси, или же меня довозят до дома его друзья. Однажды он предложил мне переехать к нему окончательно. Я ответила, что подумаю. Честно говоря, мне не хочется. Не потому, что я стараюсь оставить между нами пространство — его нет, по большому счету, пространства этого. Просто такой шаг означает полный разрыв с прежней жизнью. Да и в конце концов, я еще школьница, о чем я думаю!

Как-то раз мне на мобильник звонила Татьяна Александровна, мама Виталика. Справлялась, как я живу. Ну, нормально живу. Сносно. Она настаивала, чтобы я заходила в гости. Я пообещала, зная, что этого не будет.

Вчера в школе Покемонша решила меня прищучить. С учителями я стала вести себя примерно так же, как и с одноклассниками (исключая Трофимову, ну, может, Катю Череповец тоже). А именно — подчеркнуто-недоступно. Когда мне задавали вопросы, я кратко и лаконично отвечала (если знала ответ). Ни больше, ни меньше. В дискуссиях не участвовала, глотку не рвала; когда в классе случалось ЧП местного пошиба, оставалась равнодушной. Общественные мероприятия меня тоже мало волновали. Покемонша решила это дело исправить. То есть, жила-была девочка-припевочка, Люся Игнатова, и вдруг ни с того ни с сего она становится взрослой. Негоже это для ученицы одиннадцатого класса. Артиллерия была направлена на то, чтобы пошатнуть мои позиции. Разумеется, подспудно.

Шел урок физики, и как-то естественно тема перешла в несколько нетрадиционную область. Заговорили о людях, обладающих даром двигать предметы, угадывать перевернутые карты или читать мысли. По мнению Покемонши, люди эти использовали еще нераскрытые, не сведенные в систему законы физики, поскольку физика — это далеко не строгие формулы. Физика аморфна, и еще Эйнштейн об этом говорил. Упомянули расхожее клише, что в мире отыщется самое большее человек шесть, которые понимают теорию относительности. Покемонша выразила мысль, что эти люди и есть экстрасенсы в нашем общедоступном понимании.

И вдруг Покемонша уставилась на меня.

— Игнатьева.

— Игнатова,— привычно поправила я.

Покемонша проигнорировала поправку.

— Как ты считаешь, почему?

Я встала. Раз обращается учитель, нужно встать. Такие правила. Еще в первом классе они были вбиты в наши головы. Я хорошо усвоила их, я встаю, и я — овца.

— Что почему?— переспросила я.

Кто-то там хихикнул сзади. Я полуобернулась, не имея особого желания разглядывать весельчака. Этого оказалось достаточно, чтобы сзади заткнулись. Я же писала: побаиваются, с тех пор как я связалась с Каюмовым. Я их презирала за это. А может, презирала за то, что лето они провели кто на курорте, кто в санатории, кто в гостях у бабушки, в то время как мне совали во влагалище кусачки. Презирала за то, что никого из них не было рядом, когда туда же мне хотели затолкать члены.

— Игнатова, это простой вопрос,— попыталась унизить меня Покемонша.— Почему людей, которые могут постичь тайны физических законов, так мало? Почему основное человечество отстает?

Ничего себе, простой вопросец! Откуда мне знать, почему? Я предметы не двигаю, и мысли я не читаю. Хотя… Я вдруг вспомнила свой бинокль. А точнее — себя саму, дома у Смирнова, изучающую окна собственной комнаты. Я не знаю, верно или нет мое предположение, но поскольку, когда тебе задают вопрос, ты должна отвечать, если не хочешь в рыло — а я не хочу, я ведь овца,— я неторопливо сказала:

— Мне кажется, когда-то в мире было иначе. Но чем больше на планете людей, тем у́же наш кругозор. Раньше мы умели предугадывать, сейчас мы не видим дальше своего носа. Куда там охватить целый мир. Как это вообще возможно: осознать вдруг, что все относительно, и не свихнуться? Для современного рационального человека это слишком. Сколько было войн на религиозной почве? Сколько было гонений? А все потому, что люди не могли принять существование двух взаимоисключающих истин. Или, скажем, у тебя есть мечта, ты трудишься в поте лица, чтобы ее достичь, а на каком-то этапе вдруг узнаешь, что для кого-то твоя мечта — грех смертельный, и этот человек, как Савл, убивает тебе подобных. Когда отец прикасается к дочери — где грань между родительской лаской и не совсем родительской? Кто-то может посчитать так, кто-то иначе, каждый со своей колокольни. Ты убиваешь кого-то, потом съедаешь себя живьем в раскаяньях, как Раскольников, но для кого-то убийство — ритуал, традиция. В некоторых племенах до сих пор практикуют жертвоприношение, и они убеждены, что ихнему Богу это угодно. Возможно ли видеть убийство сразу с двух противоположных сторон? Наверное, судьи могут, а больше никто. Может ли учитель, который учит детей школьным предметам, признать, что все его ценности — относительны? Да он не сможет после этого быть педагогом! Когда понимаешь, что все относительно, это равноценно смерти. Невозможно сделать шаг, потому что потенциальных шагов — миллион. Думаю, Эйнштейн польстил человечеству. В мире наберется не шесть, а один человек, который может понять теорию. А после смерти самого Эйнштейна — ни одного.

Класс тупо молчал, наверное, минуты три. Я сама обалдела от того, насколько ошеломленными выглядели мои одноклассники. Вроде бы не сказала ничего особенного; я лично чуть ли не каждый день слышу от Сергея такую философскую бодягу, которая практически не имеет смысла. Сама Покемонша выглядела так, словно шумно испортила воздух и теперь мучительно думала, как замять этот конфуз. Пялилась на меня, будто увидела свою ученицу, Люсю Игнатову, сразу с двух колоколен одновременно. Я могла бы ей посоветовать безболезненный способ расширения сознания: нужен только бинокль. Или другая заколдованная оптика.

Впрочем, позволить мне выглядеть звездой Покемонша не могла.

— Кажется, Игнатьева пытается причислить себя к исключительному меньшинству,— саркастически объявила она всему классу.

Никто не засмеялся. Ляпнула она это явно невпопад, а потом, смеяться надо мной было сейчас чревато. Мне, честно говоря, было по фигу. Я безучастно смотрела на нее, продолжая стоять, одна в поле воин, дожидаясь, когда от меня отцепятся. Покемонша показала мне кивком головы, что я могу сесть.

Так, стоп! Кажется, предки пришли. Все, заканчиваю. Буду сегодня изображать Дюймовочку.

Продолжение следует...

Я не верила, что смогу вернуться в своем сердце к тому периоду жизни, который начался с задержки, а закончился гинекологическим креслом. Не думала, что смогу детально, по шагам, вновь пройти этот крестный путь. Но ему я рассказала. Я знала, что не будет упреков, не будет обвинений. Сергей мог без зазрения совести обозвать меня только за то, что я задала лишний вопрос, но тут я была в нем уверена. У Сергея всегда имелась «травка» про запас; прежде чем начать свою исповедь, я основательно «загрузилась». Он выслушал молча. Так поступал Алексей. Тот тоже умел слушать. Господи, пишу вовсе не для сравнения, я никогда не считала и не буду считать Смирнова подонком. Я ведь писала, что ни капли не жалею о связи с ним. И втайне, в глубине своей женской души, я счастлива, что не Сергей Каюмов лишил меня девственности, что не он стал моим первым мужчиной.

— Ты, наверное, ждешь от меня чего-нибудь?— спросил он после долгого молчания, когда я уже закончила.

— Ну, хотелось бы,— ответила я и неуверенно хмыкнула.

— А чего?— вдруг заинтересовался он.— Жалости?

И вот тогда я поняла, какая пропасть отделяет эти мои отношения со всем тем, что было в моей жизни прежде. Задай мне подобный вопрос кто-нибудь другой (любой), я бы заартачилась, как ослица. А тут прохныкала:

— Иногда так хочется, чтобы кто-то пожалел.

Да уж, такое я вряд ли еще кому-то скажу.

— Жизнь поступила с тобой жестко, и это нормально,— сухо изрек он. Он всегда оставался со мной сух. Я была его вещью, письменным столом, торшером, которому раз и навсегда определили место.

— Нормально?— горько усмехнулась я.

Он взглянул на меня странно.

— Жизнь создана жестокой. Это избитая истина. Только мало кто готов признать, что жестокие люди живут с этой жизнью в унисон. Людям нравится думать, что жизнь — это одно дело, а человек — обязательно существо благородное и доброе. Но жестокость процветает. Потому что она в ладах с самим миром, с его законами. Так что я никогда никого не жалею. Жестокость может быть полезна. Жалость — никогда.

Он помолчал. Я переваривала. Он был прав так-то. Логически он прав (о да, все мужчины завзятые и неукоснительные логики, как я уже успела убедиться). Но иногда сердце подсказывает иное, и это, мне думается, другая сторона той же медали.

— А в общем, история стандартная,— заметил Сергей, и я вспомнила тот памятный день, когда он назвал меня заурядной.— Будет тебе уроком.

— Если ты намекаешь на презервативы, то я и раньше знала, что они существуют,— раздраженно заявила я.

Сергей вяло махнул рукой.

— Я не об этом. Люсь, ты что, дебилка?

Я не была дебилкой, о чем и подтвердила словесно.

— Я тоже думаю, что ты не дебилка. Но если твой аборт научил тебя только тому, что нужно таскать с собой «резину», то ты дебилка и есть.

Как всегда, он быстро поставил меня на место. Я сникла.

— А что я должна была извлечь?— уныло спросила я.

— А ты и извлекла, просто пока не понимаешь этого.

— Что?— допытывалась я.

— Ну, судя по твоим рассказам, до этого ты была мягкотелой. Теперь ты становишься жестче. Это как раз то, о чем мы только что говорили. Быть жестокой и никогда не терять головы.— Он оглядел меня. Я сидела на его кровати, слегка прикрывшись одеялом. Иногда от одного его взгляда я чувствовала жесточайшее возбуждение. Вот только секс с ним меня часто разочаровывал.— Ты ведь потеряла голову?

— Я влюбилась,— честно ответила я.

— Влюбиться и потерять голову — разные вещи.

— Для меня не разные,— возразила я с запальчивостью.

— Тогда тебе лучше не влюбляться больше. Вот твой урок. Хочешь — принимай, хочешь — нет. Если нет, готовься, что однажды тебя опять будут выскабливать.

Я подумала над этим. С «травкой» думалось легко и свободно. Снова мужская логика. Но мне не нравился вывод, и я выдала:

— Это скучно.

— А жизнь вообще — скука смертная,— рассмеялся Сергей.— К тридцати годам уже перепробуешь все на свете. И стоишь потом, как дурак, думаешь: что дальше? Прожил день, упал на диван, провалился в какую-то яму, утром встал — дальше пошел.

— На фиг тогда мы живем?

— Вот и скажи мне: на фиг ты живешь?

Я опять загрузилась. Думала я долго и ответственно: в тот момент, наверное, все мои школьные учителя поразились бы. Сергей не торопил. Иногда мне казалось, что в такие моменты продолжительного молчания он вообще забывал обо мне, уносясь в какие-то свои темные пещеры. Но стоило мне продолжить тему, как он тут же подхватывал.

— Я — в поиске,— наконец, брякнула я.

— И что ты ищешь? Золотой Шлем? Или Кольцо Нибелунгов?

Я раздраженно пожала плечами. Я уже давно раскусила, что он не просто философствует, не просто издевается надо мной. Он ковыряется в моей душе, хозяйничает там, как у себя дома. И мне кажется (умоляю, дневник, сохрани это в секрете), что мне в какой-то степени это нравится. Это возбуждает, черт возьми.

— Не знаю толком,— призналась я.— Себя, может быть.

— Смысл искать себя? Вот ты сидишь тут, голая, трахнутая и обкурившаяся. Ты что, сама себя не знаешь?

— Относительно…

— Тогда зачем?

— Может, я ищу этот самый смысл!— с надрывом выпалила я.— Хочу понять, зачем я живу.

Сергей уничижительно усмехнулся.

— Смотрел я фильм про Иисуса. Когда его распинали, он спрашивал Бога, Отца своего: за что? Две тысячи лет его славят. А он такой же, как мы. Он тоже не нашел свой смысл. Так что, девочка, не надрывайся зря. Еще никто не понял.

Я сочла, что это заявление не голословное. У меня вообще быстро сложилось общее мнение, что все те вопросы, которые я начинаю постигать в свои годы, Сергей уже давно прошел и успел про них позабыть. В какой-то мере это тоже служило причиной, по которой он держал меня подле себя. Возможно, я напоминала ему о чем-то. А может, все куда приземленнее: когда ему было нужно, я раздвигала ноги, и такой расклад его вполне устраивал.

— Не хочу жить, как овца,— удрученно буркнула я.

— Тебе никогда не стать пастырем.

— Почему?..

— Пастырь — самый жестокий из существ. Ради стада он пришибет свою любимую овцу. А ради себя он убьет все стадо. Пастырь — это Бог. Если ты не Бог, ты — овца, вариантов нет. Тебе сказали: нужно ходить в школу. Ты ходишь в школу. Тебе объяснили: эти вот слова хорошие, а за эти получишь в рыло. Ты говоришь хорошими словами, по крайней мере, в обществе, а в рыло тебе неохота. Тебе сказали: любовь — самое главное в жизни. Все девчонки мечтают и страдают. Ты тоже решила немного помечтать, а потом пострадать. Потом тебе сказали: мала еще, нехер рожать, вали на аборт, кто твоего отпрыска будет кормить? Ты идешь на аборт. Родители вопят: должна быть такой-то и такой-то. Ты изворачиваешься, стараясь быть такой хотя бы у них на виду. И кто ты после этого? Овца и есть.

Ему ничего не стоило обидеть меня. Он мог буквально растоптать меня словами, а потом как ни в чем не бывало начать меня раздевать. Один плюс: Сергей все время использовал презервативы, так что хоть в этом я могла быть спокойна. Даже уколовшись, он про них не забывал.

Все-таки он монстр! И моих родителей разглядел насквозь. Вместо того, чтобы обидеться на «овцу», я взяла да и выложила ему кое-что о моих предках. Не смогла я умолчать и о том, что мать моя до сих пор так и не поинтересовалась, каково мне было во время аборта. Подсознательно я надеялась, что Сергей смешает моих родителей с дерьмом, но он вдруг спросил:

— А ты не думала, что настоящая причина — это ты?

— В смысле?— Я вылупилась на него.— Хочешь сказать, что я шлюха и есть?

— Все вы шлюхи в глубине души,— бросил он равнодушно.— Речь не об этом. Ты не думала, что могла быть нежелательным ребенком? Я вообще часто замечаю, что дети повторяют судьбу родителей. Особенно дочери. Они как по следам матерей идут. Может, у твоей матери было то же самое в свое время? Только аборт она не сделала, а сделала все красиво: женила на себе твоего папашу и родила тебя. Но злость все равно осталась. Если бы не ты, все могло быть по-другому. А тут ты сама залетаешь.

Многое было сказано до, еще больше было сказано после, но это, наверное, самое яркое, что запечатлелось в моей памяти. Возможно, ярче уже не будет. Нет, я не думала о таком. У меня мозги не поворачивались так думать. Моя мама? Залетела по глупости? Нежелательный ребенок? Господи, это нечто такое, о чем можно думать только гипотетически!

И все же… Этот вечный домострой, когда со мной обращаются, как с назойливой собачонкой. Гробовая тишина в спальне родителей, полное отсутствие между ними хоть какого-то интима. Раньше я думала, что это просто рудимент доперестроечных времен, некая косность, присущая тысячам семей в наше время. Сергей Каюмов придал моим мыслям иное направление. Присовокупим к этому беспочвенные взрывы ярости у матери, лавиной накрывающие меня, пока я не окажусь вся выпотрошенной и доведенной до слез. Дикая выходка отца, когда я поставила их в известность о своем двусмысленном положении. Еще упорное, даже фанатичное молчание матери после аборта, после моего возвращения из больницы, после исчезновения запасов снотворного.

И постоянный контроль. Контроль меня, их дочери, шмон в моей комнате, скандалы, если я задержусь вечером хотя бы на пять минуть. Такое ощущение… словно подсознательно мама всеми силами старалась не допустить, чтобы со мной стряслось то, что именно стряслось. Словно я родилась с сопроводительной запиской: есть риск пропустить мяч в ворота в шестнадцать лет. Но только никакой записки не существовало, а мама бесилась и бесилась. С того периода моей жизни, когда я впервые поцеловалась с мальчиком в подъезде, а чуть позже из меня хлынули месячные…

И навязывается дерьмовый вопрос: откуда такой панический страх за мою непорочность, за мою, грубо говоря, целку? Откуда, если не было прецедента в прошлом?

Я думаю над этим до сих пор. Вот сейчас пишу и думаю. Я буду сомневаться в этом до конца своих дней, потому что я хочу сомневаться. Но если принять предположение Сергея Каюмова за аксиому, то получается, что своими драконовскими мерами мама не только не защитила меня от беды, она практически по шагам подталкивала меня к аборту. И мне это начинает видеться так, словно за каждой маминой фразой, типа «дрянь подзаборная», или «иждивенка», или «ни на что не годная» неумолимо стояло — залетишь, залетишь, залетишь!  И что она, интересно, сейчас чувствует? И не потому ли отец ускакал в свою комнату, узнав о моей беременности (правда, не забыв предварительно звездануть меня головой о дверной косяк)?

Кстати, Сергей Каюмов заметил мне в тот день:

— Насчет того, кто сделал тебе ребенка. Если захочешь отомстить, только скажи.

Я промолчала, и Сергей, казалось, остался этим удовлетворен. Я давно знала, что месть — не мой путь. Я много рассказывала Сергею, я впускала его в такие глубины, куда не впускала даже Синицына. Но о самом Синицыне он не услышит ни слова, никогда. И я никогда не назову при нем имени Лешки Смирнова.

Да уж, и смех, и грех. Вряд ли Смирнов когда-нибудь узнает, насколько близко висел дамоклов меч над его шеей.

Продолжение следует...