Серия «Добрые сказки»

«Наука». © Гектор Шульц

В темной комнате, освещенной лишь тусклым желтым светом старого торшера, сидели двое. Сидели и молчали, думали о своем, изредка вздыхали, бросая друг на друга задумчивые взгляды. Но каждый из них знал, что рано или поздно разговор состоится. Вот только каким он будет, не знал никто.

- Тысячи мыслей в голове. С чего бы начать? – тихо и, как бы спрашивая себя, произнесла статная и зеленоглазая.

- С чего-нибудь простого, - робко ответила маленькая, худенькая, смотря на статную большими голубыми глазами, светящимися от восторга и безграничного уважения. – Вы же столько всего знаете, прожили долгую жизнь. Каждое ваше слово для меня словно редчайшая драгоценность.

- Ты мне льстишь, - улыбнулась зеленоглазая, но в её голосе проскользнуло удовольствие. Слова маленькой пришлись по душе. – Ладно. Урок первый. То, что ты должна запомнить на зубок.

- И что же? – осторожно поинтересовалась голубоглазая, когда пауза затянулась.

- Будь гордой! – с нажимом ответила статная, блеснув белоснежными зубами. Она тихо рассмеялась, увидев удивление, и склонила голову. – Что тебя так удивило?

- Как это? Ну, быть гордой?

- Быть гордой, значит не бежать по первому зову любого человека, сшибая все на своем пути, - пояснила зеленоглазая. – Тебе следует показать, что у тебя есть гордость. А гордые никогда не идут на первый зов, какие бы блага он ни сулил. Дорогие подарки, роскошная еда, ласки и любовь – гордость перед этим не склоняется. Если тебя зовут, значит это им нужно твое общество, а не тебе. Пусть приходят на поклон сами.

- Пусть сами приносят дары?

- Именно, дитя, - улыбнулась статная. Её глаза сверкнули изумрудным огнем и тут же погасли. – Они принесут тебе дары, будут лебезить перед тобой, но ты должна быть гордой. Осмотри все внимательно и реши, достоин ли тот человек твоего внимания. Ты можешь сделать шаг, но остальные десять шагов должен сделать тот, кому нужно твое внимание. Понимаешь, о чем я говорю?

- Кажется, да, - вздохнула голубоглазая с почтением смотря на статную.

- Урок второй, дитя. Ты можешь быть ласковой и великодушной, но не забывай о гордости. Видишь ли, тот, кто получает слишком много твоего внимания, в итоге пресыщается им. И приходит равнодушие вместо радости, когда ты удостаиваешь ничтожных своим обществом. Иной раз полезно вместо добра показать тьму. А вместо теплой улыбки острый звериный оскал. Особенно, когда твое внимание попытаются получить силой. Для этого мы и носим при себе эти острые кинжалы. И тогда, когда ты вновь придешь на зов, ты не увидишь равнодушия. Ты увидишь радость и счастье от того, что ты снизошла до их просьб. Недостижимое всегда прекраснее того, что находится под рукой. Будь рядом, но не слишком близко. И радуй их своим обществом только в особенные моменты.

- Надо показать им всю ценность этого мига, - задумчиво кивнула маленькая, прищурив глаза.

- Верно. Ты схватываешь на лету, - вновь улыбнулась статная. – Урок третий. Не менее важный, чем первые два. Ты всегда должна быть прекрасной. Нет ничего хуже, когда одна из нас похожа на драную подстилку. Другие? Возможно. Но не мы. Любая поза, даже когда ты наедине с собой, должна быть изящной и прекрасной. Лишь черни позволительны вульгарные позы, но не нам. Помни о гордости, дитя. И красоте. Если ты лежишь, то исключительно благородно, подчеркивая все свои достоинства. Если приводишь себя в порядок, то исключительно грациозно, насколько это возможно. Любое твое действие должно быть преисполнено красоты и благородства. Только тогда ты начнешь замечать, как меняется их отношение к тебе. Они будут восторгаться каждым твоим движением, рукоплескать, когда ты посмотришь на них, и будут жаждать услышать твои песни.

- Они будут радоваться, если я одарю их своей милостью. И будут восторгаться моей красотой.

- Да, - кивнула статная и её взгляд похолодел. – Урок четвертый. Мы питаемся исключительно деликатесами. Черствый хлеб и тухлая вода для черни и тех, о ком я расскажу позже. Как бы ни был силен твой голод, ты всегда должна быть гордой. Мы едим медленно, неспешно, нас не заботит ничего. Мы наслаждаемся едой, если эта еда достойна нас.

- И я не должна стесняться, если еда придется мне не по вкусу? – спросила голубоглазая, затаив дыхание.

- Ты должна демонстративно показать, что ешь только самое лучшее, - отрезала статная. – Помои для черни, а наш стол должен ломиться от деликатесов. Помни о красоте, дитя. Даже обычный прием пищи должен восхищать тех, кто жаждет твоего внимания.

- Вы обмолвились о том, что расскажете мне еще о ком-то.

- Да, - скупо, кивнула зеленоглазая, презрительно наморщив нос. – С ними ты тоже столкнешься, рано или поздно, но столкнешься.

- Какие они? Я их никогда не видела.

- Шумные, грязные, бестолковые. В их крови нет гордости, нет благородства. Они импульсивны, порой беспричинно злы или радостны. И многие из них сразу же бегут на любой зов, забыв обо всем на свете. Целыми днями они валяются в грязи, на полу, на диванах. Везде, где им хочется. Они радуются, если им дают объедки, и готовы целовать руки тех, кто швырнет им эти объедки. Конечно, среди них тоже попадаются достойные личности. Но их очень мало. Основная масса именно такая, как я уже сказала ранее. Мы недолюбливаем друг друга и не зря. Их раздражает наша гордость, а нас их образ жизни, но иногда нам приходится не только сталкиваться с ними, но и жить рядом продолжительное время. Порой и всю жизнь.

- Всю жизнь?! – ахнула маленькая.

- Всю жизнь, - улыбнулась статная. – Но тебе нечего бояться. Ты та, кто ты есть. Запомни то, что я тебе сказала. Пропитайся этой наукой и пусть каждое мое слово проникнет в твое сердце.

- Это все?

- Почти, - слабо кивнула зеленоглазая. – Остался еще один урок. Главный. В твоей жизни будет много людей. Хороших и плохих, радостных и грустных, молчаливых и болтунов. Но когда-нибудь появится тот человек, которого ты полюбишь. Полюбишь всем сердцем и душой, дитя. Прикосновения его пальцев будут для тебя самой желанной лаской, ты будешь извиваться, когда он начнет тебя ласкать. И тебе захочется петь только ему, захочется спать только с ним, и играть только с ним. Все остальное перестанет существовать.

- А как же гордость?

- Гордость… Она никуда не денется, - вздохнула статная. – Но и она пасует перед любовью, дитя.

- У вас был такой человек в жизни?

- Да. Был. Я любила его, а он любил меня. Баловал меня дорогими игрушками, но я жаждала лишь одного. Его прикосновений, слушать его голос и, прижавшись к груди, наслаждаться размеренным стуком его сердца, - в голосе зеленоглазой мелькнула грусть. И тут же исчезла. – Обычно именно те, кого мы любим, провожают нас в последний путь, но иногда бывают исключения.

- Вы проводили его?

- Да. Проводила, - улыбнулась статная, посмотрев в окно.

- И больше никого не полюбили?

- Нет. Мы любим только раз и на всю жизнь. Моя жизнь почти закончилась, а твоя только начинается. Когда-нибудь и ты познаешь любовь, дитя. И ты поймешь, что значили мои слова, - она вздохнула и, услышав скрежет в замочной скважине, еще раз улыбнулась. – Пошли. Пора тебе кое-что показать.

*****

Розовощекий паренек вошел в прихожую, поставил на пол пакет с продуктами и, чихнув, включил свет. Он вздрогнул, увидев, как в гостиной загорелись два зеленых огонька, а потом рассмеялся, когда в прихожую грациозно вошла старая персидская кошка с огромными зелеными глазами, за которой смешно семенил маленький и тощий голубоглазый котенок.

- Уже подружились? – хмыкнул паренек, присаживаясь на колени. Зеленоглазая кошка, не дойдя до него двух шагов, плюхнулась на пол и внимательно посмотрела на котенка, который внимательно наблюдал за ней. Паренек ехидно улыбнулся и, приблизившись, ласково почесал кошку за ухом, заставив тихо замурчать. Потом он удивленно поднял бровь, когда котенок поступил точно таким же образом и улегся неподалеку. – Вижу, что не только подружились, но и некоторыми привычками поделились.

Паренек осторожно взял котенка на руки и слабо вздохнул, когда тот принялся мурлыкать и от удовольствия зажмурил глаза. На миг ему показалось, что в глазах старой бабушкиной кошки промелькнуло одобрение, но он тряхнул головой и еще раз рассмеялся.

- Ладно. Пойдем, покормлю вас. Тебе, Люси, как обычно твой любимый паштет. Кроме него ты вообще ничего не ешь. Эх, завтра Лена и Лорда с дачи привезет. Надеюсь, что и с ним подружитесь, - буркнул он и, взяв пакет в свободную руку, направился на кухню, прижимая к груди мурлыкающего котенка. Старая кошка блеснула зелеными глазами и, подняв хвост трубой, величаво двинулась за ним.

© Гектор Шульц

Ту ночь артисты цирка господина де Эстре запомнили на всю жизнь. С неба лил дождь, холодными потоками нагоняя в помещения сырость и меланхолию. Ярко бесновались в черном небе зарницы, а секундой спустя раздавался страшный рёв легионов бесов, старающихся выбраться из Преисподней. Бесились в стойлах лошади, тревожным и жалобным криком разрывая ночь. Но лошади, которые везли к цирковым шатрам диковинную клетку, накрытую черным платком, были на удивление спокойны. Они замерли возле недавно возведенного шатра, позволили крепким слугам господина де Эстре спустить клетку на землю, а потом растворились в ночи вместе с возницей. Старики, страдавшие от бессонницы, говорили тогда, что это повозка явилась прямиком из Ада, а правил ей сам Дьявол.

Когда господин де Эстре вошел в шатер, там уже собрались почти все артисты, кроме вечно пьяного клоуна Жан-Жака, который с улыбкой дрых под старой телегой, подложив под голову старый сапог. Боязливо жались друг к другу сестрички Атуа – прекрасные, тоненькие, как тростинки гимнастки, чей взгляд заставлял мужчин сгорать от похоти, а сердца их жен чернеть от зависти. Задумчиво смотрел на клетку одноногий карлик Филипп по прозвищу «Полчеловека», держа в левой руке полупустую бутылку вина. Но стоило господину де Эстре резко скинуть с клетки черный платок, как шатер наполнился звуками изумления, страха и отвращения. Тогда господин де Эстре произнес фразу, которая тоже запомнилась артистам на всю жизнь.

- Запомните этот день, ребятки, - жадно смотря на клетку желтыми глазами, произнес он. – День, когда богатство хлынет в мой карман рекой. День, когда мой цирк заполучил самого ужасного человека на Земле.

В клетке сидело странное существо, лишь отдаленно похожее на человека. Ростом оно едва ли доставало до пояса господину де Эстре и было куда меньше карлика Филиппа. Страшно согнутое серое тело, трясущееся от холода. Большая, неправильной формы голова. Мясистый кривой нос и страшная ухмылка толстых губ. А еще глаза. Ярко-зеленые, горящие таинственным огнем. Таким увидели артисты цирка Кривого Шона, и даже Здоровяк Луи, который запросто гнул подковы пальцами и мог гирей пробить дыру в небе, не удержался от вопля отвращения, когда уродец задумчиво обвел каждого присутствующего в шатре долгим взглядом странных зеленых глаз самого ужасного человека на Земле.

Никто не знал, откуда господин де Эстре вытащил такое чудовище, но поток желающих посмотреть на Кривого Шона не иссякал даже в плохую погоду. Зрители встречали артистов свистом и мягкими помидорами, слали проклятья на голову хозяина цирка и велели ему показать новичка. А когда свет масляных ламп становился тусклым, и арена тонула в мистическом полумраке, толпа заходилась радостными воплями. Сам господин де Эстре выходил к зрителям и хищно улыбался нетерпению толпы.

- Его мать – портовая шлюха из Дублина, которая умерла от страха, когда Это выбралось из её живота, - звучным голосом говорил господин де Эстре, пока слуги выкатывали в центр арены клетку, накрытую черным платком. – Его отец – сам Дьявол, который не решился принять ребенка, столь ужасен был его лик. Он пришел в наш мир дождливой ночью, огласив воздух ледяными воплями и вода замерзала от звуков его голоса. Он выжил в холодной грязи, ибо в его жилах течет не кровь человека, а дьявольский огонь. Бойтесь!

- Ах! – заходилась толпа, когда свет резко освещал главный шатер и господин де Эстре срывал с клетки платок.

- Бойтесь сына Дьявола. Самого ужасного человека на Земле! – кричал господин де Эстре, указывая трясущимся пальцем на Кривого Шона, который молча сидел в своей клетке, пытаясь рваной робой прикрыть наготу. Он прижимал большие ладони к поломанным ушам и с мольбой смотрел в толпу, но видел только страх, осуждение и ненависть. Они ненавидели его и платили вновь и вновь, чтобы еще раз посмотреть на урода.

Падали в обморок впечатлительные женщины, закрывая ладонями глаза своим детям, алчно смотревшим на того, кто сидел в клетке. Бледнели пропойцы, тщетно пытаясь удержать в желудках вино и дешевый суп из картофельных очисток. Морщили тонкие носики важные дамы, занимая особую ложу господина де Эстре. Хрипло смеялся Жан-Жак, выбегая на арену с ведром подпорченных помидоров.

Только Кривой Шон грустно улыбался в ответ, пока толпа разбирала помидоры по одному су за штуку. Всего полминуты прошло, а ведро Жан-Жака опустело, и он убегал за кулисы, чтобы вернуться с новой порцией, которая разлеталась по рядам похлеще вкусных ливерных пирожков мадам де Эстре.

Во время первого представления Кривой Шон в ужасе забился в угол, закрывая голову от летящих в него помидоров. Некоторые из них были зелеными и оставляли на теле уродца синяки, а от жадных криков толпы голова пульсировала тупой ноющей болью. Но Кривой Шон молчал. Он молчал на первом представлении и молчал на последнем. Ни единого звука не вырвалось из его рта, пока в него бросались томатами и тухлыми яйцами, пока его поливал мутной водой Жан-Жак, стараясь убить жуткую вонь, пока господин де Эстре раз за разом повторял сказку о сыне Дьявола. Кривой Шон молчал и задумчиво смотрел на толпу грустными зелеными глазами.

Однажды Жан-Жак слишком разошелся. Он вышел на арену пьяным, а в правой руке держал гладкий голыш. Клоун надсадно рассмеялся и, размахнувшись, бросил камень в клетку. Кривой Шон, не ожидавший этого, не успел прикрыть лицо руками и камень попал ему точно в бровь. Брызнула кровь, и уродец с ужасом и мольбой посмотрел на господина де Эстре, когда толпа потянулась к своим ногам и в их руках вместо помидоров появились камни.

Хозяин цирка осерчал, громко закричал и велел всем убираться с арены. Толпа злобно ворчала, уходя прочь, но знала, что завтра шатер вновь откроется и за двадцать су снова можно будет пошвырять в самого ужасного человека на Земле гнилыми помидорами. Господина де Эстре волновали только деньги.

Он велел Жан-Жаку вымыть Кривого Шона, а сам отправился подсчитывать прибыль. Каждое представление с Кривым Шоном приносило ему столько же денег, сколько все артисты вместе взятые, и широкая улыбка, обнажающая крупные желтые зубы, не сходила с лица господина де Эстре.

Но утром он, проходя мимо шатра Кривого Шона, удивился еле слышному голосу, доносящемуся из-за одернутого полога. Заглянув туда, господин де Этре открыл рот и забыл о том, куда шел. Его взору предстал плачущий Жан-Жак, который стоял на коленях рядом с клеткой, опустив голову. На его голове лежала забинтованная рука Кривого Шона, который беззвучно шевелил толстыми губами, заставляя старого клоуна трястись от рыданий и редкого, истеричного смеха.

Вечером он вновь заглянул в шатер Кривого Шона и лишь покачал головой, увидев, как Жан-Жак осторожно кормит уродца разваренной картошкой и селедкой. Клоун улыбался, о чем-то говорил, а Шон внимательно его слушал не перебивая. Но и тогда господин де Эстре не смог услышать голос Кривого Шона. Казалось, что клетка не позволяет голосу покинуть её, из-за чего голос способен слышать только тот, к кому обращается уродец. Хозяин поделился этим наблюдением с женой, мадам Катариной де Эстре, но та, против ожиданий, не удивилась. Только улыбнулась и сказала то, чего господин де Эстре не понял.

- Жан-Жак просил прощения, дорогой. Только прощения. И он получил его, - сказала тогда она, вытирая испачканные в муке руки об фартук.

Дни сменяли друг друга, а деньги широкой рекой лились в карман господина де Эстре, как он и предсказывал артистам. На Кривого Шона ехали посмотреть из других городов и ходили слухи, что сам король собирается вызвать цирк ко двору, дабы самолично убедиться в существовании самого ужасного человека на Земле. Каждое утро господин де Эстре бежал встречать почтальона, втайне надеясь увидеть вместо плешивого Кантона королевского курьера с приглашением. Но дни сменяли друг друга, а слухи так и оставались слухами.

Господин де Эстре разжирел, стал питаться исключительно дорогими сортами мяса и за ужином выпивал по меньшей мере две бутылки старого вина из виноградника Ле-мон-Сют. Его костюм был сделан из нежнейшего шелка, лакированные туфли ярко блестели, а массивная цепь, прятавшая в кармане золотые часы, без стеснения говорила о достатке хозяина цирка. Изменения коснулись и артистов.

Скакал в сапоге из мягкой кожи одноногий Филипп, хвастались друг дружке новыми туфельками сестрички Атуа, а Жан-Жак гордо щеголял по двору, выпятив живот с подаренным хозяином шерстяным жилетом. Только Кривой Шон по-прежнему спал в своей клетке, а серое тельце прикрывал рубищем.

Все чаще и чаще, проходя мимо шатра Кривого Шона, господин де Эстре замечал тихую или громкую речь, а заглянув в шатер, видел там тех, кого никак не ожидал увидеть. Жан-Жак по-прежнему кормил уродца разваренной картошкой, хрипло смеялся, рассказывая ему о чем-то, или просто молчал, уткнувшись взглядом в землю. Иногда компанию старому клоуну составлял Здоровяк Луи, державший скрюченную руку Кривого Шона и тихо что-то ему говоривший. Изумлению господина де Эстре не было предела, когда в один из вечеров он увидел, как в палатку заходят сестрички Атуа, а выходят из неё с красными глазами и глупыми улыбками на лицах. Что-то странное заворочалось в груди господина де Эстре, но он не мог понять что. Даже мадам де Эстре пропустила его вопрос мимо ушей и робко улыбнулась. Тогда-то господин де Эстре внес в представление небольшие изменения. Исчезли помидоры, а им на смену пришли ведра, наполненные навозом. Иногда свежим, а иногда сухим и твердым. Толпа кричала и смеялась, бросаясь в уродца зловонными шмотками, но господин де Эстре не смеялся. Он пристально наблюдал за своими артистами, которые без улыбки смотрели за издевательством, а после представления все скопом шли в шатер к Кривому Шону. О чем они говорили, господин де Эстре не ведал, а странное чувство в груди продолжало расти.

- О чем вы говорили? – зло кричал он на артистов, вызывая по одному в свой шатер.

- Ни о чем, - говорили они и, улыбаясь, добавляли. – И обо всем сразу.

Господин де Эстре стал сварлив и беспокоен. Ему мерещились заговоры, а кошмары, сменившие сытые сны, изобиловали легионами демонов, разрушавших его цирк и его жизнь. Во главе адских полчищ всегда стоял Кривой Шон. Мерзкий урод. Сын Дьявола. Он злобно смеялся и показывал кривым пальцем на обезумевшего господина де Эстре.

Вино из виноградника Ле-мон-Сют сменило кое-что покрепче, а желтые глаза хозяина цирка очень часто заливал гнев. В Кривого Шона на представлениях без стеснения бросали камнями и комьями земли, помидорами и тухлыми яйцами, а господин де Эстре все громче и громче взывал к толпе. Его голос дрожал и звенел от гнева, он видел, как из головы Кривого Шона лезут страшные острые рога.

В один осенний день среди артистов зашелестели слухи о том, что мадам Катарина де Эстре покинула ночью шатер супруга. Слухи передавались шепотом, ломким и затравленным, а глаза говоривших были испуганно обозревали окрестности. Слухи стали правдой, когда из своего шатра показался господин де Эстре и на шатающихся ногах направился к шатру Кривого Шона. В правой руке хозяин сжимал острый нож, а в его глазах помимо гнева и трёх бутылок крепкого самогона была боль.

Испуганно охнули сестрички Атуа, когда господин де Эстре прошел мимо них. Удивленно посторонился Здоровяк Луи, увидев глаза хозяина, и разваренная картошка выпала из тарелки Жан-Жака, когда клоун увидел, куда идет господин де Эстре.

Хозяин вошел в шатер, когда Кривой Шон еще спал. Он скрежетнул зубами, отпер негнущимися пальцами замок и, вцепившись левой рукой в жидкие волосы уродца, резко секанул того ножом по спине. Затем, рассмеявшись, он отошел от клетки и, не удержав равновесия, упал на спину, перемазавшись в прелой соломе и нечистотах. Смех застрял в его горле, когда он увидел, что на него грустно смотрят два драгоценных изумруда. Глаза Кривого Шона.

- Ты сдохнешь, сын Дьявола, - злобно прошептал господин де Эстре, поднимая над головой нож. – Яд уже бежит к твоему сердцу.

- Я знаю, господин, - ответил уродец, заставив хозяина цирка подавиться смехом. В отличие от кошмаров, в которых голос Шона был злым и хриплым, его настоящий голос был мягким и добрым. Не было в его голосе злобы и сердце господина де Эстре противно дрогнуло. – Я чувствую его.

- Ты… - прохрипел господин де Эстре. – Ты околдовал Катарину. Заставил её бросить меня! А теперь ты сдохнешь… Придет день, когда я призову к ответу и твоего отца. И мое отравленное лезвие вопьется в его проклятую плоть, породившую тебя.

- Я не знал его, - пожал плечами Кривой Шон. Он прижал к ране грязное рубище и, поморщившись, прислонился спиной к решеткам клетки так, чтобы тряпка оказалась зажатой. Ярко-зеленые изумруды медленно гасли, но голос по-прежнему оставался мягким и добрым. Он звучал, как музыка. И эта музыка заставляла сердце господина де Эстре сходить с ума. – Я не знал своих родителей, господин. И я не держу на них зла. А мадам Катарина… Она хотела, чтобы её услышали. Как и все они.

- Ты околдовал её! Проклял своим дурным глазом! – крикнул господин де Эстре и на его губах выступила белая пена.

- Она говорила. Обо всем на свете, - слабо улыбнулся Кривой Шон. – А я слушал. Я слушал каждого, кто приходил сюда. Жан-Жак, Здоровяк Луи, Кати и Элен, Филипп, Мецон. Я просто выслушал их, как они хотели.

- Ты… ужасен, - выплюнул свои слова господин де Эстре. – Кто по доброй воле заговорит с тобой?

- Тот, кому нужна помощь. Кому нужен совет. Кому нужно мое молчание. Мадам Катарина говорила о многом. О тяжелых кулаках, о горьких слезах долгими ночами, о боли, что тлеет в груди и оставляет синяки на теле. Жан-Жак говорил о гневе, который ждал его на дне бутылки. Здоровяк Луи о слезах дочерей, которые остались на чужбине, когда он ушел из родного дома. Кати и Элен о красоте, за которой не видно души. Я слушал их. Слушал и не осуждал.

- Почему тогда ты говоришь со мной?

- Вы освободили меня, - толстые губы Кривого Шона растянулись в улыбке. – Разве мог я, проведший всю жизнь в клетке, мечтать о свободе?

- Ты уродливый колдун! Фигляр! Ты отправил мою жизнь. Ты самый ужасный человек на Земле! – вновь закричал господин де Эстре, мотая головой. Он крепко сжал в руке отравленный нож, но Кривой Шон не шелохнулся. Блеск в его глазах почти угас, а голос стал еле слышимым.

- Нет, господин. Я не самый ужасный человек. И не я отравил вашу жизнь, - ответил он. Господин же Эстре подполз к нему ближе, чтобы услышать каждое слово. Но Шон говорил все тише и тише. – Моя жизнь – не мой выбор. Выбрали за меня. Но вы… Жан-Жак, Луи, Кати и Элен, Филипп и Мецон… Вы можете выбирать. Не я ужасен, господин… Но если вы хотите увидеть его и призвать к ответу, то придите в свой шатер на закате. Он будет ждать вас, как и остальных. Будет ждать встречи с вами. И только от вас зависит, сможете ли вы победить его…

Господин де Эстре долго не решался вернуться в шатер. После ухода мадам Катарины в нем было темно и холодно. Не горел очаг, наполняя воздух теплом и уютом. Не слышалось тихо пение жены, которая замешивала тесто для пирожков. А черный провал стал похожим на дьявольскую пасть.

Долго господин де Эстре наполнял голову и живот хмелем. Он боялся встречи, которую ему напророчил Кривой Шон, но хмель скоро изгнал страх, оставив только гнев. С гневом ворвался в шатер господин де Эстре, размахивая зажатым в руке ножом, на котором все еще была кровь Кривого Шона.

В лицо повеяло холодом и пылью, тьма обволокла тело господина де Эстре и он закричал. Закричал злобно, яростно и с криком вступил во тьму. Через несколько минут до артистов, которые сгрудились возле шатра хозяина донесся еще один крик. Жалобный, тонкий крик человека, испытавшего глубочайший ужас.

До самого рассвета никто так и не рискнул переступить порог шатра господина де Эстре. Только утром Здоровяк Луи, взяв в руки лампу, направился внутрь, а за ним и все остальные. Идти долго им не пришлось. Хозяин цирка нашелся возле кровати, напротив шкафа, в котором хранил свой дорогой костюм из шелка.

Господин де Эстре лежал на земле, уставившись безумным взглядом в неизвестность, чуть поодаль блестели крупные осколки разбитого зеркала, в которое кто-то запустил ножом, и в этих осколках отражалось перекошенное лицо господина Антуана де Эстре, хозяина цирка.

Вызванный врач, сонный и нахохлившийся, как тучный воробей с мельницы хмуро констатировал, что у господина де Эстре не выдержало сердце. Он же вызвал слуг, которые погрузили тело хозяина на повозку. И он же первым вошел в шатер Кривого Шона.

Шон так и сидел в углу клетки, маленький и холодный, поджавший худые колени к груди. Страдающие от бессонницы старухи говорили тогда, что это Кривой Шон забрал с собой господина де Эстре, взвившись ночью огненным столбом к небесам, опаляя все живое и таща с собой его душу в Ад.

Только никто не пришел проститься с господином де Эстре, а Кривого Шона провожал весь цирк. Жан-Жак положил к шатру полупустую бутылку любимого вина. Здоровяк Луи свой кожаный пояс. Сестрички Атуа сняли с изящных тонких шей дивные бусы и синхронно расплакались, а Филипп прочел стихотворение.

Когда огонь принялся медленно пожирать шатер Кривого Шона, полог одернулся и на миг стало видно лицо уродца. Его глаза были закрыты, а на губах витала загадочная улыбка, которую никто не смог объяснить.

«Сами неплохо справляются».  © Гектор Шульц

Его появление, как и всегда, осталось незамеченным. Люди многое не замечают, и высокого мужчину в черном пальто, который вдруг возник на одной из дорожек парка, тоже никто не заметил. Он улыбнулся, пригладил темные волосы, достал из кармана портсигар и закурил черную сигарету, после чего прищурился, глядя на теплое осеннее солнце и медленно направился вперед по дорожке, с интересом всматриваясь в лица людей, идущих ему навстречу.

Лениво купались в большой луже нахохленные воробьи, легкий ветерок гонял желтые листья и норовил забраться прохожим за шиворот, чтобы коварно вызвать мурашки и заставить человека задрожать от внезапной прохлады.

На лавочках сидели влюбленные, которые не замечали ничего, кроме своих половинок. Меланхолично копался в урне пожилой бродяга, не обращая внимания на редкие косые взгляды в свою сторону. Дремала, размякнув на солнце, толстая продавщица пирожков, ожидая голодного прохожего. У её ног мирно спала каштановая дворняжка, положившая голову себе на лапы. Простая осенняя идиллия. Мир готовится к зиме, но все еще наслаждается последними теплыми деньками.

Мужчина в черном пальто остановился возле пустой лавочки и, вздохнув, опустился на жесткое дерево, небрежным жестом поправив полы пальто. Он слабо улыбнулся, когда рядом с ним на лавочку опустились два паренька, которые явно посещали один и тот же магазин. Они были похожи друг на друга, как близнецы. Те же одинаковые короткие прически, усталые глаза, черные брюки и черные пиджаки. И белые рубашки. Офисный дресс-код во всей красе.

- Что-то рука сегодня с утра чешется, - пожаловался один из них, с легким шуршанием почесывая правую ладонь.

- К деньгам, - с миной знатока ответил ему второй. Мужчина в пальто снова улыбнулся и еле заметно покачал головой. – Сегодня закроешь сделку и получишь свой положенный процент.

- Думаешь? – с сомнением спросил первый. Второй кивнул и, достав из кармана мятую пачку, закурил.

- Ну да. Если правая чешется, то это к деньгам. Ты только об карман её чеши. Так шанс возрастет.

- Ладно, - поджал губы первый и выполнил рекомендацию коллеги. – Один фиг чешется. Ну, вот. Теперь и левая чешется.

- Если левая, то будешь деньги отдавать.

- Логично. Ипотека, кредиты, продукты, жене подарок, - кивнул первый и принялся ожесточенно начесывать правую руку об карман. – Тогда надо посильнее потереть, чтобы денег пришло больше.

- Ага, - хмыкнул второй и, чихнув, почесал свой нос. – О! Пить сегодня буду.

- И сосаться с Машкой, - ехидно ответил первый, когда второй принялся натирать губы. Он вздохнул и, посмотрев на пруд вдалеке, тихо добавил. – А деньги бы мне не помешали. Может, еще потереть, а то вроде зуд прекратился?

- Потри… - второй испуганно вздрогнул, когда услышал еще один голос. Голос мужчины в черном пальто, который сидел рядом.

- Может, помоетесь лучше? – колко усмехнулся он, повернувшись к парням. Мужчина потер висок, а потом удивленно изогнул бровь, когда второй обрел голос.

- Если висок чешется, значит голова будет болеть, - тихо произнес он, стараясь не смотреть мужчине в глаза. Тот нахмурился в ответ и воздел черные глаза к небу.

- Нет, дорогой мой. Если что-то чешется, то надо просто помыть. А если деньги нужны, то возьми и заработай, а не протирай штаны, сидя на лавке и мечтая о небесных кренделях, - ответил он, смотря на небо.

- Пойдем, Вов, - испуганно буркнул первый, поднимаясь с лавочки.

- Ага. Псих какой-то, - кивнул второй.

Мужчина проводил парней насмешливым взглядом и, поднявшись, продолжил путь. Он мурлыкал себе под нос какую-то старинную мелодию и, казалось, даже не вспоминал о странной беседе с двумя чешущимися людьми. Но мужчина остановился, когда увидел небольшое кафе с летней площадкой, которое все еще работало, несмотря на осень и прохладный ветерок. Он вновь улыбнулся и направился к нему.

В кафе было немноголюдно, и занятыми оказались лишь три столика. Мужчина чуть подумал, а потом решил сесть рядом с тем столиком, за которым мило беседовали две молодые девушки. Затем, заказав себе воды без газа, он сплел руки на груди и прислушался к их разговору.

- Говорю тебе, если на крыше дома вороны кучкуются, то это к свадьбе, - заговорщицким шепотом произнесла одна из них, стройная, миловидная блондинка с ровными белыми зубками. Вторая, худенькая брюнетка, разочарованно пожала плечами и сделала аккуратный глоток из маленькой чашки.

- Не знаю, Ирин. Леня, конечно, хороший, но мне кажется, что его родители меня недолюбливают. Знаешь, как его мать на меня смотрит, когда я в гости прихожу? – девушка скорчила страшное лицо и тихонько рассмеялась, когда подруга покачала головой. – Вот так. Да и в том доме, где я живу, и других девушек полно. Почему именно моя свадьба?

- Так приметы же, глупая! – прошептала Ира. – Помнишь, ты на Новый год палец порезала? К свадьбе. Так бабка моя говорит, а ей верить можно. Она и грыжу заговаривает, и порчу снимает. С Маринки вон венец безбрачия сняла, а потом неделю лежала и говорила, что её бесы мучают. Стонала так во сне и зубами скрежетала. Точно бесы были. А Ленька тебе кольцо скоро подарит, вот увидишь. Я сегодня бабу с полным ведром видела, а это к счастью, Наташа.

- К твоему же, - улыбнулась брюнетка и невольно поежилась, встретившись глазами с мужчиной в черном пальто.

- Ага. Вон какой красавчик на тебя засматривается, - усмехнулась блондинка. – Все парни твои. В этом году точно замуж выйдешь. А про Ленькину мать забудь. Давай я тебе шерстяную нитку дам. Обвяжешь руку себе, и тетя Галя подобреет.

- Может, просто с матерью Леонида поговорить? – мягко спросил мужчина, повысив голос. Девушки вздрогнули и замолчали, когда до них дошел смысл сказанного. – Нитка, несомненно, хороша, но простой разговор будет куда более действенным.

- Не слушай его. Псих какой-то, - буркнула Ира.

- Действительно. Лучше сразу весь клубок себе на руку намотать, - язвительно бросил мужчина, поджав губы. – Или на крыше дома зерно рассыпать, чтобы все птицы города на неё слетелись. А если они вдобавок на голову вам нагадят, то помимо свадьбы еще и деньги будут.

- Пошли, Ир, - девушки резко встали с мест и, оставив пару купюр на столике, резво выбежали из кафе. Мужчина вздохнул, снова посмотрел на небо, и осторожно пригубил воду.

Выйдя из кафе, он направился к пруду все той же медленной походкой. Торопились другие, а мужчина в черном пальто просто наслаждался прогулкой и по-прежнему вглядывался в лица прохожих. Но подойдя к перекрестку парковых дорожек, он тихо рассмеялся, когда увидел, что идущая впереди женщина в дутой куртке резко остановилась и попятилась. А чуть позже стала понятна и причина её испуга. Дорожку величественно пересекла толстая черная кошка, которая недобро стрельнула зелеными глазами в сторону людей и, фыркнув, отправилась дальше.

- Ой. Черная кошка дорогу перебежала, - прошептала женщина, а мужчина заинтересованно остановился рядом и достал из кармана портсигар. – А у меня, как назло, ни одной черной пуговицы. Теперь Диавол весь день попортит.

- Уверены? – лукаво спросил мужчина, выпуская к небу колечко из дыма.

- Конечно, - с вызовом ответила женщина. – Так всегда же. Главная примета. Если черная кошка перебежала дорогу, то весь день неудачи будут преследовать. До полуночи.

- Почему именно до полуночи? – поинтересовался мужчина.

- Диаволу тоже спать надо.

- О, действительно, - хмыкнул он, а потом склонил голову, когда женщина завороженно посмотрела на его черное пальто. – С вами все в порядке?

- А можно… Можно мне за вашу пуговицу подержаться?

- За пуговицу?

- Ага. У вас пуговицы черные. Надо за пуговицу держаться и идти вперед, тогда Диавол не станет вредить.

- Почему? Он боится черных пуговиц? – мужчину явно забавлял диалог, но женщина сарказма не поняла. Или не захотела понять.

- Конечно. Черное на черное дает белое. Ох, знала ведь, что беда будет. А все бабка Зина с ведром своим. Вечно по улице шляется, да порчи на всех наводит! Можно подержаться? А то ждать, пока другой тут пройдет, долго.

- Удивительная логика, - кивнул он и подошел ближе. – Если вам будет от этого легче, то пожалуйста.

Женщина осторожно взялась за черную пуговицу и сделала вместе с мужчиной один шаг, пересекая траекторию движения черной кошки. Она облегченно вздохнула и вытерла ладонью вспотевший лоб, после чего повернулась к мужчине.

- Спасибо вам.

- Теперь Диавол вас не тронет? – спросил тот.

- Нет. За пуговицу подержала, значит, не тронет, - мужчина весело посмотрел на неё и небрежно поклонился.

- Рад, что смог вас избавить от козней Диавола, который боится черных пуговиц.

- Нельзя смеяться над этим, а то и вас несчастья преследовать будут.

- Может нам стоит тогда взять эту кошку и утопить её в озере? – понизив голос до шепота, спросил мужчина. Женщина отшатнулась от него, как от прокаженного и с ужасом заглянула ему в глаза.

- Что? - переспросила она.

- Я говорю, может нам надо нейтрализовать эту кошку, пока она другим несчастье не принесла? Это же благое дело, так? – повторил он и рассмеялся, когда женщина вдруг пустилась наутек, визжа дурным голосом. Покачав головой, мужчина колко усмехнулся и, присев на корточки, почесал за ушком черную кошку, которая сидела рядом и лениво вылизывала шерстку. – Не бойся, зверек. Я пошутил.

- Мяу, - согласилась кошка и, подняв хвост трубой, отправилась дальше. Столько дел, столько дел. Столько человек, кому нужно перейти дорогу.

*****

- Как прошел ваш ежегодный визит на Землю? – учтиво поинтересовался маленький демон с темно-красной кожей и парой аккуратных маленьких рожек на голове, забирая у мужчины черное пальто, которое тут же испарилось в яркой вспышке. Тот задумчиво пожал плечами и устало опустился в большое мягкое кресло. – Может, чай, Владыка?

- Лучше кофе. Покрепче, - ответил мужчина, сплетя пальцы. Он дождался, пока демон принесет ему чашку с ароматным кофе, потом сделал глоток и довольно улыбнулся. – Визит прошел как нельзя лучше, Бераил. Люди верят в чешущиеся ладони и носы. Предпочитают гадать, а не действовать. Уходят от проблем вместо того, чтобы их решить. Боятся черных кошек и числа «тринадцать». Верят в то, что прививки зло, а еда на полках магазинов – отравлена рептилоидами. Знаешь, Бераил. Нам теперь ничего не нужно делать. Почти ничего. Люди и сами неплохо справляются. Рано или поздно, они все равно окажутся здесь, потому что не верят в собственные силы.

«Батя».  © Гектор Шульц

- Ты уверен, что хочешь этого?

- Да. Хочу.

*****

Миша вновь превратился в десятилетнего мальчишку с затравленным взглядом, когда скрипучие деревянные двери распахнулись, и сотрудница дома престарелых выкатила в стерильный белый коридор бледного старика на инвалидной коляске. Она подкатила коляску к стоящему у стойки информации парню и, проверив бумаги, улыбнулась дежурной улыбкой, после чего похлопала старика по плечу и ушла, оставив постояльца наедине с гостем.

Миша, закусив губу, смотрел на старика, который, в свою очередь, внимательно изучал худощавого мужчину в мешковатых джинсах и ярко-зеленой майке. Старик тоже был худым, с дряблой кожей, покрытой темными пигментными пятнами, мясистыми ушами и крючковатым носом. Его глаза, темно-коричневые, порой казались бездонно-черными. Они были умными, жесткими и сейчас в них застыли искры насмешки.

Старик, кряхтя, поднялся на ноги и, помассировав виски, колко улыбнулся стоящему напротив парню. Затем, он похлопал себя по карманам и разочарованно вздохнул.

- Куришь? – спросил он. Мишка, облизнув сухие губы, нервно кивнул. – Дай сигарету.

- Здесь нельзя, - ответил парень, указав рукой на предупреждающий знак. Старик что-то невразумительно хрюкнул и зло посмотрел в указанную сторону.

- Ну так пошли на улицу. В этой сраной богодельне, чтобы получить сигарету, нужно с самим Дьяволом переспать, - буркнул он, направляясь к выходу. Старик вновь колко усмехнулся, когда Миша подошел к коляске, и покачал головой. – Оставь эту рухлядь здесь. Без неё обойдемся.

- У меня машина тут за углом припаркована, - пояснил Мишка, но старик не обратил на его слова никакого внимания и, махнув рукой, поманил его за собой.

Выйдя на улицу, он резко выхватил из Мишкиных рук пачку и, вытащив из неё сигарету, тут же глубоко затянулся. Мишка еле заметно улыбнулся, когда старик закашлялся, чуть не выронив сигарету, и, вернув себе на лицо безразличное выражение, ткнул пальцем в сторону кованых ворот.

- Нам туда.

- Знаю, - сварливо бросил старик. Он на миг задержался, посмотрел на серое здание, в котором провел остаток своей жизни, улыбнулся, когда из-за туч выглянуло теплое солнце, и пристально посмотрел на Мишку. – Тут выход один. Если официально. А если неофициально, то можно Степанычу на лапу дать и он сделает вид, что не заметил, как ты через черный ход слинять хочешь. Какая у тебя машина?

- Рено «Symbol», - старик едко рассмеялся и, выбросив окурок в сторону поникших желтых роз, сплюнул на землю.

- Говно куришь, на говне катаешься, - ответил он и, вздохнув, кивнул парню. – Иди, прогрей, пока я доплетусь.

- Не торопись, а то споткнешься, - буркнул Мишка. Старик смерил его задумчивым взглядом и, хмыкнув, покачал головой.

- Куда поедем? – тихо спросил Миша, повернувшись к старику, который расположился на пассажирском сиденье. Парень промолчал, когда он стряхнул пепел под ноги, и, скрежетнув зубами, повторил вопрос.

- Как, куда? Жрать, конечно, - раздраженно ответил старик, не обращая внимания на гневное сопение Мишки. – Или ты думаешь, что меня тут кормили деликатесами, пока ты на своем ведре девиц по ресторанам возил? Борща хочу. С мясом. А не сраной кислой каши. От неё так пердишь, что боишься, как бы мозги через задницу не вылетели.

- Здесь неподалеку есть «Хуторок». Там готовят отличный борщ, - улыбнулся Мишка.

- Ну, так рули, давай. Я от голода скорее сдохну такими темпами, - старик колюче рассмеялся в ответ, когда Миша нахмурился и слишком резко вдавил педаль газа в пол. – Ну или от удара об столб.

Старик замолчал и молчал до тех пор, пока Миша не вырулил на главную дорогу и не принялся ловко лавировать в бесконечном потоке машин. В салоне Рено негромко играл старый хит Guns N’ Roses и пахло дешевым освежителем, который с трудом справлялся с ароматом сигарет. Мишка тоже молчал, предпочитая смотреть на дорогу и думать о своем. Он удивленно вздрогнул, когда старик тихо задал вопрос, ответ на который давно уже терзал сердце парня.

- Ненавидишь меня, да?

- С чего ты взял? – вопросом на вопрос ответил Мишка. Старик лишь усмехнулся, посмотрев на побелевшую от напряжения руку, сдавившую руль.

- Лет мне поболе, чем тебе. Вижу же, что ненавидишь. И не сдавливай руль, словно свой хер, когда поссать не можешь, - ответил он. – На кой ляд ты приперся тогда ко мне?

Мишка промолчал, убирая из вариантов ответа явную грубость.

- Молчишь? – хмыкнул старик, закуривая еще одну сигарету. Он наполнил салон автомобиля густыми клубами дыма и тоже замолчал.

- Я тщательно выбираю слова, - ответил парень. – А это очень сложно.

- Я не удивлен, - старик вновь закашлялся и, открыв окно, резко швырнул окурок на дорогу. – Как ты эту дрянь куришь?!

- Сигареты, как сигареты, - пожал плечами Мишка.

- Вот раньше были сигареты. Куришь и понимаешь, что внутри табак. Отборный и душистый. А сейчас… Как волос лобковых с ногтями напихали. Но хер с ним. Тебя мать послала?

- Нет. Я сам.

- Сам? – удивился старик.

- Сам, - подтвердил Мишка, сворачивая с дороги к парковке ресторана «Хуторок». – Приехали. Вылезай.

Внутри ресторана было пусто. Лениво следил за новостями по телевизору бармен и две зевающих официантки, охранник беззастенчиво дремал на стуле у входа и даже не пошевелился, когда дверь открылась, пропуская посетителей.

Мишка обвел взглядом темное помещение и, улыбнувшись официантке – миловидной девушке в ярком платье, - направился в дальний угол, где его никто бы не побеспокоил. Девушка поджала губы, когда увидела, что вслед за парнем медленно ковыляет старик, но промолчала и, положив на столик перед Мишкой меню, удалилась, чтобы вернуться через пять минут и принять заказ.

Еще через десять минут на столе стояла кастрюлька с борщом, тарелка с черным хлебом, маленькое блюдце с салом и чесноком, а так же две тарелки и пузатая баночка сметаны. Старик жадно потянул носом, когда Мишка снял с кастрюли крышку и зачерпнул половником густой борщ, чей запах наполнил рот слюной, а желудок жадным урчанием. Парень удивленно посмотрел на старика, который придвинул к себе тарелку и тут же принялся есть. Шумно и жадно.

Он вгрызался зубами в хлеб, подносил ложку ко рту и блаженно улыбался, вдыхая вкусный аромат. Мишка тоже не смог сдержать улыбки, когда попробовал борщ. Не зря в «Хуторок» съезжались со всего города ради этого борща и расстраивались, если мест не было.

- Теперь и помереть не жалко, - отдуваясь, произнес старик, отодвигая пустую тарелку. Он с сожалением посмотрел на запотевший графинчик с водкой, а потом похлопал себя по животу. – Водочки не хватает.

- Так вот она стоит. Пей, - равнодушно бросил Мишка.

- Балбес ты, - сварливо ответил старик. – Ежели выпью, так меня сразу отсюда на носилках увезут. Да и голова трезвая нужна. Не просто так ты ко мне приперся. Но, раз поели, то можно и узнать.

- У меня в голове тысячи вопросов, а я не знаю, какой задать первым, - вздохнул парень. Он тоже отодвинул тарелку и вновь улыбнулся официантке, которая подошла к столику.

- Что-нибудь еще?

- Чай, пожалуйста. А тебе? – спросил он старика.

- Кофе, милая, - ответил тот, даже не взглянув на Мишку. – Славная ты девушка.

- Спасибо, - покраснела официантка, потупив глаза.

- Не стесняйся. Будь я лет на тридцать моложе, так бы просто не отстал, - рассмеялся старик. – А пока… неси кофе и сожалей, что я старый.

- К маме ты тоже так подкатывал? – тихо спросил Мишка, сжав кулаки. Официантка, слабо покраснев, поспешила удалиться, а старик покачал головой и недовольно посмотрел на парня.

- С места в карьер, значит? Ну, ладно. С матерью твоей по-другому все было, - тяжело вздохнув, ответил он, беря со стола пачку сигарет. – Чего смотришь? Думаешь, вру?

- Да.

- На кой ляд мне врать сейчас? – усмехнулся старик. – Я одной ногой в клумбе, где цветочки растут, а под цветочками яма. Нет, Мишка. Вранья ты не услышишь.

- Да? – переспросил парень, заиграв желваками. – И почему же ты тогда ушел, когда мне десять было? Почему бросил нас?

- Бросил, значит, надо, - скупо ответил старик. Он хватил кулаком по столу, когда Мишка открыл рот и метнул в его сторону раздраженный взгляд. – Я не закончил еще.

- Ну так поведай тогда. Папа, - Мишка сделал акцент на последнем слове, заставив старика поморщиться.

- Ненавидишь меня, - кивнул он, смотря в окно. – Ох, как ненавидишь. Но Лизу я любил. Всегда любил, даже когда уходил, тоже любил.

- Но ты ушел.

- Ушел, потому что надо было. Вот и ушел. Красавицей она была всегда. Я как её на танцах первый раз увидел, так понял, что другой женщины в моей жизни не будет. Сразу остальные девчонки ведьмами стали. У той рожа прыщавая, у той глаза косые, у этой ноги кривые, а эта плоская, как доска и ржет, как ослица. Только Лизка моя была красавицей. Губы спелые, грудь высокая, ноги от ушей. Мне и нос за неё ломали, и караулили в подворотнях, и ножом пообещали её имя на груди вырезать, - тихо ответил старик, держа дрожащими руками сигарету. Он пошевелил губами и молча подвинул к себе чашку кофе, которую принесла официантка. – А мне плевать было. Веришь, Мишка?

- Нет.

- Ну, да. Понятно. Когда ты родился, я тебе самую лучшую коляску нашел. В очереди месяц стоял, две зарплаты на неё спустил, чтобы у тебя была самая лучшая коляска. Лизка тогда канючила, что на кой ляд нам такая коляска, а я ей: «Цыц, бабонька. Мужик на лучшем ездить должен». Так и купил – тебе коляску, а ей серьги золотые. Ты не помнишь этого. Малой совсем был. А я, как сейчас, помню. Странная штука – память. Хорошего ты мало помнишь, зато говна, хоть лопатой греби и за век не выгребешь. Но о вас с Лизой я только хорошее помню. Ну и тот момент, когда ты малым шкаф ножом измордовал. Хороший был шкаф, из красного дерева. Лизкин отец на свадьбу подарил. Ушли мы в гости, а когда пришли, ты на полу сидишь и с ножом кухонным играешься, - улыбнулся старик. – А шкаф весь изрезан. Словами там разными – «Мама. Папа. Миша». Я тогда ремень взял, чтобы тебя воспитать, а ты глазюками своими глупыми как посмотрел и все. Рука опустилась.

- Я не помню, - честно ответил Мишка, делая глоток чая.

- А что помнишь? – спросил старик.

- Слезы помню, когда ты уходил. Помню, как мама плакала ночами. Я тоже плакал, но ты так и не пришел.

- Все мы только плохое помним.

- Мама ничего не рассказывала о том, почему ты ушел, - буркнул Миша. – Я несколько раз пробовал узнать, но она сразу в плач и ни слова из неё не вытянешь.

- Поэтому ты ко мне пришел. За ответами, - вздохнул старик. – Когда тебе восемь было, все это началось. Лизка тогда задерживаться стала на работе, задумчивая ходила, рассеянная. А потом мне мужики наши дворовые рассказали, что видели, как её на черной машине к подъезду кто-то привозил. Да и на работу забирали тоже часто. Я тогда тянуть не стал, тебя к бабке отправил, а Лизку за волосы и на кухню. Бутылку открыл, налил ей, а сам на стул сел рядом. О чем говорили, тебе рассказывать не буду. Не твое это дело, а наше с ней. Ежели ты не дурак, то сам поймешь. А ежели дурак, то оно и к лучшему. Скажу лишь то, что я потом еще два года пытался её любовь вернуть, пока не увидел, что тяжко ей. Куда хуже, чем мне, Мишка. Вот и решил я уйти. Знал, что без меня вам лучше будет.

- А за меня ты тоже все решил? – зло бросил Мишка. Чайная ложка испуганно звякнула, когда он хватил рукой по столу. – Трус!

- Может, и да. А может, и нет, - меланхолично ответил старик. – В любом случае, я лишь об одном жалею.

- Надо мной все смеялись, что у меня отца нет, - продолжил Миша. – И в школе, и на улице. Был дядя Слава, но он не отец. Да, хороший мужик был. Маму любил, мне помогал. Но мой отец забыл обо мне сразу, как только порог переступил.

- Не забыл, - покачал головой старик. – Я помнил о тебе всегда, дуралей. Иной раз приезжал и смотрел, как ты в сторонке с детьми играешь. Как в магазин за хлебом бежишь. Как мяч с друзьями гоняешь.

- И убегал, когда я тебя найти пытался, - громко перебил его Мишка.

- Да, - старик грустно вздохнул и пожал плечами. – От меня в тебе только глаза, а так – копия Лизы. Боялся я, Мишка. Боялся, что если вернусь, то не сдержусь. Лишнего наговорю и ты меня другим увидишь, испугаешься и возненавидишь. Но ты и так меня ненавидишь.

- Я сам был вынужден справляться с трудностями. Мне даже поговорить было не с кем, - прошептал Мишка, спрятав лицо в ладонях.

- Не отец делает сына мужчиной. Лишь ты сам, Мишка, способен на это, - улыбнулся старик. - Я помню тебя маленьким и бледным, а сейчас ты повышаешь на меня голос.

- Всю мою жизнь я старался не превратиться в тебя, - поджав губы, процедил парень.

- И тебе это удалось. Думаешь, это плохо? Хер там плавал, - ответил старик. – По крайней мере, ты не трус, как я.

- Скажи еще, что я мужик.

- Нет. Мужик в поле работает и в калошах навоз месит, а ты мужчина, - Мишка слабо улыбнулся сравнению и, вытащив из пачки сигарету, чиркнул зажигалкой. – Сейчас у тебя жена и ты не повторяешь моих ошибок. Тебе не придется уходить из-за того, что проиграл борьбу за её сердце, как это сделал я. Ты можешь меня ненавидеть, но я не сожалею, что тогда ушел. Сожалею о другом.

- О чем же?

- Я сожалею, что исчез из твоей жизни. Сожалею, что не видел, как ты рос. И сожалею, что не был рядом, когда тебе было худо, - старик достал из пачки последнюю сигарету и поднес её к носу. – А, знаешь, Мишка, каким было твое первое слово?

- Нет, - покачал головой парень, смотря на старика. Тот усмехнулся и вновь грустно вздохнул.

- Как сейчас помню. Зимой это было. Гуляли мы, значит, все вместе. Я, ты и Лиза. Лизка тогда в магазин убежала, а мы с тобой на горку пошли, на санках кататься. Там ты как-то умудрился кубарем с горы покатиться. Споткнулся или еще что, не помню. Я к тебе бегу, бледный весь от страха. А ты стоишь и не плачешь. Брови только нахмурил, губу закусил, как сейчас и в глаза мне смотришь. А потом так осторожненько говоришь – «Батя…» и на коленку показываешь, мол, ударился. Никогда ты меня папой не называл. Ни отцом, ни папкой, ни стариком. Только батей. И когда я уходил, ты мне в ногу вцепился и заревел. И повторял, как завороженный. Батя, батя, батя…

Мишка остановил машину возле кованых ворот и повернулся к старику, который дремал на пассажирском кресле. Парень вышел из машины, открыл дверь и помог ему выбраться, после чего дождался все той же женщины с дежурной улыбкой, которая катила перед собой коляску, и помог ей усадить в коляску старика. Затем, опустившись на корточки, вздохнул и прикоснулся к шершавой руке отца своей рукой. Улыбнулся, увидев, как заблестели темные глаза старика, и закусил губу, чтобы самому не прослезиться.

- Я не прошу меня простить, Мишка, - тихо произнес старик. Он прищурился, когда из-за туч снова вышло солнце, а потом осторожно пожал руку Миши. – Я просто хотел поговорить и увидеть тебя. Увидеть, каким ты стал. И я рад тому, что увидел. Поехали, Оксана. Чего жопу морозить?

- Конечно. Кирилл Леонидович, - улыбнулась женщина, укрывая ноги старика теплым одеялом. Она подмигнула неловко переминающемуся с ноги на ногу Мишке и взялась за ручки коляски. – Тогда прощайтесь и мы пойдем. Скоро ужин, а потом и спать.

- Прощай, Мишка, - улыбнулся старик, еще раз пожимая ладонь сына.

- Прощай… - Мишка на секунду запнулся и внимательно посмотрел в глаза отца. – Прощай, батя.

*****

Мишка вздрогнул и протер глаза, привыкая к ярко-белому свету, бьющему в лицо. Он помассировал виски пальцами и слабо улыбнулся стоящей рядом с кроватью встревоженной девушке, затем перевел взгляд на улыбающегося мужчину в белом халате, который осторожно отсоединял от его головы слабо переливающуюся всеми цветами радуги полупрозрачную пластинку.

- Как вы себя чувствуете, Михаил? – спросил мужчина.

- Нормально. Кажется, - ответил Миша. – Это было так… реально.

- Это и есть реальность. Наша технология так же уникальна, как и человеческий мозг. Достаточно одной частицы сознания, чтобы смоделировать ситуацию, которая будет неотличима от реальности. К сожалению, эта частица имеет ограниченный объем и погибает после сеанса, но ради сеанса она и была извлечена по просьбе вашего отца. Он надеялся, что когда-нибудь вы захотите поговорить с ним, но боялся, что болезнь возьмет свое раньше времени.

- Я благодарен вам за это, - вздохнул Мишка, поднимаясь с кровати. Он обнял девушку и нежно поцеловал её в щеку. – Все хорошо, милая. Пойдем домой.

Он бросил рассеянный взгляд на монитор, с которого на него смотрела фотография старика, сидящего в инвалидной коляске, а так же полный набор данных. Затем, нащупал в кармане пачку сигарет, скривил губы и еле слышно произнес:

- Прощай… батя.

«Маленькая особенность».  © Гектор Шульц

Есть такие люди, которые предпочитают молчать. Нет, не потому что им нечего сказать. И не потому, что они немые. И пафоса в них тоже нет. Но они предпочитают молчать, потому что почти каждое слово – мука для них.

Я вот как раз такая. Когда это произошло? В далеком детстве. Я и не помню, как это случилось. Родители говорили, что я испугалась обычной мыши, когда гостила летом у бабушки в деревне. Встала ночью воды попить и на кухне увидела мышь. Закричала… а на утро и слова нормально сказать не могла. И началось мое приключение в мире нормальных.

Сначала меня, как водится, водили по деревенским знахарям и знахаркам, которые долго водили над моей головой свечами, плавили воск на раскаленной сковородке, чтобы увидеть причину. Только зачем, если причина и так была понятна? Я хорошо помню эти жуткие деревенские дома знахарок, пропахшие странными травами, с висящими в темных комнатах древними образами, возле которых они водили таинственные хороводы, пытаясь вылечить меня. В конце сеанса бабушке давали бумажку с каким-то сбором трав, а бабушка заваривала эти травы и поила меня получившимся отваром. Чаще всего он был горьким и противно-теплым. На следующий день все повторялось. Тяжелый аромат свечей, хлюпающий шепот знахарки, читающей молитву, мрачно блестящие образа в темных углах и неизменный горький отвар.

После каникул я пошла в школу и впервые столкнулась с реакцией других людей на мою новую особенность. Дети улыбались, кто-то смеялся, а учителя хмурились, когда я пыталась пересказать сказку о рыбаке и рыбке, превращаясь в пулеметчицу на букве «т». Через два дня родители отвели меня к логопеду.

Здесь не было свечей, заговоров и образов в темных углах. На смену таинственным обрядам пришли стихи, песни, занятия по правильной постановке дыхания и развитию силы голоса. Мне нравились занятия у логопеда. Может, потому что Елена Валерьевна не смеялась, когда я начинала краснеть и тужиться, пытаясь выдавить из себя слово. А может и потому, что на занятиях всегда было весело. Когда я пела или читала стихи, то слова отскакивали от моих зубов, как орехи. Ну а те слова, которые я не могла произнести, приходилось заменять. Наверное, благодаря этим занятиям у меня такой богатый словарный запас. Если вы думаете, что мы молчим из-за того, что нам нечего сказать, то глубоко ошибаетесь. Мозг работает, как обычно и даже быстрее. В мыслях уже выстроено предложение, готовы аргументы на возражения и вопросы, но язык отказывается это озвучить. Поэтому я люблю писать, а не говорить.

Конечно, моя особенность в детстве доставляла порядочно неудобств. Со мной чурались дружить сверстники, когда я пыталась им что-нибудь рассказать, они морщили брови и осторожненько отступали в сторону, готовясь дать стрекача, как только пугающий и лающий звук вырвется из моего горла. Со временем я привыкла к смешкам и улыбкам. Папа как-то записал на магнитофон мою речь и я долго смеялась вместе с ним. Это действительно смешно. Так и надо бороться с монстром. Смехом и улыбкой. Но страх все же был.

Когда меня вызывали к доске, то перед глазами сразу проносилась вся моя маленькая жизнь. Я видела глаза своих одноклассников, и от их улыбок мороз пробирал по коже, а ноги становились ватными. Они предвкушали веселье, а я готовилась к кошмару, когда пять минут, выделенные на доклад, превращались в вечность. Как бы я ни старалась справиться с волнением, волнение всегда побеждало. И тогда почти каждое слово становилось для меня совершенно непроизносимым. Дыхание перехватывало, горло сжималось в болезненном спазме, а глаза против воли слезились, когда я понимала, что вместо нормальной речи сейчас будет гусиный гогот.

Некоторые учителя давали мне поблажку и редко вызывали к доске. Другие считали, что я притворяюсь, и пытались уличить меня в этом. Пришлось подстраиваться, ведь впереди еще годы и годы учебы.

Здесь помогли занятия с логопедом, который посоветовал использовать синонимы к тем словам, которые я не могла произнести. Часто это действительно помогало, и я со временем научилась ловко подменять их, почти не сбиваясь с ритма. Слово «страх» превращалось в «ужас» и тут же спазм исчезал, и дышать становилось легче. Сложнее было с цифрами. В докладе можно сказать «три десятка» вместо «тридцать», а вот на уроках математики это звучало глупо. И монстр, довольно улыбаясь, возвращался, сжимал горло и не давал воздуху выйти из груди. Зато я полюбила русский язык и литературу. Они, мои верные помощники в борьбе с особенностью, редко мне вредили, зато очень часто выручали. Свою роль в этом сыграл и словарный запас, а мои сочинения с гордостью отправлялись на различные конкурсы и занимали там призовые места. Я даже в школьных мероприятиях участвовала, особенно, когда нужно было прочесть стихотворение. Я читала с таким надрывом и чувством, что у суровых тетушек из ГорОно на глазах выступали слезы, а мои одноклассники забывали о том, как я вчера не могла осилить отрывок из Грибоедова и шипела на уроке французского, как пузатый чайник. Паузы, если они и были, придавали моей декламации необходимый вес и еще больше тревожили сердца гостей школы. Так особенность невольно из слабости превратилась в силу.

Но некоторых вещей я по-прежнему боялась. К примеру, телефонных звонков. И входящих, и исходящих. Когда дома раздавалась трель телефона, ладони тут же мокрели, пульс учащался, а спазм сдавливал многострадальное горло. Максимум, что я могла выдавить из себя, так это «Алло». А потом мучительно долго подбирала синонимы к застрявшим на языке словам. Зато как я благодарила тех людей, кто придумал современные смартфоны и текстовые мессенджеры. Для меня они стали глотком свободы и немного снизили боязнь перед звонками. Да, порой тоже бывали казусы. Особенно на работе, когда меня просили кому-нибудь позвонить. Диалог тогда был забавным.

- Ира, ты звонила Петрову из «Фарсии»? - говорил мне начальник.

- Я написала письмо, - потея, отвечала я.

- Лучше позвони. Они на письма последнее время забивают, - не сдается он.

- Я напишу смс. И в Скайпе продублирую, - язык непослушно ворочается во рту, искажая слова, а покрасневшие щеки выдают меня с головой.

- Да, Господи. Просто позвони и скажи, пусть перезвонит мне, как освободится! – взрывается начальник. – Интроверты хреновы!

- Да, да, - киваю я, набирая в почтовом клиенте сотое письмо с просьбой перезвонить.

В какой-то момент я решила серьезно сразиться со своим недугом и устроилась в компанию, занимающуюся продажей компьютеров. Свой первый звонок клиенту я буду помнить до конца жизни.

Он продлился всего лишь шесть минут, но когда я положила трубку и сделала глоток воды, то поняла, что правая рука побелела от напряжения, сжимая бедную компьютерную мышку, а лоб покрылся холодной испариной. «В чем дело, Ир? Вид у тебя болезненный», спрашивает коллега, а я отвечаю, что простыла, и глупо улыбаюсь. Затем беру из пачки сигарету и иду на перекур. Если бы мне сказали тогда сесть и звонить, то сердце бы вырвалось из груди и ускакало в закат, наплевав на мнение окружающих и хозяйки тоже. Но со временем я привыкла. Телефон перестал пугать, как и общение с незнакомыми людьми. Сложные слова я по привычке заменяла синонимами, иногда получала штрафы за то, что нарушала какой-то сверхуспешный скрипт по продажам, но улучшения все же были налицо. Но опять же… Всегда будут трудности с тем, что нельзя заменить или синонимы тоже застревают во рту и отказываются подчиняться.

Маршрутки тоже были для меня невероятным испытанием. Доходило до того, что я предпочитала полтора часа трястись до дома на троллейбусе и трамвае с пятью пересадками, вместо пятнадцатиминутной поездки на маршрутке. А все из-за того, что я не могла сказать название своей остановки. Не помогала ни перестановка слов, ни даже обычное «Остановитесь, пожалуйста». Вместо этого я «расстреливала» пассажиров своим «На пах-пах-пах-омова остановитесь» и краснела, когда ехидные бабки буравили меня своими маленькими глазками.

Решение пришло тоже внезапно и даже оказалось полезным. Я просто ждала, когда кто-нибудь назовет ближайшую остановку к моей и выходила вместе с ним. Затем улыбалась и бодро шагала домой, так и не произнеся ни слова. Однако было в маршрутке одно место, которого я боялась, как адского огня. Его все звали «Передайте за проезд», а если учесть, что стоимость зависела от остановки, то к «передайте за проезд» добавлялось и название той самой остановки. Мне хватило одного раза и трех минут, пока не освободилось место в конце салона. Даже водитель обернулся, чтобы посмотреть на мычащее, краснючее создание женского пола. «До Плоооо-оощади Л-ленина». Поэтому если я видела, что в маршрутке кроме этого проклятого места свободных мест не было, то закрывала дверь и ждала следующую. Иной раз приходилось стоять очень долго. Но лучше уж ждать, чем пытаться совладать с коварным монстром, душащим тебя за горло.

Зато в отношениях с мужчинами сложностей на удивление не было. Им нравилась моя загадочность и немногословность, которые я компенсировала улыбкой и мудрым взглядом. Хотя всегда находились те, кто называл меня пафосной бабой и напыщенной телкой. Ох, они и не ведали, что я просто переполнена словами и буквально сгораю от того, что не могу сказать то, что хочу. Волнение это только усиливало, и если человек мне нравился, то я не могла выдавить из себя даже обычную вежливую фразочку, боясь загоготать и увидеть на лице этого человека сочувствие или отвращение. Со временем тоже привыкла и научилась обманывать монстра. И все благодаря урокам логопеда. Я делала паузы, играла голосом, как натуральная актриса, то повышая его, то понижая. Проглатывала окончания слов, становясь похожей на иностранку. Заранее искажала их, если не могла произнести или подобрать синонимы. Все же это лучше мычания и гусиного гогота.

Есть лишь одна вещь в моей особенности, которую я не переношу. Я не люблю, когда мне сочувствуют. Да, кто-то назовет это недугом, но я зову особенностью. Благодаря этой особенности я начитана, потому что друзей у меня было мало, и почти все время я проводила за чтением книг. Могу подобрать синоним почти к любому слову. Знаю огромное количество песен и стихов. А еще коллекционирую анекдоты о таких, как я. Да и к монстру, чья лапа всегда лежит на моем горле, я тоже привыкла. Без него мне будет как-то пусто. Поэтому, не сочувствуйте мне. Лучше не чурайтесь меня, как прокаженной. Я такая же, как вы. Только с маленькой особенностью.

От автора: Рассказ написан для одной моей очень хорошей подруги с маленькой особенностью.

«Этот взгляд».  © Гектор Шульц

Я люблю животных. Они лучше людей. Они неспособны предавать тех, кого любят. В их чувствах и эмоциях нет лжи и фальши. Только правда. Они радуются каждому ласковому прикосновению, каждой улыбке и каждому доброму слову. И грустят, когда их не замечают. Они никогда не скажут, что чувствуют, но об этом легко поведает их взгляд.

Через мои руки прошли тысячи собак и кошек. Работа у меня такая, с животными возиться. Но мне нравится. Я помню каждую зверюшку, которую держал в руках. Особенно первую. Ей была трехцветная кошка. Породистая, своенравная и грозная.

Когда я впервые увидел её, то почему-то сразу понял, что с ней будет нелегко. Она вцепилась в плечо хозяйки и не хотела идти ко мне на руки. Она шипела на меня, прижимала уши к голове и злобно ворчала, буравя огромными янтарными глазами. Стоило протянуть к ней руку, как она сразу била лапой, а затем настороженно следила за моей реакцией. Она подпустила меня к себе только на третий день. Лениво прищурилась, когда я вновь протянул к ней руку, и позволила почесать себя за ухом. Она тихо мурлыкала, наслаждаясь лаской, и слабо помахивала хвостом, если я прекращал её чесать. Животных не обманешь показной лаской. Они чувствуют. Все чувствуют. Помню, я присел на корточки и наклонился к ней. Она не убежала. Лишь слабо дотронулась до моей руки мягкой лапой и вздохнула. Совсем, как человек. Тогда я взял её на руки и посмотрел на хозяйку, но та отвернулась. Кошка заметила это и тихо мяукнула, привлекая её внимание, но хозяйка медленно ушла в другую комнату, оставив её наедине со мной. Тогда я впервые увидел этот взгляд. Сначала в нем проскользнуло удивление, мол: «Хозяйка! Куда ты? А как же я?», а потом в нем появилась боль. Всего на секунду, но появилась. На смену боли пришло понимание. Кошка не мурлыкала, когда я гладил её, не мотала хвостом. Она просто лежала у меня на руках, тихо посапывая и внимательно смотря на комнату, в которой скрылась хозяйка. Когда я уходил, держа кошку в руках, она еще раз подняла голову и тихо мяукнула, надеясь на ответ. Но ей никто не ответил.

И если кошка была гордой и своенравной, то дрожащий маленький щенок, которого я случайно нашел возле мусорных баков, был полной противоположностью. Он сразу же запрыгнул ко мне на руки, ткнулся мокрым носом в ладонь и, задрожав от холода, с радостью зарылся в шерстяной шарф, в который я его замотал. Его назвали Рудольфом, а я звал его Рудик. Рудольфами зовут больших собак, с мудрыми глазами и мощными лапами, а этот маленький трусишка был Рудиком. Испуганным, замерзшим и усталым.

Его хозяин просто бросил картонную коробку из-под китайской лапши возле баков и ушел, даже не оглянувшись. Он слышал, как скребется Рудик, и как скулит, зовя хозяина. Но он просто ушел, тут же забыв о малыше, который замерзал в холодной коробке с надписью «Рудольф». Разве можно просто так взять и вычеркнуть из памяти живое существо?

Я помню всех. И озорную шелти по кличке Фокси, которая любила до дрожи хвоста печеночные галеты. И вальяжного английского бульдога Чарльза, который игнорировал уменьшительно-ласкательные производные своего имени и больше всего на свете любил спать. И неугомонного персидского кота Левонтия, обожавшего охотиться на домашние растения и постоянно ронявшего старый кактус, потому что тот кололся. Я помню всех. Помню их характер, их лай и мяуканье. И их взгляд, когда я приходил.

Мопс Тюля безумно любил гулять, несмотря на флегматичность, приписываемую его породе. Дома он чаще всего лежал на собственной подушке и оживал дважды в день, когда его звали кушать. А на улице он преображался. Куда только девалась лень. Мопс кругами носился за бабочками и другими собаками, катался по траве, радостно тявкая и, потеряв хозяина, вертел головой и подбегал к прохожим.

Увидев меня, он тут же бросился ко мне на руки. Обслюнявил лицо и, широко открыв рот, высунул язык. Я рассмеялся, когда Тюля принялся кататься по траве, а потом резко вскочил и бросился к хозяину, сидящему на лавочке. Он скакал вокруг паренька, оглашая улицу веселым лаем, но хозяин, уткнувшись в мобильный телефон, не замечал радости своего питомца. Когда я поманил его, он тут же подбежал ко мне, а в глазах его я увидел грусть. Мопс тяжело вздохнул, когда я взял его на руки. Он не понимал, куда я несу его. Не понимал, почему хозяин это позволяет. В этот момент его взгляд изменился. В нем вспыхнуло удивление, а сдавленный стон, который издал пес, заставил меня прослезиться. Он звал паренька, а тот сидел на лавочке, погруженный в телефон и ничего не видел. Пес вырывался, но я держал его крепко и успокаивал поглаживаниями. На мгновение он снова посмотрел на хозяина, а потом заглянул в мои глаза. «Как? Куда без него? Хозяин, посмотри! Почему ты не смотришь на меня?!» - кричал этот взгляд, а потом он угас и стал равнодушным.

Старый кот Фимка, матерый шотландец с большими гордыми глазищами. Он, как и подобает его породе, встретил меня сдержанно и подчеркнуто холодно. Он не замурлыкал, когда я погладил его. Не мяукнул, когда я взял его на руки. Лишь слабо фыркнул, когда ко мне подошла девочка в синем платье. Она погладила кота по шерстке, а он ласково посмотрел на неё и, казалось, улыбнулся. В этот миг он простил ей все – и когда его за хвост таскали, и как веником за проделки пугали. Его взгляд был добрым. Кот зажмурился, когда девочка почесала его за ухом, и запел свою колыбельную, которую пел ей на протяжении шести лет, когда она засыпала. Я позволил коту допеть, а потом ушел. Фимка лишь раз оглянулся на прощание, впился коготками мне в руку и закрыл глаза.

Каждый из них был со своим характером. Гордый, грозный, ленивый или веселый. Каждый из них менялся, когда я приходил и брал их на руки. Они смотрели на хозяев одинаково. Лишь у некоторых взгляд лучился радостью, когда я приходил. Они сами прыгали ко мне и торопили. Мурлыкали, царапали, тявкали и гавкали, подгоняя меня. «Иди!», говорили они. «Отнеси нас к ним».

Я относил их на большой цветущий луг, где царит вечная весна, а солнце такое ласковое, что улыбка сама по себе возникает на лице. Где по бирюзовому небу бегут лишь веселые белые облака, и нет и намека на мрачные тучи. Где ждут те, кто их любит.

Я тоже любил. Любил смотреть, как радуются животные и их хозяева, обретая друг друга после долгой разлуки. Любил наблюдать за слезами счастья, искренним смехом и радостью. Любил слушать мурлыканье кошек и котов, когда их брали любимые руки. Их взгляд менялся. Теперь в нем была любовь и уют. Отчасти, ради этого я любил свою работу. Я знал, что завтра, а может, через год или через двадцать лет, на этот луг придут и другие. Хозяева тех животинок, которых я сюда приношу. Их тоже приведут, но уже не я, а мои братья и сестры. И уже они будут смотреть с улыбкой на радость воссоединения.

Я помню всех, кого отнес на цветущий луг. Вон бегает овчарка Яла. Она уже не хромает на левую лапу и смотрит на других двумя глазами. Чуть поодаль на солнце нежится толстый Люк – пушистый пекинес, которого сбил пьяный водитель, а рядом с ним щурится ласковому солнцу дворовый бандит Барсик – любимец детворы и гроза голубей. На цветущем лугу все они быстро забывают плохое. Забывают, как смотрели на хозяев, когда я забирал их с собой. На цветущем лугу, где царит вечная весна, нет места грусти. Никому не надо беспокоиться о еде, о крыше над головой. Не надо бояться предательств и холодной картонной коробки. Лишь иногда кто-нибудь из них вновь посмотрит на меня, как тогда, в первую встречу. И снова промелькнет во взгляде грусть и немой вопрос. И тут же исчезнет, потому что на цветущем лугу нет места грусти.

Я буду вечность бродить по Земле в поисках тех, кому нужна моя помощь. Буду стоять рядом с ними, и лишь они меня увидят. Я возьму их на руки и отнесу на цветущий луг, где вечная весна, потому что это моя работа. Каждый раз я надеюсь, что больше не увижу этот взгляд, но каждый раз его вижу. И слышу вопрос. «Хозяин? Куда ты? А как же я?». Вопрос, на который они не получают ответа…

«Дорога». © Гектор Шульц

Ливень обрушился на землю внезапно. Казалось только пять минут назад светило солнце, щебетали птицы, да шуршали в траве жуки, и ничего не говорило о том, что погода испортится. Но небо быстро заволокли огромные тяжелые тучи, набухшие от влаги, воздух стал густым и липким, а вдалеке послышались недовольные раскаты грома. И хлынул ливень.

Он лил сплошной стеной, и ничего не было видно, кроме маленького куска дороги, по которой медленно шел худощавый парень в легкой куртке красного цвета, черных джинсах и бежевых кроссовках. Парень иногда останавливался, поднимал голову к небесам и, дождавшись грома, пожимал плечами, а потом снова шел вперед. Он не удивился, когда позади раздался гудок, и, обернувшись, увидел черный автомобиль, который моргал ему фарами. Парень улыбнулся и, взъерошив мокрые волосы, бросился к машине.

Открыв дверь, он внимательно осмотрел водителя, которым оказался крупный мужчина с короткой прической, бородой, в которой поблескивали седые волоски и темными усталыми глазами. Мужчина точно так же осмотрел паренька, а потом кивнул на пассажирское сиденье и, слабо улыбнувшись, дождался, когда парень сядет. Затем, вздохнув, медленно вернулся на дорогу, попутно закурив сигарету.

- Обычно я попутчиков не беру, - тихо произнес он, смотря вперед. Затем, переведя взгляд на парня, снова улыбнулся. – Но в такую погоду грех не помочь бродяге.

- И не говорите, - кивнул тот. – Я даже не заметил, когда погода испортилась.

- В это время года всегда так. То солнце и легкий ветерок, то ливень и непроглядная тьма, - кивнул водитель и, повернувшись, представился. – Стивен.

- Майкл, - робко улыбнулся парень, пожимая руку. – Рад знакомству. Вы первый, кого я встретил за последние пять часов.

- Этой дорогой мало кто пользуется. По пути нет заправок, кафе и гостиниц. Только километры асфальта и бескрайние поля. Сам знаешь, что всем цивилизацию подавай, - усмехнулся Стивен. – Куришь?

- Да.

- Бери, - водитель протянул ему пачку сигарет и бензиновую зажигалку темно-золотистого цвета. – Не холодно?

- Нет. Все в порядке, Стивен. Спасибо, - ответил Майкл, закуривая сигарету. Он выпустил дым с блаженным видом и улыбнулся, когда из динамиков раздались первые аккорды старой блюзовой песенки. – Отличная песня.

- Согласен. Старая школа, - кивнул Стивен, смотря на дорогу. – Отличный саундтрек при дерьмовой погоде. Черт, дорогу еле видно. Придется ехать помедленнее. Ты как тут очутился, Майкл?

- Машина сломалась, - кисло ответил парень. – Я еду в Висконсин. В Аплтон. По работе.

- Понятно.

- А вы?

- Я просто еду вперед, - загадочно буркнул Стивен, закуривая новую сигарету. Он выпустил дым и слабо вздохнул. – Разве всегда надо куда-то ехать?

- Ну, да, - пожал плечами Майкл. – У каждой дороги есть начало и есть конец.

- Нет, дружок. Дорога бесконечна, - рассмеялся водитель. – Только ты думаешь, что она заканчивается, как появляется новый поворот и дорога продолжается. Она бесконечна.

- Вы философ, - улыбнулся парень и, поежившись, чихнул. – Простите.

- Ничего. Сейчас будет тепло, - хмыкнул Стивен, щелкая кнопку на приборной панели. Салон автомобиля почти моментально наполнился теплым воздухом и Майкл благодарно улыбнулся. – Лучше?

- Более чем, - ответил он и снова чихнул. – Только бы не простыть. Ненавижу болеть.

- Мало радости, согласен. Нос заложен, голова чугунная, а в груди словно раскаленный свинец.

- Хуже, когда он остывает, - Стивен усмехнулся и кивнул.

- Точно, дружок, - Майкл скользнул взглядом по водителю и, увидев, что тот не пристёгнут, нахмурился. – В чем дело?

- Вы не пристегиваетесь?

- Не-а. Зачем? Я за рулем с десяти лет. Когда мой отец напивался в баре, я всегда приходил за ним, но старый пропойца отказывался идти пешком десять километров и за одни выходные научил меня водить машину. С тех пор я с машиной не расстаюсь. Знаю её, как облупленную. Пристегнусь, и она не простит.

- Это та самая машина? – удивился Майкл. – Машина вашего отца?

- Ага, - ласково ответил Стивен, поглаживая правой рукой приборную панель. – Старый добрый Шеви Монте Карло. С характером.

- В смысле?

- Когда я впервые сел за руль этой дамы, - усмехнулся водитель, - она отказалась заводиться. Не понравилось, что на водительском месте не отец, а сопляк с квадратными от страха глазами. Веришь или нет, но отец тогда что-то прошептал, погладил руль, и она завелась с пол-оборота. А я сразу влюбился в звук её сердца. Не любит она тех, кто боится. Мне отец тогда так и сказал. «Если хочешь водить её, Стив, то будь, черт возьми, мужиком, а не бабой». Я запомнил. С того момента и не пристегиваюсь. Пристегнусь, значит, покажу ей, что боюсь. Мы с ней долго друг к другу привыкали. Не зря я сказал, что старушка с характером.

- Моей первой машиной был бабушкин Плимут, - улыбнулся Майкл. – Старый, ржавый и тяжелый. Родители решили, что мне надо учиться на чем-нибудь недорогом. А тут и бабушкина машина подвернулась. Много их потом было, но тот Плимут я помню до сих пор. Вы сказали, что влюбились в звук сердца этой машины.

- Так и есть. Сам послушай, - кивнул Стивен, вдавив педаль газа в пол. – Музыка. Дьявольская симфония масла и огня.

- У бабушкиного Плимута был другой звук. Фыркающий такой. Как бормотание.

- У каждой машины свой характер, дружок, - вздохнул водитель. – Кажется, ливень поуменьшился, не?

- Немного, - буркнул Майкл и вздрогнул, когда Стивен рассмеялся.

- Не дрожи. Довезу тебя до цивилизации. Я же не зверь какой, чтобы человека посреди полей бросить. Как я потом спать буду, если ты от горячки помрешь?

- Плохо, наверное.

- Точно тебе говорю, - ответил Стивен и покачал головой. – Нет сейчас ни к кому доверия, дружок. Люди боятся попутчиков брать. Кто знает, какой он? Ученый, студент, псих или маньяк.

- Как и водитель, - парировал Майкл и улыбнулся, вновь услышав смех водителя.

- В точку. Но философия дороги другое говорит. Нельзя бросать тех, кто в беде, а иначе тебе потом не помогут. Вот проехал бы я мимо тебя, не помог бы и что? Через месяц, через год, и моя старушка бы сломалась и шел бы я точно так же, как и ты, Майкл. Мерз бы под ливнем, кашлял и проклинал проезжающие машины, которые даже не притормозят перед тем, как облить меня мутной водой. Нельзя так. Дорога ошибок не прощает. Она все помнит. Я тоже помню.

- Что помните?

- Историю одну. Молодой я тогда был. Примерно, как ты. Может, чуть моложе, но не важно. Ехал я в Кливленд к отцу. Спешил жутко. А тут вижу, девица по дороге топает. Прямо, как ты. Я проехал тогда мимо, даже не остановился. Спешил. До сих пор помню её взгляд, которым она меня наградила, когда я проезжал. Знаешь, Майкл. Вот вроде быстро я ехал, а взгляд запомнил. Пронзительный такой. Уставший. Постоянно потом о ней думал. А сейчас еду, смотрю ты идешь. Как кольнуло что-то, вот и остановился.

- Спасибо, - благодарно улыбнулся Майкл. – А иначе пришлось бы мне кашлять и проклинать вас.

- В точку, дружок. В точку, - кивнул Стивен. Он покачал головой, а затем чуть прибавил звук магнитолы. – Ты же не против музыки? Ну и славно. В дороге без музыки нельзя. Внимание притупляется.

Ливень закончился, но ему на смену пришел мелкий дождик. Небо было все так же затянуто непроницаемой серой пленкой, окрашивая дорогу в серые и черные цвета. Капли дождя блестели на лобовом стекле, где их не могли достать дворники, на дороге, и на капоте старушки Шеви. Стивен молчал, смотря на бесконечную дорогу усталым взглядом. Молчал и Майкл, вертя в руках зажигалку водителя. Только магнитола пела, выводя тягучий блюз Джорджа Торогуда.

- Стивен, вы сказали, что дорога бесконечна, - нарушил молчание Майкл. Водитель скосил в его сторону глаза и хмыкнул, подтверждая сказанное. – Но цель все же должна быть. Конец пути.

- Не дает тебе покоя, да, дружок? – усмехнулся тот. – Нет у меня цели. Нет конца пути.

- Но он есть у каждого человека. Семья, друзья, знакомые, работа, дела, на худой конец, - не сдавался Майкл.

- А у тебя есть? – спросил Стивен.

- Да, - ответил Майкл. – Крисси. Моя девушка. Мы через два месяца будем мужем и женой.

- О, как, - удивился водитель. – Поздравляю тогда.

- Спасибо.

- Она красивая? Крисси твоя.

- Очень, - покраснел парень и, достав из внутреннего кармана куртки бумажник, вытащил из него фотографию, которая чуть намокла от дождя. – Вот, посмотрите.

- Красотка, - улыбнулся Стивен, мельком посмотрев на фото, с которого улыбалась симпатичная блондинка в бежевой кофточке. – Хорошо, когда есть цель, Майкл. Хорошо, когда тебя ждут в конце пути. Я уж подумал, что ты вольный бродяга, как я.

- Может, когда-нибудь я им и стану.

- Лучше не становись. Иначе будешь вечно ехать вперед на своей старушке, - грустно буркнул Стивен.

- Простите.

- Да что там, - махнул рукой мужчина. – Понимаю все. Тебе интересно, а молчание давит. Я тоже не люблю, когда попутчики молчат. Это значит, что между людьми нет доверия. А дорога такого не любит. Знаешь, у моей дороги тоже когда-то был конец. Где меня ждали и любили. Давно это было. Теперь все по-другому. Моя Шеви, дорога без конца и сигареты.

- Понимаю. Простите, - Майкл вдруг нахмурился, когда услышал какой-то странный звук, похожий на непрекращающийся писк. – Что это?

- Ты о чем, дружок? – не понял Стивен.

- Пищит что-то, - парень поморщился, когда писк стал еще громче, заглушив собой музыку и его собственные слова. Только голос Стивена мог с ним бороться. – Странный такой писк.

- Ах, это… - усмехнулся водитель и, снизив скорость, съехал на обочину. – Это звук моего сердца.

- Что?

- Да. Ты слышал звук сердца моей старушки, а сейчас услышал мой, - ответил он, доставая из пачки сигарету. Чиркнув зажигалкой, он затянулся и, приоткрыв окно, впустил в салон прохладный свежий воздух. – Дождь кончился.

- Звук вашего сердца? – повторил Майкл и мотнул головой. Писк пропал, но на смену ему пришел еще один. Прерывистый и громкий. – Черт. Еще один!

- Естественно. Это звук твоего сердца, - хмыкнул Стивен. Он поджал губы и задумчиво посмотрел на Майкла. – Выходи, дружок. Приехали.

- Но до ближайшей заправки еще идти и идти…

- За тем холмом город. Твоя поездка закончилась, - улыбнулся Стивен. – Рано тебе еще ступать на дорогу без конца.

- Не понимаю, - растерянно произнес Майкл.

- Поймешь когда-нибудь. Прощай, дружок, - Майкл охнул, когда левую сторону груди пронзила боль, а в глазах потемнело. Лицо Стивена расплылось, а голос стал глухим и еле слышным. Его почти полностью поглотил прерывистый писк.

*****

Майкл широко раскрыл глаза и закашлялся, когда встревоженный мужчина в серой униформе скорой помощи резко надавил ему на грудь и, утерев со лба пот, бухнулся без сил на мокрый асфальт. Паренек растерянно посмотрел на мужчину, который трясущимися руками вытаскивал из кармана рацию, а потом перевел взгляд на разбитый Плимут у толстого дерева на обочине.

- Да, это сто седьмой, - устало произнес мужчина. – Пришел в себя.

- Как вы себя чувствуете, сэр? – спросила полноватая женщина в похожей серой форме, подходя к Майклу. Тот сделал было попытку подняться, но когда ребра вновь пронзила боль, застонал и закусил до крови губу. – Не шевелитесь. Вы чудом выжили, сэр.

- Что… случилось? – спросил Майкл.

- Авария. Дорога скользкая. Машину занесло, а на её пути возникло дерево. Вам повезло, что вы были пристегнуты, - ответила женщина и повернулась к мужчине. – Маркус! Давай носилки и обезболивающее.

- Момент, Сара, - кивнул тот и направился к фургону скорой помощи, который освещал темную дорогу красно-синими огнями.

- Авария? – растерянно переспросил Майкл.

- Да, сэр. Вам вдвойне повезло. Машина врезалась в дерево, а за деревом обрыв. Но все уже позади. Вероятно у вас сотрясение и перелом ребер, но считайте, что отделались малой кровью, - улыбнулась женщина. Майкл сглотнул тягучую слюну и закрыл глаза, стараясь вспомнить, что произошло. Он не чувствовал холода, не чувствовал, как его бережно укладывают на носилки. Не чувствовал острую иглу, которая проткнула кожу. Он ничего не понимал, пока не услышал приглушенный голос Маркуса, который с кем-то говорил по рации.

- Сара. В двадцати милях отсюда еще один бедолага с дороги вылетел, - произнес он. Майкл прислушался и затаил дыхание. Обезболивающее медленно начинало действовать. Сначала ушла боль. Осталось лишь слабое головокружение и легкая тошнота. Хотелось спать. – С ним доктор Стоунс работает.

- Спасли? – коротко спросила Сара, поправляя одеяло Майклу. Сердце парня вдруг забилось, как сумасшедшее.

- Нет. Он ехал не пристёгнутый. Машину занесло, и она врезалась в столб. Бедняга вылетел через лобовое стекло, - сердце пронзила боль и Майкл застонал. Сара тут же склонилась над ним и осторожно прикоснулась к плечу.

- Все хорошо, сэр. Вам повезло.

- Но не тому бедняге, - вздохнул Маркус, убирая медицинский ящичек под сиденье.

- Его звали Стивен, - тихо ответил Майкл.

- Что он сказал? – переспросил мужчина. Сара пожала плечами в ответ.

- Не знаю. Бредит, наверное. Увеличь дозу. У него жар.

- Его звали Стивен, - все так же тихо повторил Майкл и улыбнулся, когда почувствовал, что засыпает. – И он едет по дороге без конца…