skazow

Отправляясь в далёкое плавание, я обещал бабушке привезти кактусы. Те самые, у которых вместо листьев колючки растут.

Моя бабушка очень любит всякие комнатные растения, особенно кактусы. Их она собирает, как ребята собирают марки или спичечные коробки. У неё этих кактусов целая коллекция. Одни похожи на колючие шарики, другие ёршиком растут, третьи как грибы. Очень забавные!

Но я обещал бабушке привезти такие кактусы, каких ни у кого нет — африканские.

И вот после долгого плавания в океане мы пришли в африканский порт Такоради. Только наш пароход причалил, я сразу побежал в город кактусы искать. Первым делом спросил их в цветочном магазине. Но в магазине кактусов не оказалось. Продавец, африканец, лишь руками развёл, улыбнулся виновато: извините, мол, таких цветов не продаём. Тогда я пошёл на базар. Чего только не продавали на базаре: и бананы, и апельсины, рыбу жареную продавали, а кактусами… кактусами никто не торговал.

И тут я вдруг догадался: ну кто же в Африке будет торговать кактусами! Ведь в Африке кактусы должны расти прямо на пустырях, как у нас репейник. Приходи и рви сколько хочешь.

Так и есть. Только я за город выбрался, как в овражке, возле дороги, увидел кактусы. Ух, сколько их! Я даже растерялся: какие собирать? Все необыкновенные. И тогда я решил собирать кактусы, похожие на каких-нибудь животных. Вот вроде этого колючего жирафчика. Или вон того, на осьминога похожего, с зелёными щупальцами. А вот ещё один — с длинными, длинными иголками. Ну, вылитый дикобраз! Ах, как здорово я придумал! Теперь у бабушки будет настоящий кактусиный зверинец.

Ножиком, осторожно, чтобы не повредить корни, я выкопал колючих зверюшек, положил их в панаму и принёс на пароход.

На пароходе я нашёл пустые консервные банки. Насыпал в них земли и в каждую посадил по кактусу. Принёс кактусы к себе в каюту и поставил их к окну, ближе к свету.

Утром наш пароход был уже далеко в океане. Я встал с постели и сразу к кактусам: как там колючие зверята поживают? Подошёл, да так и обомлел. От зверят моих остались рожки да ножки. Глаза протираю: уж не сон ли это? Нет. И на остатках кактусов висят клочья рыжей шерсти. Вмиг я всё понял. Кот! Наш судовой кот Рыжик! Я выскочил из каюты. Я кипел от злости. Я готов был выбросить кота за борт, попадись он мне. На палубе кто-то поймал меня за руку:

— Что случилось?

Меня обступили товарищи. Чуть не плача от досады, я рассказал, что бабушкины кактусы съел кот. Пробрался ночью в каюту и съел. Все засмеялись. А один матрос сказал:

— Враки это, братцы. Разве кошки едят траву?

— Ах, не верите! — рассердился я и привёл всех к себе в каюту. Я показал обглоданные кактусы и клочья шерсти на колючках. Тогда все поверили.

Все решили наказать Рыжика. Проучить кота. А тот матрос сказал:

— Выходит, братцы, и кошки травку пощипывают.

— А вы как думаете! — раздался чей-то голос сзади.

Мы повернулись и увидели повара дядю Жору. Он

протиснулся вперёд и говорит:

— Пощипывает, обязательно пощипывает. Только на пароходе лужайки нет. Железо да вода вокруг. А травки ой как хочется! В ней же витамины разные. Вот он и нашёл кактусы.

Дядя Жора смолк на минуту, оглядел всех и добавил:

— Сами-то лучок зелёный едите да огурчики.

Тут все зашумели, заговорили разом:

— Прав дядя Жора.

— Факт. Помирать коту, что ли?

Слушаю я и чувствую — злость моя совсем пропала. Мне даже стало жаль кота. Когда все разошлись, я нашёл Рыжика на верхней палубе. Он лежал на тёплом брезенте и дремал. Я присел на корточки и погладил Рыжика. Кот замурлыкал и ласково лизнул мне руку. И подумал я тогда: жаль, конечно, кактусов, но бабушка не обидится на меня, если я расскажу ей эту историю.

Многие годы совхозное стадо паслось на большом лугу речушки Каменки. Места здесь были тихие, раздольные, с невысокими, но сочными травами. Правда, Каменка от лета к лету мельчала, да и луг к середине июля покрывался бестравными сухими лысинами, и все же пока и кормов и воды для скота хватало.

Но вот позапрошлым летом на берега Каменки пришли рабочие. Затрещали тракторы, бульдозеры, автомашины, зашумели экскаваторы и отбойные молотки. На реке стали строить плотину и электростанцию, а чуть дальше, у леса, — прокладывать шоссейную дорогу. Коровы по-прежнему паслись на лугу и не то с любопытством, не то с беспокойством прислушивались к непривычному шуму. Но прошел месяц, другой, и коровы уже не обращали внимания на рев моторов. Привыкли.

Вечером, перед заходом солнца, работы на строительстве прекращались. Как только стихал шум моторов, коровы уже знали: пора отправляться домой.

Стадо само брело в деревню. Пастуху ничего не оставалось делать, как отрываться от книжки и шагать за своими подопечными. Так было каждый вечер два лета подряд, пока шло строительство.

Но вот работы закончились. Была готова плотина и электростанция, проложен участок новой дороги. Солнце еще стояло высоко в небе, когда заглохли моторы тракторов и машин, перестали шуметь отбойные молотки и вспыхивать огоньки электросварки. Перевалив за бугор, последний тягач увез по новому шоссе походный вагончик строителей.

И вдруг пастух заметил, что коровы в стаде забеспокоились. Они перестали щипать траву, повернулись в сторону реки и с удивлением прислушивались к наступившей тишине. Наконец, словно поразмыслив о чем-то, они медленно двинулись в сторону деревни.

— Куда пошли? Давай назад! — закричал ничего не понимавший пастух, стараясь повернуть стадо.

Коровы на минуту останавливались, смотрели на пастуха внимательными, задумчивыми глазами и вновь шли по дороге в деревню.

Как ни бился пастух, а остановить стадо так и не смог. Только когда коровы подходили уже к скотному двору, он понял, в чем дело.

С трудом привыкали коровы к шуму, а теперь придется их к тишине приучать. Видно, и у коров есть сила привычки!

1961

«На днях я шел домой с прогулки в подавленном состоянии духа. Подходя к дому, я услыхал громкое пение большого хоровода баб. Они приветствовали, величали вышедшую замуж и приехавшую мою дочь. В пении этом с криками и битьем в косу выражалось такое определенное чувство радости, бодрости, энергии, что я сам не заметил, как заразился этим чувством, и бодрее пошел к дому и подошел к нему совсем бодрый и веселый. В таком же возбужденном состоянии я нашел и всех домашних, слушавших это пение. В этот же вечер заехавший к нам прекрасный музыкант, славящийся своим исполнением классических, в особенности бетховенских, вещей, сыграл нам opus 101 сонату Бетховена.

Считаю нужным заметить для тех, которые отнесли бы мое суждение об этой сонате Бетховена к непониманию ее, что всё то, что понимают другие в этой сонате и других вещах последнего периода Бетховена, я, будучи очень восприимчив к музыке, понимал точно так же, как и они. Я долгое время настраивал себя так, что любовался этими бесформенными импровизациями, которые составляют содержание сочинений бетховенского последнего периода, но стоило мне только серьезно отнестись к делу искусства, сравнив получаемое впечатление от произведений последнего периода Бетховена с тем приятным, ясным и сильным музыкальным впечатлением, как, например, то, которое получается от мелодий Баха (его арии), Гайдна, Моцарта, Шопена — там, где их мелодии не загромождены усложнениями и украшениями, и того же Бетховена первого периода, а главное — с впечатлением, получаемым от народной песни — итальянской, норвежской, русской, от венгерского чардаша и т. п. простых, ясных и сильных вещей, и тотчас же уничтожилось искусственно вызываемое мною, некоторое неясное и почти болезненное раздражение от произведений последнего периода Бетховена.

По окончании исполнения присутствующие, хотя и видно было, что всем сделалось скучно, как и полагается, усердно хвалили глубокомысленное произведение Бетховена, не забыв помянуть, что вот прежде не понимали этого последнего периода, а он-то самый лучший. Когда же я позволил себе сравнить впечатление, произведенное на меня пением баб, впечатление испытанное и всеми слышавшими это пение, с этой сонатой, то любители Бетховена только презрительно улыбнулись, не считая нужным отвечать на такие странные речи.

А между тем песня баб была настоящее искусство, передававшее определенное и сильное чувство. 101-я же соната Бетховена была только неудачная попытка искусства, не содержащая никакого определенного чувства и поэтому ничем не заражающая» (Толстой 1964: 175—176).

Как-то раз отправились мальчишки за морковником, а с ними и Шакумций.

Мать Шакумция сказала ребятам:

— Вы большие, а мой Шакумций мал, помогайте ему, не давайте в обиду.

Но хоть и вправду был Шакумций среди мальчишек самым маленьким, да зато самым хитрым.

Немного прошли ребята, как вдруг Шакумций повалился на землю.

— Ты чего? - спрашивают мальчишки.

— Вы помните наказ моей матери? Вот и несите меня, я уморился.

И понесли его товарищи на закорках поочерёдно.

Пришли в лес. Мальчишки собирают душистый морковник, а Шакумций сидит себе на пеньке.

— Что же ты морковник не ищешь? - спрашивают его товарищи.

Улыбается Шакумций:

— Моя мать велела вам помогать мне. нарвите сперва мне, а потом и себе.

Послушались его друзья.

За работой не заметили, как наступила ночь. Заблудились, только в полночь из лесу выбрались.

Вдруг увидели мальчишки огонёк вдалеке и побрели на него. Подходят, а это старя сакля, без окон, без дверей стоит.

А в сакле колдунья жила. Зазвала ребят к себе и думает:

"Наточу-ка я зубы поострее и съем ребят, когда они уснут".

Уложила мальчишек на кошме, а Шакумций говорит:

— Меня мама на ночь к балке под потолком в бурдюке подвешивала.

Ведьма так и сделала.

Заснули ребята и ведьма подкралась к кошме, чтобы их съесть. А Шакумций зацарапался, заскрёб ноготками по бурдюку.

— Чего не спишь? - прошептала старуха.

— Мама меня перед сном горячими чуреками кормила.

— Хорошо, дам тебе чуреков.

Замесила ведьма крутое тесто, воду в котле вскипятила, сварила чуреков. Поел Шакумций и снова в бурдюке спрятался. а когда старуха опять стала красться к кошме, малыш зацараплася, скрёб ноготками по бурдюку.

— Ну чего тебе ещё, почему не спишь? - зашипела колдунья.

— Меня мама поила под утро, с речки воду решетом носила.

— Ладно, и я попою тебя.

Взяла решето и пошла по воду, а Шакумций выскочил из бурдюка, разбудил своих друзей и убежал с ними из сакли.

И морковник ребята не забыли захватить.

А ведьма всё черпала воду решетом, пока не рассвело.