Moonrox

— Спасибо!

Взяв свои немудреные пожитки, Тимофей соскочил с телеги.

— Счастливо добраться!

Возница дернул вожжи, и возок, оставляя Тимофея позади, не спеша покатился среди деревьев по лесной дороге.

Возница всю дорогу что-то рассказывал и остался очень доволен своим случайным попутчиком — тот молча и очень внимательно слушал его. Тимофей же, всю дорогу думавший о своем, был благодарен вознице за то, что разговор остался монологом. Ему не хотелось ни о чем говорить. Он хотел вбирать в себя свежие песнью запахи, впитывать в себя переливчатое веселие птичьих голосов, окунуться в шорох листвы на деревьях. Семь лет он не имел всего этого. Разве могут сравниться московские парки с первозданной, родной ему, выросшему в глухой уральской деревушке, природой.

Шагая заросшей травой лесной дорогой, он вспоминал события семилетней давности. Да, целых семь лет прошло с тех пор, как он уехал из родной деревни в Москву поступать в институт.

Родители Тимофея были трудолюбивыми людьми. Мать его — потомственная крестьянка, как все деревенские женщины, держала домашнее хозяйство в идеальном состоянии. Отец был ветеринарным врачом. В этой глухомани он был единственным на обширный район и большую часть времени проводил в разъездах. Поэтому и дом, и воспитание сына были полностью в руках матери. Испытав все горести деревенской жизни, оба родителя спали и видели в снах сына городским «ученым» человеком.

Будучи женщиной набожной, мать и сына пыталась пристрастить к Библии, но он рос мальчишкой любознательным и своенравным. Его больше привлекали мирские познавательные книжки. Библию он прочитал еще маленьким, как сказку, но, пойдя — в школу, поставил мать перед выбором: или учеба, или религия. Ни уговоры, ни порка не помогли. Так велико было желание родителей видеть ребенка образованным, что мать настаивать перестала. Инцидент был исчерпан, и суждено было Тимофею расти безбожником.

С детства Тимофей выделялся среди сверстников. Будучи не по годам серьезным и сообразительным, он по праву был вожаком и верховодил не только одногодками, но и теми, кто был его старше.

Родители нарадоваться на него не могли, учеба в школе давалась ему играючи. С первого класса он был круглым отличником. Учителя неизменно его хвалили и говорили, что он далеко пойдет. И он пошел. В их деревне была только школа-трехлетка. Закончив ее, Тима стал бегать в соседнюю деревню, там была восьмилетка. Каждый день пять километров туда, пять обратно. Нелегко давалось ему знание. А потом уезжал в город, к двоюродной тетке, чтобы закончить десятилетку. Потом Москва, институт. Городская жизнь закрутила, одурманила. Писал домой все реже и реже. Через три года пришло известие: умерла мать. И ведь даже на похороны не поехал. Нашлось так много причин, чтобы не ехать. Теперь он понимал, что тогда ему просто не хотелось ехать. Он не хотел снова видеть деревню, он брезговал ею. Прошло семь лет, и вот теперь он собрался приехать сюда.

Начало вечереть. Хотя небо еще было светло, но солнце уже скрылось за деревьями. Большого желания ночью, в потемках брести по лесу, спотыкаясь о корни, у Тимофея не было. Решив срезать путь, он свернул на тропинку. Темнеет в это время года быстро. Прошло минут сорок, и вокруг уже не было видно ни зги. Продираясь сквозь заросли кустарника, Тимофей вдруг понял, что идет он нетронутым лесом.

Тропа осталась где-то далеко сбоку или сзади. Не столько испуганный, сколько удивленный, он остановился. Приблизительное свое местонахождение он знал, и ему, выросшему в тайге, не стоило бы большого труда выбраться к деревне, но перспектива брести по лесу лишний час не слишком радовала. Перебрав в уме слова, уместные в данной ситуации, он решил не терять зря времени. Небо, как назло, затянуло облаками так, что ориентировка по звездам исключалась.

Страшного ничего в этом не было. В запасе у Тимофея было еще минимум три способа определить стороны света. Он остановился на деревьях. Ощупав стволы нескольких, по мху он нашел север. Прикинув направление, в котором могла находиться деревня, быстрее зашагал вперед. Изредка сверяя направление, он быстро продвигался, как вдруг заметил, что деревья редеют. Он не придал этому значения и понял свою ошибку лишь когда под ногами зачавкало. Болото! Синий, мерзко ощутимый туман поднимался над водой. Идти приходилось на ощупь. Вдруг вдали, где-то за стеной тумана, Тимофею послышался собачий лай. Решив, что собаки лают в деревне, он побрел в том направлении. Лай слышался все ближе и ближе, и вдруг пропал. Тимофей остановился.

Ничего не понимая, он сделал шаг, и вдруг ухнул по пояс. Выбираясь из липкой, втягивающей в себя грязи, Тимофей услышал неподалеку от себя разговор. Судя по всему, разговаривали двое. Слов слышно не было, вернее, их было не разобрать, но голоса прослушивались четко. Разговаривали ребенок и мужчина с мощным басом. Зацепившись за кочку, Тимофей крикнул и прислушался. Послышался детский смех, и все смолкло. В полной тишине, выбравшись из грязи, Тимофей сидел на кочке. Вокруг творилась какая-то чертовщина, и ему это не нравилось. Поднявшись, он потащился дальше. Уже отчаявшись выбраться из этого болота, совершенно неожиданно он вдруг вышел на сухое место. Голова начала болеть. Пробираясь меж сухих чахлых сосенок, он никак не мог понять, куда его занесло. Вдруг он наткнулся на тропу. Тропа была хорошо натоптана и, преисполнившись самых радужных надежд, Тимофей пошел по ней. Тропа довольно уверенно петляла среди деревьев. Лес по бокам становился все гуще и мрачнее благодаря мохнатым елям. Изогнувшись, тропа вывела на открытое место, и Тимофей увидел могилы. Это было кладбище. У них в деревне это кладбище называли «Нечистым».

Как-то, будучи еще ребенком, Тимофей заинтересовался названием родной деревни — «Нечистая». Обидно было, когда ребята из других деревень дразнились: «Нечистый, нечистый». Он спросил у матери о названии. История, рассказанная матерью, запомнилась ему надолго, как страшная сказка.

Давно это было. По Руси шел мор. Вымирали целые деревни. Чума собирала свою черную жатву. Не умели тогда лечить этот Бич Божий. Спасение было одно, пока здоров, бежать, бежать от жилья, от людей, и как можно дальше. Умные люди так и делали: бежали в одном рубище, бросая дом, скотину, скарб, зачастую даже одежду.

Оставляли все из суеверного ужаса перед чумой, чтобы не смогла она увязаться следом, спрятавшись в какую-нибудь вещь. А куда еще бежать русскому человеку, как не в Сибирь? Вот и убежали они в глухую тайгу, создавая там таежные поселения. Оказались таким манером в тайге две семьи.

Кое-как отстроили близ дороги хутор. А надо сказать, попали они в Сибирь в самую середку зимы. Без запасов пищи, без теплой одежды были они обречены на верную смерть.

Первое время пробовали есть древесную кору, пить отвар из еловой хвои. Но прекрасно понимали, что долго так не протянут.

И когда были они доведены голодом до полубезумного состояния, в ночной час в дверь постучали. У порога стоял огромного роста мужчина. Почти все лицо скрывала густая черная борода, и только маленькие глазки хищно поблескивали. Его пустили, предупредив, что не смогут накормить.

Скинув с плеча большой тяжелый мешок, он вошел в горницу. Взгляды всех как магнитом приковало к мешку. Постоялец исчез утром так же внезапно, как и появился. Он забыл мешок. Изголодавшиеся люди, в надежде найти что-нибудь из пищи, заглянули в него. В мешке лежало расчлененное тело человека. Через некоторое время все окрестные поселения почувствовали серьезную угрозу. Стали пропадать люди. А по дороге, возле которой хутор этот стоял, и вовсе люди ездить перестали. Правильно говорит мудрость: «Один раз попробовавший человечины, другую пищу после этого ест с отвращением».

Несколько лет не могли узнать, куда исчезают люди.

Лишь случай помог это узнать. Два охотника поздно ночью вышли к хутору. Чтобы не будить хозяев, решили переночевать в хлеву. Проходя через двор, в потемках не заметили погребка. Подгнившие доски проломились под ними, и они рухнули в темноту. Когда один из них запалил трут и подземелье осветилось, волосы у них на головах стали дыбом.

— Вот сейчас зайдем, а там два амбала, — прошептала Варька, держась за ручку купе.

— Угу, — буркнула я, поправляя на плече сумку. — И трое с дубинкой, один с топором за компанию.

Нет, конечно, я чувствовала себя виноватой. Слегка. Совсем чуточку. Из нашей Потутуевки совершенно невозможно выбраться летом. В кассе крохотного полустанка, несмотря на наличие компьютера, нормальных билетов все равно приобрести просто невозможно. Так что, если вам вдруг срочно понадобится ехать в Москву, придется либо трястись в душной маршрутке почти сутки, либо брать купе в фирменный поезд. От маршрутки я отказалась наотрез. Сколько же я потом наслушалась ужасов про маньяков в поездах, что насилуют беззащитных девушек в купе, про воровство и мошенничество, что процветают под покровом темноты в таинственных недрах фирменных поездов — страшно представить. Не скажу, что меня ничто не задело за живое, но поддаваться панике и трястись от страха я не собиралась. Хотя и покорно позволила матери замотать деньги в кусок бинта и приколоть к внутренней стороне лифчика.

Дверь плавно откатилась. На одной из нижних полок обнаружились чинно сидящие рядом старик со старушкой, которые напряженно глядели в нашу сторону. Похоже, облегчение было обоюдным. Бодрый старичок суетливо помог нам засунуть чемоданы под лавку, а милая бабулька улыбалась и довольно кивала головой, постоянно поправляя на голове чистенький белый платок.

Потом были ахи да охи: «Далече едете, внученьки? Как же вас одних-то отпустили таких красавиц-раскрасавиц! Уж вы и милые, и пригожие, а мы вот со старухой в столицу-то по дохторам собрались. У ней, у супружницы моей, глаза-то совсем слабы стали. Так куда ж она без меня-то? Без меня-то ей нельзя совсем».

Мы с Варькой только молча переглядывались, не забывая улыбаться и кивать в самых драматических местах. Дед попался разговорчивый и самодостаточный — наших реплик для поддержания беседы ему совершенно не требовалось. Часа через два он выдохся, рассказав нам обо всех своих детях и внуках. Похоже, сделал паузу, чтобы плавно перевести разговор на друзей и знакомых. Я в срочном порядке достала из сумки книжку и уткнулась в нее носом, а Варька с тоской потянулась за косметичкой.

— Чего читаешь внученька? Ась? «Ричард Бертон упоминал обычай ютов съедать сердце смелого врага или какую-либо другую часть его тела, чтобы получить его храбрость», — заглянул он мне через плечо. — Ученая, да? В Москве учишься? Мне бы твои мозги! У меня-то самого скрелоз. Дохтур говорит, рассеянный. Рассеянный я, да. На старости лет и память растерял, и руки трусятся — не то, что по молодости. По молодости-то я — ух!

— Совсем ты девонек заговорил, старый, — прошамкала бабулька, которая наконец оставила платок в покое. — Взял бы да заварил чайку нашего. Вон, ночь скоро… Поди, притомились они.

И правда: солнце уже скрылось за горизонтом, и бесконечная стена леса за окном поезда слилась в одну сплошную серую массу.

— Чайку! Конечно, чайку! — засуетился дед, доставая откуда-то холщовый мешочек. — Это настоящие, нашенские, таежные травки! Нигде таких не найдете! Сам собирал, сам сушил… Да вы сами-то попробывайте…

Старик шустро сбегал за кипятком, и через пару минут по купе разлился сладковатый, слегка терпкий аромат. Дед явно знал толк в травках. Чай оказался на вкус удивительно мягким и необыкновенно приятным. Бабулька напротив ласково щурилась на раскрасневшуюся Варьку, а я прихлебывала из своего стакана, смотрела на проносящиеся мимо столбы, плавно скользя взглядом по проводам. Мерный перестук колес и мягкое покачивание вагона…

Я не поняла, как уснула. Вернее, я даже не поняла, что проснулась. Мысли путались, а полумрак купе, освещенного лишь ночником, не давал взгляду зацепиться за что-то реальное, не раскачивающееся вместе с поездом. Какие-то скомканные звуки долетали словно издалека — рваные, бесформенные, неосознанные. Ватные руки и ноги совершенно не слушались команд мозга и лежали вдоль тела словно чужие. Тяжелая голова не желала отрываться от подушки. Я смогла лишь слегка скосить взгляд. Мне захотелось зажмуриться. И закричать…

В маленьком пространстве под столиком я увидела лежащую Варьку. Над ее лицом склонилась старушка, прижавшись к нему, словно целуя. Всхлипывающие, причмокивающие звуки долетали до меня. И долгий, протяжный, тихий варькин стон… Бабка оторвалась от Варьки, и голова моей подруги бессильно склонилась на бок. У нее не было глаз. Лишь две пустые окровавленные глазницы с вырванными веками слепо уставились на меня, а безвольные губы силились что-то сказать.

Тошнота подкатила к горлу. Я подняла взгляд. Надо мной стояла старуха и смотрела на меня мутными глазами с бельмами. Окровавленные губы всасывались в рот, который словно собирался вобрать в себя все ее лицо, натягивая морщинистую кожу на скулах и подбородке. Бабка облизнулась и снова издала чмокающий звук, раскрывая черный провал беззубого рта.

— Счас-счас, милая, — раздался рядом суетливый голос деда. — Вот жеж скрелоз проклятый, совсем забыл…

В поле зрения появился старик и наклонился надо мной с извиняющейся улыбкой.

— Ты уж не серчай, внученька, — он ласково погладил меня по голове трясущимися узловатыми пальцами. — Старые мы с ей, одинокие. Никого у нас окромя друг дружки нетути.

Перед моими глазами возник топор. Я, не отрываясь, смотрела на тусклое лезвие.

— За… что… — еле слышно выдавила я.

— Эх, мне бы твои мозги!.. — крякнул старик и замахнулся.

1

Домишко Никодимыча притаился на окраине посёлка. Скособоченное строение, которое никто не ремонтировал уже лет эдак десять, а то и больше, давным-давно стало частью сельского пейзажа. Стены поросли мхом и ещё какой-то дрянью, крыша перекосилась, даже потемневший от времени флюгер казался сидящей на ветке вороной. Кроме того, с одной стороны кривоватое жилище очень удачно прикрывало от чужих взглядов здоровенное дерево, а крыльцо старательно маскировалось колючими кустами шиповника.

То ещё местечко, короче говоря.

Петрович миновал незапертую калитку, прошёлся по тропинке и постучался. На первый стук, однако, никто не ответил. Мужик почесал подбородок и недовольно нахмурился.

— Без нас начал, что ли?.. — он постучал ещё раз, прислушался и гаркнул, — Хозяин, открывай, гости пришли!

На сей раз за дверью послышались шаги, и из недр домика высунулась физиономия хозяина — тощая, удивительно неопрятная, заросшая сизой щетиной. Испещрённый жилками нос торчал, как дуб среди степей, под глазами виднелись отчётливые мешки... Однако сами глаза были на удивление ясными и адекватными. Глянув по сторонам, Никодимыч пожал плечами.

— Врёшь, Петрович, ты тут один. А говоришь «гости»… Ладно, заходи.

Дверь открылась шире.

— А что, Леопольдыча нет ещё? — спросил Петрович, перешагнув порог.

— Нету. Будем ждать.

Они уселись за видавший лучшие времена стол, укрытый клеёнчатой скатертью, где сиживали уже не раз, и принялись лениво переговариваться, изредка поглядывая на стрелки часов. Третий запаздывал.

Наконец, минут через пять, внутрь протиснулся грузный Леопольдыч, облачённый в неизменную клетчатую рубашку. Он почесал бакенбарды и тяжело вздохнул — одышка давала о себе знать. Тем не менее, с его появлением потрёпанный домик словно бы проснулся. Разговор зазвучал живее и естественнее, глаза заблестели, беседа потекла привольнее. Хозяин ненадолго отлучился в другую комнату, а затем вернулся с банкой малосольных огурцов и массивной бутылью, под завязку наполненной какой-то мутной жидкостью.

Пришло время для самого главного.

Никодимыч был единственным в посёлке самогонщиком, но своё хобби не особенно афишировал. Товар он толкал очень редко, из-под полы и только на сторону, предпочитая вместо этого квасить со старинными приятелями. Те, как и сам Никодимыч, из всех достоинств напитка ценили прежде всего градус, а потому такая бормотуха их более чем устраивала. Собиралась компания нерегулярно, опасаясь, как бы кто из соседей не настучал куда следует. Визитов в обычное время Никодимыч не опасался — всё предосудительное оборудование тщательно маскировалось, и опознать предмет поисков становилось чрезвычайно сложно.

Самогон наполнил стаканы, и все трое дружно выпили, а затем столь же в унисон крякнули. Захрустел на чьих-то зубах огурец.

— Слышь, Никодимыч, — вдруг подал голос Леопольдыч, — А чего это вдруг сегодня у выпивки вкус какой-то странный?

— Кстати да! — оживился Петрович, тоже обративший на это внимание.

Самогонщик почему-то замялся.

— Ну, понимаете… В общем, дело было так…

2

Ранним туманным утром Никодимыч отправился за ингредиентами. Возле железнодорожного полустанка как обычно толпились бабульки, распродававшие нехитрые дары своих огородиков по редкостно смешным ценам. Товарец, конечно, чаще всего был не ахти какой, корнеплоды и яблоки в основном попадались скромные, невзрачные, но на самогон они вполне годились.

В этот раз мужику повезло — подвернулся один из самых выгодных поставщиков. Сухонькая востроносая старушонка брала за свой товар сущие копейки, причём, помимо овощей, она продавала шампиньоны и ягоды, набранные в ближайшем лесу. Порой Никодимычу казалось, что гиперактивная бабулька появляется здесь не ради заработка или обмена новостями, а просто для удовольствия — людей посмотреть, говор послушать. Смешливый характер пенсионерки эту теорию только подтверждал.

По причине дешевизны Никодимыч затаривался здесь практически оптом — совал одну купюру и получал едва ли не половину товара. Вот и сейчас ему достались несколько пакетов, набитых овощами и ягодами, а также большая связка сушёных грибов. Распрощавшись с продавщицей, мужик двинулся прочь.

От железной дороги до посёлка было примерно полкилометра по ухабистой дороге. Затариваться близ дома подозрительный Никодимыч опасался — пару раз его едва не накрыли. Туман, висящий пластами, медленно истаивал — солнце поднималось всё выше, разгоняя белёсую хмарь. Мужик что-то тихо насвистывал себе под нос, глядя, как впереди вырисовываются островерхие крыши.

Через несколько минут он уже сортировал покупки. Подосиновики... Немного малины… Чуть помявшиеся помидоры… Баклажаны… Стоп.

— Это ещё что за хрень такая? — ошалело пробормотал Никодимыч.

Комочек, зажатый в его ладони, походил не то на очень сильно лежалое яблоко, не то на инопланетный гриб, не то на какой-то непонятный орган. Решётчатая грушевидная вещица мутного цвета, перевитая странными жилками, казалась странно знакомой, но в то же время не похожей ни на что привычное. Загадочный предмет неожиданно вздрогнул и часто-часто запульсировал. Никодимыч, матюгнувшись, выронил неведомую штуковину. Та полминуты колотилась по полу, но постепенно замедлилась, вздрогнула ещё пару раз и затихла. Мужик несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, после чего осторожно потыкал хреновину половником. Она, однако, больше не шевелилась.

Всё ещё с подозрением посматривая на непонятный объект, Никодимыч поднял его с пола, однако сеанс гоголевско-булгаковской чертовщины уже закончился. Повертев комочек так и эдак, он подумал было вернуться, дабы спросить у старушки, где она его выкопала, но быстро сообразил, что это будет пустой тратой времени, а переработки в спирт ни одна паранормальщина не выдержит.

На том и порешил.

3

Мужики выслушали быль Никодимыча и покрутили головами, выражая удивление.

— Да-а, — протянул Петрович, — Экология нынче не та, совсем не та… Глобальное потепление, все дела. Вот и растёт тут у нас всякое.

Собутыльники поддержали эту версию — она была куда проще и понятнее, чем всякая мистика. А что та хреновина дёргалась... Мало ли, что могло померещиться в потёмках?

— Ну что, ещё по одной? — предложил Леопольдыч.

Никодимыч с Петровичем поддержали его предложение. Даже несмотря на привкус, самогон по их представлениям был весьма неплохим.

Автор: Александр Рублевский
Я быстрым шагом шел по улице в сторону своего дома. Болела нога, поэтому приходилось иногда сбавлять шаг. Снег еще не до конца растаял и повсюду лежал грязными комьями, но полуденное солнце светило очень ярко и иногда даже припекало. В голове путались мысли о недавнем моем отпуске. Я потерял счет времени, и не помню точно, что и когда происходило. Помню, что что-то пошло не так, что в какой-то момент что-то изменилось. Но главное — я жив и иду сейчас домой, чтоб сказать родным, что со мной все в порядке.

Пройдя мимо библиотеки, я, дождавшись зеленого, перешел дорогу и повернул налево.

Примерно недели две назад я, взяв отпуск на работе, полетел отдыхать в Египет. Там все было здорово: отличная погода, красивейшее море, комфортная гостиница. Никуда за пределы территории гостиницы я не выходил, т. к. хотелось в этот раз просто отдохнуть от всего, греться на солнце и ни о чем не думать. Но в таких путешествиях для меня всегда присутствует одна проблема: я очень не люблю летать на самолетах.

Решив немного срезать дорогу, я завернул во дворы, но потом пожалел об этом: там повсюду были лужи и грязь вперемешку со снегом. Солнце еще не успело высушить дворовую территорию, находившуюся постоянно в тени из за густой застройки.

Как обычно, в аэропорту, уже после регистрации, за полчаса до посадки, у меня начался легкий озноб от мыслей о предстоящем трехчасовом полете. Единственное, что успокаивало, это то, что туда я лечу на большом «Боинге-747», в котором почти не трясет. В самолетах меня никогда не укачивало, но при тряске я всегда боялся, что или сейчас что-нибудь сломается, или уже сломалось. Повода бояться у меня, собственно, не было, я никогда не попадал в аварийные ситуации, даже мелкие, но страх почему-то присутствовал. Возможно, что меня беспокоил сам факт, что я нахожусь в закрытом пространстве, где-то высоко в небе, и моя жизнь зависит от надежности работы железной машины и также от экипажа.

Влетев почти целым ботинком в грязь, я какое-то время искал что-нибудь, чем можно вытереть его. В итоге нашел клочок белого, еще не растаявшего снега, но он оказался очень жестким и в итоге, кроме того, что грязь только размазал, похоже, еще и поцарапал ботинок.

Объявили посадку. Люди стали собираться у входа в коридор, который выводит непосредственно к самолету. Чувствую, как сильнее забилось сердце. Я сам, добровольно, подвергаю себя такому, как мне кажется, риску. Пытаюсь успокоить себя мыслями о том, что многие люди, например, бизнесмены, летают почти каждый день, иной раз даже по несколько раз в день, и ничего, живут и радуются жизни. Стюардесса оторвала корешок от билета, оставив его мне, и я зашел в коридор, который в народе еще называется «рукав». Он напрямую соединяет аэропорт с самолетом. Озноб усилился из-за того, что этот переход по коридору для меня всегда был особенным. Я всегда разглядывал каждый уголок коридора, вслушивался в шум работающих вентиляторов и гидравлики, который дополнял общую картину. Вот и дверь в самолет. Обшивка вокруг двери на вид довольно потрепанная и холодная на ощупь. Дверь очень толстая, с множеством задвижек. Еще одна стюардесса просит показать корешок билета и указывает, в какую сторону мне идти, чтобы найти свое место.

Войдя в арку длинного дома, я вышел опять к дороге, которую срезал дворами. Повернув за угол, я оказался на той улице, которая должна была привести меня прямо к дому. Повсюду пахло весной, хотелось дышать полной грудью. Люди вокруг суетливо пробегали по своим делам, казалось, не замечая меня.

В салоне я сразу услышал знакомый звук, который примерно одинаковый во всех самолетах. Двигатели работают на холостом ходу и производят легкий, свистящий звук, который ближе к носу и хвосту самолета почти не слышен. Мне почему-то, как всегда, досталось место в середине самолета, в самой шумной его части; в иллюминаторы были видны двигатели с частью крыльев. На двух местах, у окна и рядом, уже сидела какая-то пожилая пара. Я уселся на свое место, подогнал лямки ремней под себя, пристегнулся и откинулся на спинку кресла. Через какое-то время я почувствовал легкий толчок: самолет покатился назад. Звук турбин не меняется на начальной стадии маневрирования, так как самолет толкает специальный тягач, для того, чтобы четко провезти громадину между другими самолетами и близлежащими к аэропорту строениями. Так мы ехали минут пять.

Я решил перейти на другую сторону дороги, так как идти там мне было привычней и нравилось больше. Опять дождавшись зеленого света, я вместе с толпой перешел на другую сторону и оказался у входа на знакомый мне рынок. В детстве я очень любил гулять тут, особенно рассматривать различные старые вещи, которые продают на окраине рынка. Всякие безделушки, пластинки, фотоаппараты и прочее.

Вот уже звук турбин начал периодически усиливаться, самолет уже маневрировал сам. В окно я разглядел, как ходят закрылки вверх-вниз — это пилоты проверяют их перед взлетом. В такие моменты всегда невольно вспоминаю, что все всегда говорят: самые опасные моменты в полетах — это взлет и посадка. Вообще, всегда хотелось крепко заснуть еще в аэропорту и проснуться уже в пункте назначения. Вот если бы я слышал переговоры пилотов между собой, видел обстановку в кабине, мне было бы намного спокойнее, так как неизвестно, что там происходит: или все идет в штатном режиме, или все судорожно ищут варианты спасения. Во время маневров бортпроводники синхронно показывали, где располагаются выходы и как пользоваться спасательными жилетами. Затем голос из динамиков пожелал приятного полета. В уши ударил усилившийся в десятки раз гул турбин, к креслу прижало. Самолет взлетел. Набирая высоту, он постоянно маневрировал. Если не смотреть в иллюминатор, это почти не чувствуется, но иногда в крайних положениях наклона самолета кажется, что он начинает переворачиваться. Не имея возможности и желания смотреть в иллюминатор, я наблюдал за маневрами по отблескам солнца на противоположной от солнечной стороне салона.

Минуя рынок, за ним хозяйственный магазин, я шел по тротуару вдоль автомобильной дороги. В конце улицы уже показался мой дом — 17-этажная высотка, состоящая из нескольких слепленных между собой корпусов. Хотелось идти быстрее, чтоб скорее попасть домой, но болела нога, и приходилось иногда даже совсем останавливаться отдохнуть.

Я невольно всегда следил за индикатором «пристегните ремни». Когда он не горит, можно расслабиться. Это, во всяком случае для меня, означало, что обстановка штатная, все идет по плану. Иногда, когда самолет попадал в зону турбулентности и его начинало трясти, эти индикаторы загорались, и уже обстановку оценить было трудно. Чем мне нравился большой «Боинг-747» — тем, что они из-за своих габаритов почти не чувствуют никакой турбулентности, и в них почти не трясет. Но я не отстегивал ремни даже тогда, когда это разрешалось. Не знаю, почему. Хоть немного, но чувствовал себя спокойнее. Через час полета начали разносить еду. Неизвестно, какой бы она мне показалась на вкус на земле, но здесь она никак не лезла в горло. Жалко было выкидывать почти все, но есть я практически не мог. Прошло уже почти три часа полета. Объявили, что самолет идет на посадку, загорелся индикатор. Я опять вспомнил про самые опасные моменты. Но посадка для меня психологически не такая страшная, возможно, потому что самолет возвращает меня на землю: снижает высоту, сбавляет скорость, и это меня успокаивает. После нескольких маневров самолет выровнялся и плавно приземлился. В то время, когда колеса коснулись посадочной полосы, все зааплодировали.