Diskman

Чихин деловито разлил остатки пива, чуть задержав руку над кружкой Разлукаева. Пенная шапка начала оседать, на глазах меняя состояние вещества - из газообразного в жидкое, вполне себе по законам физики.

- А что, Чихин, - неторопливо сказал Разлукаев, глядя на превращение слегка прищуренными глазами, казавшимися через толстые стекла очков немного выпуклыми. - Что дальше-то было?

- Дальше... Ну, так сходу и не расскажешь. В конце концов развелись мы, а если по порядку вспоминать - это на целую повесть хватит. О настоящем человеке - в моем, между прочим, лице. Только что ежиков не ел.

Чихин вздохнул и с удовольствием отхлебнул пива.

- Я тебе лучше другую историю расскажу. Криминально-психологическую. Есть у меня друг старинный, Витька Коротких. Бывший мент, сейчас бизнесок у него, автосервис, две мойки. Ничего особенно, только на жизнь зарабатывает. Но не про него речь: просто он мне рассказывал, а я вот теперь - тебе.

Разлукаев поправил очки и тоже взялся за кружку. В глубине полупустого кафе, возле кассы, невнятно играло радио, не развлекая даже сонного бармена. Слышно было жужжание мухи, мучительно бившейся в стекло, и редкие гудки машин где-то там, в другом от пива измерении.

- Сидит однажды Витька на дежурстве, пятница, жара вот как сейчас, лето десятого года помнишь?

Разлукаев кивнул, не отрываясь от кружки.

- Он в убойном отделе тогда работал. Работа морально грязная, как ни крути, вот и ушел потом. Вроде с преступностью борешься, а у самого мозги съезжают набок. Он так говорил, а там - кто его знает? Я ж не пробовал. Дежурит он, а тут звонок из больницы, мол, пациентка померла.

- Они там каждый день мрут, - наконец заговорил Разлукаев.

- Не перебивай, сам знаю. Просто пациентка эта - жена профессора, заведующего отделением. Положили на плановую операцию, грыжа была, что ли. Еще не резали, просто капельницу укрепляющую поставили, сердечные, глюкоза там, а она возьми и загнись!

- Аллергия, что ли? Сейчас у всех аллергия. Я вот кетчупы есть не могу, чешусь весь...

- Блин, да задолбал ты перебивать! Чешись на здоровье, я-то при чем?! Сердце у нее остановилось. Профессор весь в соплях, баба одна, врач, чуть о стенку не бьется. Витек говорит: мы приехали, первым делом и спрашиваем, почему нас вызвали? Может, медицинские причины? Профессор говорит, разбирайтесь, здоровая она была, не могла так умереть. А его начальство наше знает, так просто не отмахнешься, пришлось разбираться.

Слегка обиженный на чихинскую отповедь про аллергию Разлукаев молча кивнул.

- Врачиха эта, Надежда... Как-то ее там по батюшку? Не важно, та, что переживала сильно, профессора успокаивает, а он на нее волком смотрит, чуть не подрался. Ни хрена мы, Витька говорит, не поняли, но бутылку пластиковую от капельницы с собой взяли, труповозку вызвали, свежепреставленную покойницу туда и уехали. Дальше нашим в лабораторию все отдали, они быстренько проверили. Так и так, в крови профессорской жены и в капельнице, кроме нужного и полезного, лекарство одно. Название я, конечно, забыл, да и не важно - в общем, в такой дозе у слона сердечко тормознет, не то, что у человека. Тут уж ясно - дело возбудили и снова в больницу, обыск и опрос. По инструкции.

- Профессор от супруги так устал, что ли?

Чихин глотком допил пиво и стукнул пустой кружкой о хлипкий столик.

- Хитрее, Разлукаев, все было гораздо хитрее... Приехали снова в больничку, допросили профессора, Надежду эту, еще пару врачей - один пожилой уже, пропитой с виду, но держится солидно, а второй пацан - лет двадцать пять. Этот, второй, не стажер уже, врач, но начинающий. Артемом зовут, помню. Ничего интересного не поведали, никто не видел, никто не знает. Медсестер начали опрашивать: тут уже интереснее, процедурные две, лисички такие юные, в слезах, но клянутся, что лекарства того не добавляли. Лист назначений суют, ампулы какие-то показывают, паника, конечно, но вины не прослеживается. С ходу если смотреть. Витька к дежурной сестре, там контакт получше наладился. Баба пенсионного уже возраста, бояться некого и незачем, а поговорить любит. Она Надежду эту заложила сразу. Ну, не в убийстве, конечно, тут сочинять не стала, но что любовница она профессорская - выложила мгновенно. Начал мотив вырисовываться, начал. Обыскали стол этой врачихи - а там упаковка того самого сердечного убийцы, вскрытая, пары ампул нет. Причем, заметь, отделение-то хирургическое, им по работе такое раз в сто лет понадобиться может. Надежда в истерику, орет что-то, не мое-подкинули-мировой заговор! Тоже, Витек говорит, не новости - убить убила, а теперь нервы сдали, вот и всё. Профессор позеленел аж весь, зубами скрипит, хотел на Надежду накинуться, но Витькин напарник оттащил. Не положено, хотя и понятны чувства. Без двух баб остался профессор разом, дело такое.

Разлукаев медленно допил пиво и поставил свою кружку в пару к чихинской.

- Надежду задержали по обвинению, понятное дело, а она крепко не в себе. Вырывается, к профессору бежать или вены резать - не поймешь. И орет всё время, охрипла уже, а орет. Невиноватая я и всё такое. Привезли в участок, успокоительного дали, затихла. Допрос отложили, куда ее допрашивать в таком виде.

- Шекспир какой-то! - заметил Разлукаев. Ему было интересно, что дальше, но торопить Чихина не стал. - Пойду еще пивка возьму?

Чихин кивнул, почесал небритый подбородок и глянул на бармена. Тот неторопливо начал доставать очередную пару «Хайнекен» из холодильника.

- Самое интересное еще и не начиналось, Разлукаев, - сказал Чихин, дождавшись возвращения друга с добычей. - Наливай ты теперь! Так вот... С утра снова вызов, снова убойников и в ту же больницу. У Витька с напарником дежурство заканчивалось, но начальник велел ехать, как людям, знакомым с ситуацией. Поехали. А там - картина маслом: вся ординаторская в крови, у профессора скальпель в шее и десяток ран по всему телу, остыл уже на полу. Стулья разбросаны, под столом пара пустых пузырей из-под «Хаски», на столе стаканы. Пожилой этот доктор пьяный еще в ноль, считай, пластилиновый совершенно. Сидит на кушетке, бормочет: «Не я, не я...», а у самого весь халат в кровище.

- Хрена себе! - Разлукаев даже пиво перестал наливать. - А за что он его?!

- А не поймет никто. Коллеги уже лет пятнадцать, отношения хорошие всегда были. Профессор его прикрывал сколько раз, чтобы за пьянку не выгнали, а видишь, как оно вышло... Это всё та же дежурная медсестра рассказала, сама чуть не плачет. Она с утра встала, из сестринской зашла в ординаторскую, а там такая вот печаль. Витька с напарником попытались разобраться, но этого пожилого допрашивать без толку, так и увезли невменяемого. В камере доспит, может чего и вспомнит.

Друзья отхлебнули пиво почти одновременно, даже не чокаясь, словно помянули никому из них неизвестного профессора.

- Начали потом разбираться, с чего покойного на работу принесло. Не его дежурство, да после смерти жены, лучше б дома отоспался. Оказалось, звонил ему пожилой. Сам ни хрена не помнит, но на мобильниках звонок остался, в два часа ночи. А у пожилого полный провал в памяти, говорит, выпил, но один, помянул покойницу бутылочкой и спать. Никому не звонил, второй бутылки не было, приезд профессора не помнит. Обычная бытовуха, сколько у нас так народа по пьяни друзей режет...

- Криминал вижу, а с психологией-то что? - отозвался Разлукаев.

- С психологией... - Чихин повертел в руках полупустую кружку, глядя куда-то в сторону. - А вот что. Надежду и этого, пожилого, посадили, естественно. Улики на руках, возражений не было. Бабе шесть лет, пожилому восемь впаяли. Но Витька мент был правильный, почувствовал что-то такое... Не то он что-то почувствовал. Узнал, что у профессора было ценного. Машина барахло, японка прошлого века, дача маленькая, тоже говно, а вот квартира - шикарная. Старый фонд, в самом центре, потолки по четыре метра, метраж огромный. Прикинь, сколько стоит? А наследников нет. У них с женой детей не было, сам профессор детдомовский, а ее родители умерли давно. Ничья получается квартира. Витька дальше роет - и вот что откопал: профессор, бабник старый, царство ему небесное, был женат первый раз. Давно, в другом городе, девятнадцать лет ему было, по залету, небось. Как женился, так и развелся, считай, сразу. И с тех пор никто из знакомых от него ничего про ту семью не слышал. А там родился шустрый такой паренек, когда паспорт получал, все данные сменил - ненавидел он отца-то, что закономерно. Вырос паренек с этой ненавистью и общей бытовой неустроенностью, но не спился, выжил и выучился. На доктора, видимо, папины гены так отразились. Витек не поленился в тот город запрос накатать, хотя дела и закрыты уже были. Ответ интересный получил, с фотографией наследника профессора. Единственного и законного...

Чихин примолк на мгновение, глотнул пива.

- Фотография того самого молодого доктора, который Артем. Витька его прижал, без мордобоя, но есть у них свои ментовские штучки - не захочешь, а всё расскажешь. Иначе больно очень. Приехал Артем в наш славный город, фамилия-имя другие, профессия позволяет, и устроился в отделение к отцу. Ждал момента подходящего свое забрать, а когда мачеху привезли на операцию, туту него в голове и щелкнуло. В капельницу лекарство подколоть - две секунды, упаковку любовнице папиной подсунуть тоже недолго. А вечером решил и самого родителя упокоить, остался в хозчасти, там никто не проверяет, ночью вылез, пошел в ординаторскую. Там пожилой уже храпит, но он ему успокоительного еще подколол, подмышку, никто ничего и не заметил. Да и не искал, чего там искать! Потом с телефона того же пожилого папу набрал, приезжайте, уважаемый, тут больной поступил, сложный случай, а пожилой пьян смертельно, боюсь, мол, я не справлюсь, а он на столе отрежет не то. Вот профессор и примчался.

- Выпустили этих-то? - Разлукаев как-то загрустил от такой развязки. Дальнейшая судьба Артема его как-то и не заинтересовала.

- Надежду выпустили, а пожилой умудрился успеть повеситься там, у хозяина. Совесть замучила за то, чего и не делал.

Муха продолжала долбиться в окно, то успокаиваясь, то снова нервно жужжа. Ведь там, за стеклом, совершенно другая жизнь.

Чище и лучше нашей.

© Юрий Жуков

Год уходил тяжело.

Так уходят смертельно больные старики - уже не вставая с кровати, но ещё мыча что-то бессмысленное обескровленным серым ртом, тыча вялой рукой в пространство над кроватью и воняя тем кисло-сладким, которое и есть смерть.

Иван Петрович посмотрел на календарь над столом: да, двадцать второе декабря. Продержаться бы до тридцатого, а дальше - жидкий огонь новогодней водки, мандарины, куранты, идиотские петарды на улице, пустая голова и пустые дни. Не Бог весть что, но немного отпустит. Надо неделю продержаться, а там, дальше, легче, лучше. Наверное.

Голова опять заболела резко, словно с похмелья, когда просыпаешься уже больным. В правом ухе словно перекатывался шуршащий песок. Но ведь не пил вчера, да и давно уже не пил, во всяком случае, помногу. Нельзя, врачи и так уже хмурятся при осмотрах.

- Разрешите? - В приоткрытую дверь заглянул кто-то из новых сотрудников, даже имя с ходу не вспомнить: Сергей, Андрей? Какая разница...

Они все на одно лицо, бесстыдно юные, лучащиеся энтузиазмом и карьерным ростом. Охотники за недоступными деньгами и материальными благами в понимании нынешней молодежи. Какой там айфон в моде, шестой, восьмой? Реклама этих бесконечных игрушек давно слилась в памяти Ивана Петровича в пеструю ленту глянцевых фото, из которых беспорядочно торчали чьи-то отфотошопленные руки, ноги, машины, куски пляжей и пальмы, пальмы, почему-то, непременные пальмы... Пестрая лента - в полном соответствии с канонами - приподняла голову и негромко зашипела, вызывая желание хлестнуть её тростью. Наотмашь.

- Заходи! - уверенно кивнул он сотруднику, всё же слегка поморщившись. Голову словно стянула сверху невидимая корона, венец шипами внутрь. - Что там у тебя?

Сотрудник просочился в кабинет, деликатно мягким жестом притянув за собой дверь. Нескладная фигура, высокий, по-юношески худой. И костюм... Откуда эта долбанная мода на блестящие костюмы?! Они что, все подряд конферансье и артисты, что ли?

- Иван Петрович, - жестом фокусника сотрудник выложил на стол раскрытую папку, в которой пестрели какие-то графики. - Здесь данные по росту прибыли, ку-один - ку-четыре, плюс прогноз на следующий финансовый...

- Вы по-русски можете сказать? - строго прервал его Иван Петрович. - Какие ку? Красные штаны?

- Виноват... - почти прошептал сотрудник, бледнея. - Ку - это квартал. Ну, по первой букве... Так везде принято. Не понял про штаны...

Пестрая лента в голове зашипела еще громче, раскачиваясь в такт падающему песку.

- Так, Алексей...

- Сергей, Иван Петрович.

- Тем более. Мне, Сергей, эти ваши «ку» нахрен не сдались, это - к девочкам в финуправлении! Мне нужен был факторный анализ, прогноз в разрезе продуктов, - Иван Петрович с усилием всмотрелся в графики. Картинка плыла и подергивалась, заставляя всматриваться до рези в глазах.

Сотрудник побледнел еще сильнее. Казалось, даже его блестящий костюм как-то потерял в цвете, став из стильного жемчужно-серого наряда бледным пятном на фоне кремовых стен кабинета.

- Иван Петрович, простите! Там, дальше, двенадцатая-четырнадцатая страницы, основные продукты, кредиты физлиц, юрики, валютные опер...

Прервав блеяние серого призрака, Иван Петрович начал листать содержимое папки. Страницы... Чёрт их дери, где они теперь пишут номер страниц? А, вот, - сверху по центру. Дебильное место, вообще-то.

Графики, цифры, снова графики. Какие-то мутные фоновые картинки, ещё сильнее раздражавшие и сбивавшие с толка.

- Сергей, можно было сделать не так цветасто?

- Бренд-бук требует, Иван Петрович... - снова проныл серый и замолчал, догадываясь, что дальнейшее использование английского языка в этом кабинете для него чревато.

- А вот скажи мне, Алексей... - Иван Петрович снял очки и бросил их на стол. Всё вокруг немного расплылось, потеряв нужную четкость, но давая небольшое облегчение от головной боли. - Тебе лет сколько?

- Сергей, Иван Петрович. Двадцать шесть, - уже более уверенно ответил блестящий костюм.

- Давно в банке?

- Три года. То есть... в феврале будет.

- Должность сейчас какая? - Иван Петрович прикрыл глаза, сам гадая, зачем ему этот разговор. Если только отвлечься... Надо таблетки принять, хоть пару. Давно не берут, но хоть что-то. Хоть как-то.

- Ведущий инспектор! - с легким повизгиванием в голосе ответил сотрудник.

Гордится, наверное? Вот дурачок.

- А вот такой вопрос... Есть у тебя мечта, Сережа? - внезапно запомнив имя, поинтересовался Иван Петрович. - Не купить с квартальной премии айфон, а посерьезнее... Глобальное что-то?

Костюм распрямился, словно кто-то толкнул его к стене; слегка пахнуло недорогим одеколоном.

- Есть... - тихо ответил Сергей. - Я хочу стать заместителем председателя правления. Лет в тридцать пять, не сейчас, конечно.

- Неплохо. Но у меня уже есть заместители. Ещё одним?

- Еще девять лет в запасе, мало ли, что изменится... - довольно мудро ответил сотрудник. - Может, в Москву кто уедет или в головные отделения. Время еще есть.

Иван Петрович задумчиво посмотрел в угол кабинета, на ровные полки с призами банка, переходящее знамя. Краеведческий музей, блин, ленинский уголок. Надо это всё поменять на хороший плазменный экран во всю стену. Или какие они там сейчас, жидкокристаллические?

Песок в ухе стал перекатываться ещё громче.

- А зачем тебе? Деньги - понятно, денег на такой должности много. Да... Не будешь знать, куда деть после пятой квартиры. Бизнес параллельно заведешь, это нормально. Только это всё вместе время жрет без остатка, силы и здоровье. Дружить с нормальными людьми некогда, одни деловые партнеры, жена как на банкомат смотрит, любовницы - тем более. Дети где-то сами по себе. У меня один в Таиланде смысл жизни ищет, а второй тут... зажигает. От вен ничего уже не осталось. Ничего?

- Понимаю, Иван Петрович. Но не вечно же в инспекторах ходить? Справлюсь как-нибудь. Силы пока есть, здоровье тоже. Справлюсь!

Пестрая лента почти полностью закрыла вид на решительного паренька, искрясь и переливаясь. Пришлось поморгать, чтобы вернуться обратно в кабинет.

- Есть вариант, Сережа, - как-то вдруг приняв решение, негромко сказал Иван Петрович. - Ты можешь прямо сейчас занять моё место, если согласишься на одно небольшое условие.

- Всё, что угодно... - нервно сказал сотрудник. - Согласен с чем угодно!

- Даже убить кого-нибудь? - хохотнул Иван Петрович, откидываясь на высокую спинку кресла.

- Даже так, - не задумываясь, ответил Сергей.

Если бы Иван Петрович мог его разглядеть, он поразился бы решительному взгляду и упрямо выпяченной вперед нижней челюсти, довольно безвольной в остальное время. Но не смог и не разглядел, да и ни к чему это было.

- А не надо никого убивать, Сергей. Даже калечить не придется, прикинь? Просто повторишь за мной одну недлинную фразу - и всё.

Иван Петрович надел очки, важно глянул на взволнованного парня и потянул на себя ящик стола, где много лет пылились лежавшие на боку песочные часы - маленький хрупкий сувенир с тяжелыми золотыми подставками сверху и снизу.

Ставить их давно уже не приходилось, но, видимо, пора.

- Значит, - сказал Иван Петрович, поставив часы на стол. - Без принуждения и по доброй воле... Ты повторяй за мной, слово в слово!

- ...без принуждения и по доброй воле...

- Я согласен на обмен телом с владельцем часов. Да будет так!

- ...будет так!

Лёгкое головокружение, посетившее затем Ивана Петровича, было ничто по сравнению с многомесячными головными болями, от которых давно не спасали ни анальгетики, ни кеторол, ни спиртное. До прописанного врачами промедола он пока не дошел, но оставалось совсем недолго. Совсем.

Кабинет выглядел как-то необычно: то ли рост тому виной, то ли пока еще острое зрение. Возможно, все дело в том, что раньше Иван Петрович не мог видеть себя со стороны - неуклюжий толстяк в золотых очках, навалившийся на край стола грудью был неприятен на вид. Облысевшая голова в венчике седых волос, внутри которой только всевидящий томограф мог бы рассмотреть обширную неоперабельную опухоль. Короткие толстые пальцы, нервно шарившие по столу, вслепую, в поисках заветных часов.

Сергей, удивляясь давно забытой легкости движений, подцепил часы прямо из-под тянувшейся руки и сунул их в карман мерзкого блестящего пиджака. Они звякнули, встретившись там с телефоном, но, конечно, не разбились.

Разбить их, наверное, вообще невозможно. К тому же - лет через тридцать они снова ему пригодятся.

© Юрий Жуков (Мори)

Меня зовут Андрей. Хотя, нет... Даже в этом я теперь сомневаюсь. Говорят, сумасшедшие не осознают свое безумие - для них жизнь остается прежней. Просто что-то мешает. Или кто- то. Но с ними самими всё нормально, только мир вокруг сходит с ума. Сомневаюсь...

Пока я дома - всё в порядке. Мой дом - моя крепость и так далее... С телевизором на стене, от которого за шкаф тянется нелепый пучок проводов. С давно немытым зеркалом в прихожей, делающим моё постаревшее лицо еще не привлекательнее.

Меня по-прежнему зовут Андрей. Хотя бы в этом надо быть уверенным.

Тридцать два дня назад умерла мама.

Это уже точно: я много раз искал ее по всей квартире, заглядывал в шкафы и кладовку. Даже под кроватью смотрел. Нашел ее старый синий свитер - наверное, упал, а она и не заметила. А потом было не до того.

Она попала под машину, переходила улицу, как обычно, доверяя водителям: красный свет, полоски перехода... Но где-то на небесах решили повернуть ее переключатель с ВКЛ на ВЫКЛ. Самое странное, удар был несильным - синяки, на руке ссадина, даже переломов не было. Я спрашивал потом у врачей, это точно. Остановилось сердце. Просто остановилось. Встала с дороги, подобрала сумку и отошла к обочине. А уже там схватилась за кого-то из прохожих, подержалась за руку и осела на асфальт. Скорая была, конечно. Позже, через полчаса, что ли. Мне позвонила какая-то прохожая, Нине - в мамином телефоне мы первые в списке.

Были.

Нина туда даже не приехала. Как поссорилась с мамой три года назад, так и... Хотя бы на похоронах была, постояла у гроба, прошептала что-то, повернулась и ушла. Упертая у меня сестра, как же так можно...

С маминой смертью во мне что-то изменилось. Люди стали казаться какими-то... Не объемными. Плоскими, как рисунки древних египтян. Ходят вокруг большие говорящие фотографии, вроде, так и надо. А мне странно. Не хватает мне достоверности в этих людях.

Ко мне Нина теперь заходит, и за это спасибо! Придет, позвонит в дверь и стоит, ждет. Я же не сразу понимаю, откуда звук. То ли телефон, то ли дверной звонок, то ли уличный шум. Все смешано.

Я недавно понял, что заново учусь дышать. Процесс, вроде бы, привычный: вдох-выдох. Снова вдох. Даже младенцы умеют, а их никто научить не успел. А я вот учусь, мне нужно...

Если выйти из дома, страшно возвращаться. Вчера пошел в «Магнит», мама же говорила, надо есть вовремя. Полчаса всего ходил, недалеко. Медленно хожу теперь, стараюсь людей обходить. Мне всегда неприятно было, когда меня касаются, а сейчас особенно противно.

Открываю дверь и чувствую - пахнет яичницей. Как мама всегда делала, с луком. Запах настолько родной, что даже и не знаю, что сказать. Пакеты бросил в прихожей, побежал, как есть, не раздеваясь, на кухню. На столе сковородка на подставке, точно, яичница! Горячая... Рядом полотенце, мама его всегда на столе бросает, привычка. И тапочки её любимые возле плиты - один ровно лежит, а второй перевернут и чуть дальше. Спешила, наверное.

У меня в холодильнике и яиц-то не было. Только сейчас купил.

- Мама! Мамочка!!! - Я всю квартиру пробежал, ищу. Три комнаты всего, не какие-то там хоромы.

А ее нет нигде. И никого нет нигде.

Ничего не понимаю... Сел в ее спальне на кровать и сижу. Слёз нет. За три недели любые слезы кончатся, а на новые сил пока не хватает. На комоде ее ключи, телефон, бумажки какие-то и расческа.

Я снова в прихожую побежал. На вешалке сумка мамина. Не может такого быть, не может! Я ее сам убирал в кладовую, чтобы на глаза не попадалась. Снял куртку, повесил рядом, разулся и снова на кухню. Да нет, не мерещится: о сковородку чуть пальцы не обжег, какие тут галлюцинации!

Вдох. Выдох. Помедленнее надо бы, сорок семь лет, у самого сердце не очень-то в порядке. Колотится и в ушах как будто вата.

Отдышался, позвонил Нине.

- Ты не заходила к нам?

- Сказала же, в субботу! Сегодня, что - суббота?

Что же она такая грубая всегда... Нет, не суббота. Четверг. А как голос на мамин похож, Господи!.. Только интонации злые. Сколько помню, всегда злые, словно она ругалась с кем- то только что, а теперь со мной говорит. Или с мамой. А сама не переключилась еще со ссоры, заело на одной ноте.

Поздний ребенок, конечно. Избалованный поздний ребенок.

- Нет, Нина. Четверг...

- Вот именно, братец! Да у меня и ключей нет, я ж тебе сто раз говорила! Мне от вашей помойки ключи не нужны.

Почему сразу - помойки? Мы с мамой всегда уборку делали, да и ремонт пять лет назад всего... Почему она ТАКАЯ злая?!

- Всё, пока! Я, вообще-то, работаю, это ты дурака валяешь! А у меня двое детей, мне некогда.

Теперь в телефоне коротких гудков нет, если трубку бросить. Просто собеседник замолкает. И тишина дальше. Enjoy the silence...

Встал я и пошел есть яичницу. Пока не остыла.

Сегодня ходил в поликлинику, продлил больничный.

Диагноз на две строчки и ничего толком не понять с моим средним специальным. Уходить из дома было страшно, признаюсь. Все убрал с кухонного стола, посуду помыл. По комнатам прошелся, проверил кладовую - да нет, сумка, тапочки домашние, халат - всё здесь. Точно всё здесь. Убрано.

В поликлинике три часа пробыл. Как-то не быстро все. Плоские медсестры, из-под белых халатов которых торчат теплые кофты, люди на скамейках, люди стоящие у стен, люди, суетливо идущие по коридорам. Для меня - ад. И как от них всех увернуться, понятия не имею. Врач, слава Богу, меня почти не касался. Что-то спрашивал, я ему что-то отвечал. Больничный подписал, на меня смотрел с сомнением. Предложил в больнице полежать, но я отказался. Скоро мамины сорок дней, куда мне в больницу?

Подхожу к дому и по привычке смотрю в свои окна со двора: горит ли свет? Мама всегда зажигает во всех комнатах и бросает, хотя ей не нужен. Привычка, опять же. Иллюминация. Я днем уходил, а сейчас вечер. В ноябре и так темнеет рано, так еще и погода пасмурная. Дождь снова.

Господи..

Горит свет-то! Везде. Во всех комнатах. Даже лифт ждать не стал, на четвертый этаж почти бегом. Сердце опять заметно стучит изнутри и покалывает, но надо спешить. Первый замок. Нижний. Заедает он уже давно, но сейчас быстрее надо, быстрее... Прихожая. Сумка, покачиваясь, на вешалке, на том же крючке.

Вдох. Выдох. Черт бы побрал эту вату в ушах, не слышно же ничего! А там в комнате, точно - говорит кто-то!

Оставляя грязные пятна на полу, побежал в гостиную. Телевизор. Просто телевизор, который я за этот месяц и не включал ни разу. Во весь экран лицо ведущей, а что говорит, я разобрать не могу. Слова сливаются.

Почему-то вспомнил, как мы с мамой ездили в Алушту. Восемьдесят четвертый? Да, кажется так. Нины еще не было. Обтесанная морем галька, яркое крымское солнце, казалось, проникающее сквозь крышу и стены, даже когда ты от него прячешься. Теплая пепси-кола. Пляжное многолюдье, уже тогда мне мешавшее наслаждаться жизнью. И единственная отдушина - никого, совсем никого возле старинных смешных пушек со словно раздавленными нечеткими царскими орлами. Горячие, как сковородки, обжигающие ноги даже через шорты, но такие манящие. Стволы залиты свинцом, но это не мешает представлять себя солдатом.

Я понял, что снова плачу. Телевизор вместе с ведущей расплылся перед глазами. Сняв очки, я наощупь нажал кнопку на валявшемся на диване пульте.

Невнятные слова ушли вместе с погасшей картинкой экрана. В ушах шумит, словно море вернулось и монотонно накатывает волны, переворачивая мелкие камушки, пенится, а потом разрешает волне отхлынуть назад. Ненадолго. Вечно.

На кухонном столе снова лежало полотенце, из-под которого выглядывал край белого листка.

«Андрейка, дорогой! Скоро вернусь. Мама».

Кажется, я сел мимо табуретки. Отбил локоть о край стола, и ударился спиной. Но это ерунда... Я же знал, что она жива! Вот же записка! Как она всегда пишет, чуточку смешными печатными буквами, привыкла, мне в детстве по-другому прочитать было сложно, а потом Нине. Так до сих пор и пишет.

Вдох. Выдох. Надо только научиться дышать и всё будет, как раньше. На плите стояли кастрюли, в мойке лежала стопка залитых пеной тарелок. Словно кусочек пляжа - там среди пену видны разноцветные от солнца камни, а здесь - несколько ложек.

Сердце сильно кололо, но было не до того.

Я поднялся с пола. Какой-то звук? Опять с улицы или действительно в дверь звонят?

А, нет... Это телефон. Опять сунул куда-то во внутренний карман, там их у куртки куча, мама специально мне выбирала, знает, как я не люблю носить сумки. Раньше всегда с рюкзаком ходил, но теперь уже не по возрасту.

- Андрейка, привет! - знакомой скороговоркой заговорил телефон.

Мама...

- ...Приезжай ко мне, я соскучилась, сыночек мой любимый!

Я проглотил слезы.

- Конечно, мамочка! - почти закричал я. - Где ты сейчас, где?

- Ты знаешь... - тихо ответила трубка и замолчала.

Странно. Номер не определен.

Я с трудом повернулся, чтобы выйти из кухни. Теперь кололо уже под левой лопаткой, словно меня равномерно били шилом в спину.

Почему-то закружилась голова. Вдох. Где-то в сердце словно плеснули кипятком - от этого на мгновение стало очень больно, невыносимо, а потом сразу отпустило. Выдох не получался.

Я скоро приду, мама. Очень скоро приду к тебе, не скучай там.

В замерзшем изнутри окне отражался костер, горевший прямо на полу. Бледно-желтый колеблющийся свет, тени двух сидевших около него людей и глухая, какая-то абсолютная темнота снаружи.

Солнца не было уже больше месяца.

Никто даже не знал толком - война? Метеорит? Тогда, в начале августа, сначала было землетрясение, к счастью недостаточно сильное, чтобы разрушить их дом. Потом - ураганный ветер, побивший кое-где окна. Пошел дождь. Затем небо окуталось темнотой, то ли от дыма, то ли от чего ещё... Через несколько дней похолодало, дождь сменился странным серым снегом. Много чего было, давно все обсудили, прислушиваясь к частым противоречивым объявлениям по радио, пересудам соседей, собравшихся во дворе, крикам пьяных с улицы, иногда сопровождавшихся стрельбой. Теперь обсуждать было нечего, надо было как-то существовать и ждать солнца. В этой адской темноте долго точно не выжить.

Данила взял из тарелки сухарь и обмакнул его в кетчуп, неровной кровавой лужицей темневший в тарелке.

Электричество, как и вода, кончилось сразу после наступления темноты. Еда, унесенная с боями из магазина еще отцом, подходила к концу. Да и какая это еда? Ничего горячего уже давно, желудок даже болеть перестал. Осталась тупая резь и ощущение намертво прилипших к позвоночнику внутренностей. Растопленный снег отдавал горечью и готовить из него было нельзя. Три пакета с консервами, хлебом и большими кусками сала, которые тогда принес отец, почти кончились. И так уже экономили, как могли.

Отец... Через пару дней после добычи тех пакетов он взял рюкзак, завалявшийся дома туристский топорик, один из двух фонариков и ушел снова. «На охоту», - пошутил он тогда. Похоже, добыча оказалась сильнее охотника, - обратно отец так и не вернулся. Уже дней десять прошло.

Мать шумно вздохнула и закашлялась, стараясь делать это потише. Кашель сотрясал ее тело, раздирал грудь изнутри. Данила видел, что она украдкой плюет кровавыми сгустками, но ничего не стал говорить.

Квартира опустела.

Первыми сожгли книги, но бумага горела быстро, почти не давая тепла. Потом в ход пошли шкафы, табуретки, кухонный стол и полки с балкона. Перед уходом отец успел содрать с пола по всей квартире паркетные плашки, сложив их в углу кухни. Эта куча, казавшаяся сперва горой, тоже подходила к концу, жечь приходилось постоянно - как ни закутывайся, было холодно. Очень холодно. Термометр на балконе показывал минус двадцать три.

Во входную дверь кто-то неуверенно постучал. Слабые удары, но в лишенной привычного бормотания телевизора и гудков машин за окном квартире любой звук был слышен хорошо. Мать с трудом поднялась с пола, взяла фонарик и пошла в прихожую. Данила проводил ее взглядом и откусил еще кусок сухаря, похожего по вкусу на спрессованный асфальт.

- Да я это, я... - Из-за двери послышался хриплый голос деда Валентина, соседа по тамбуру.

- Ты по домам сегодня пойдешь?

«По домам» означало взять с собой отцовский гвоздодер и пройтись по квартирам соседних многоэтажек. Там и мебель на свой костер сгодится, и одежду найти можно. Говорят, даже консервы находят. Многие успели уехать - хотя куда было бежать от мороза и тьмы? На дачу? Чем там лучше, кроме отсутствия бандитов? Так же замерзнуть насмерть, как и в промозглых городских квартирах, только никого не боясь...

- Хреново мне, Валентин Петрович... - Слова матери прервал очередной приступ кашля. Слышно было, как она плюет и шуршит курткой. Наверное, вытирает рот. - Не могу я уже.

- Хоть за водой пошли, а то это... сдохнем, - продолжал дед Валентин, тоже покашливая. - В подвал-то спустишься?

Чего это он такой бодрый сегодня? До темноты дома сидел, считай, безвылазно. Раз в месяц выйдет с палкой во двор, посидит с часок - и обратно. Одна нога почти не гнется, не до прогулок. А сегодня разошелся... Умирать не хочет? Так это и никто не спешит, до огрызка трубы в подвале весь дом ходит, там вода самотеком до сих пор сочится. Правда, пока хотя бы литров пять наберешь, полчаса ждать, но никто не жалуется.

Некому больше жаловаться. Даже Создателю затруднительно - не слышит он ни жалоб, ни молитв через чёрное небо. А благодарить его за что-либо... Уже нет желающих.

- Хоть фонарик дай, Верка... - помолчав, проскрипел дед. - У меня батарейки сели, а в темноте я не дойду. Засрано там всё, поскользнусь - и привет.

Батарейки стали валютой, круче водки. В первые дни, когда все ждали, что скоро всё наладится, люди ездили на остатках бензина, светили фарами, ходили с фонариками даже по улицам, некоторые подсвечивали себе телефонами, а потом всё как-то разом кончилось. Разрядилось, село и выдохлось. В магазинах, пока дураки сперва громили витрины с ювелиркой и дорогой выпивкой, умные люди брали батарейки, свечи, спички и еду. Отец тоже набрал, вон коробка стоит рядом с дровами. Молодец был батя, что и говорить... Где он погиб только?

Что отца больше нет, Данила не сомневался: был бы жив, вернулся. Он же знал, как без него плохо. Раньше на работе задержится - уже скучали, а уже теперь-то...

- Не дам я фонарь, один остался, - сквозь кашель откликнулась мать. - Попозже пойду, наверное, тогда и вас позову. Вместе сходим.

- Ну, хоть батарейки продай, а?

- За что продай? За деньги?! Да нахрен они теперь. Нет, самим мало.

- Сука ты, Верка! - неожиданно злобно откликнулся сосед, чем-то звонко стукнул в дверь и замолчал. К себе поковылял, видно.

- Сука я, сука... - бормоча себе под нос, вернулась на кухню мать. Поправила матрас, служивший ей подстилкой и тяжело осела на него. Глаза у нее отсвечивали язычками пламени костра. - Скажи ещё, тварь.

Наконец-то дожевав царапавший рот сухарь, Данила взял кружку пахнувшей ржавчиной воды. Подставкой для кружки служил планшет - вещь бессмысленная теперь, как и остальные «черные зеркала». Аккумулятор сел, интернет остался вчерашней сказкой. Куда больше пользы было от потертого радиоприемника, исправно работавшего на все тех же отцовских батарейках. Отхлебнув воды, Данила повертел ручку настройки.

- ...Ничего нового. МЧС сообщает, что ожидается усиление ветра до восьми метров в секунду. К местным новостям. Из информированных источников стало известно, что в город продолжает двигаться автоколонна с продовольствием и топливом из госрезерва. Просим население не паниковать, помощь придет, центральное правительство принимает все меры для улучшения обстановки...

Данила щелкнул выключателем приемника и почти бросил его на место. Даже диктор, которого учили говорить радостным бодрым голосом, немного охрип. Да и веселья в голосе у него слышно не было. Конечно, вторую неделю врать о какой-то колонне с помощью от мифического правительства - это дело тяжелое.

Неблагодарное.

Мать опять раскашлялась. Она несколько дней искала отца по окрестным домам, по магазинам, не побоялась даже в сгоревший коробок «Перекрестка» забраться. Трупов повидала, как говорит, десятка три - и на улице, и в подъездах, и на пожарище том. Все проверила, но отца не нашла, только простудилась во время поисков. Теперь даже когда не кашляет, еле дышит, свистит в груди, как будто у нее внутри мяч прокололи.

- Данька... - хриплым голосом прошептала она. - Что-то мне совсем конец. Тяжело дышать. Ты сам за водой сходишь?

- Конечно, мам! - Куда идти, он знал. И с матерью вдвоем спускался в подвал, и за компанию с дедом Валентином однажды. Главное было преодолеть покрытую обледеневшими фекалиями лестницу, не упасть, особенно, когда вверх идешь с канистрами.

- Тогда бери Георгиевича с собой, и давай. Поел, сил набрался... - Мать тяжело вздохнула, видимо, пытаясь улыбнуться. - Канистру одну бери, иначе тяжело. В тринадцать лет тяжело две.

- Четырнадцать скоро! - по привычке буркнул Данила, но сам понял, как глупо это прозвучало. - Ладно, мам, хорошо. Ты пока водички горячей попей, легче станет!

Она в ответ промолчала, но взяла кружку. Вот и ладно, должно помочь. Еще бы лекарства найти... Но это уже фантастика: таблеток в доме не было, до аптек отец не добрался, не успел, хотя и говорил, что надо.

До подвала они добрались минут за двадцать. Хрипло дышавший старик, почти наощупь ставивший палку на ступени, так и норовил поскользнуться, словно специально. Данила несколько раз ловил его тяжелое неповоротливое тело, прижимая к стене. Фонарик в дрожавшей руке метался, освещая то залитые замерзшими кучками ступени, то измазанные стены. Но дошли, воды набрали, это главное.

Дорога вверх была и сложнее, и дольше. Последние три этажа до их девятого Данила тащил обе канистры - и свою, и соседскую, плюнув на мамино предупреждение. Иначе Валентин Георгиевич и вовсе не дойдет, совсем он без сил, что-то.

Уже в тамбуре сосед решительно забрал у Данилы свою канистру и пронес ее пару шагов, но потом выронил и, захрипев, схватился за стену правой рукой. Его металличсекая палка со звоном упала вниз. Потом сосед мешком сполз на пол.

- Подыхаю... - каким-то не своим голосом проскрипел старик, второй рукой держа себя за грудь. - Лекарство у меня там, там... На тумбочке в спальне лежит. Желтые... Таблетки такие.

Данила бросил свою воду и побежал в соседскую квартиру. Дверь была не заперта, он пробежал через прихожую, заставленную наполовину разбитой мебелью, и влетел в спальню. У соседа он бывал еще до темноты, знал, где что.

Мазнув лучом фонарика по стенам, по остаткам костра, аккуратно разведенного в бывшей микроволновке, Данила увидел тумбочку, стоявшую у кровати. Подхватив блистер с желтыми таблетками, он уже собрался бежать обратно, когда свет фонарика блеснул на лезвии небольшого топора. Данила наклонился и в упор рассмотрел до боли знакомую рукоятку, которую они с отцом обтягивали ровными полосками кожи в начале лета, когда собирались в поход.

В другой жизни.

Данила взял топорик в руку и распрямился. Немного подумав, он посветил на балконную дверь и подошел к ней. У соседа балкон застеклен не был, на нем лежали сугробы ненавистного серого снега, из-под одного из которых торчали какие-то две трубы.

Решительно открыв балконную дверь, Данила выглянул наружу. Трубы были завернуты в задеревеневшие на морозе джинсы и заканчивались отцовскими зимними ботинками, рыжими с черными шнурками.

Дед Валентин лежал на прежнем месте, хрип стал гораздо тише. Не опуская топорик, Данила подошел к нему.

- Нашел таблетки? - жалобно спросил сосед. - Желтые такие, нашел?

- Что ж ты, гад, сделал? - в ответ сказал Данила. - Отца-то за что, мудак ты старый?

- Ааа... - хрипло ответил дед. - Заметил? Ну да... Батарейки у меня тогда кончились, прикинь, парень? И за жратвой я выйти никак не мог. А так вот прожил лишнюю пару недель, хорошо ведь?

- Ага... Отлично! - ответил Данила и с размаху ударил топориком по седой голове.

Игорь Иванович провёл рукой по лавочке, вытирая пыль.

После этого он аккуратно приподнял полы плаща, чтобы не помять и сел на холодные деревянные брусья, плавно загибающиеся сзади в невысокую спинку, увенчанную чугунной полосой.

По случаю начавшейся трудовой недели площадка возле отключенного на зиму фонтана была пуста, только через ряд почти голых деревьев виднелись суета машин и спешащие на работу люди. В самом сквере было безлюдно - кроме сидевшего Игоря Ивановича и уже уходящего с чувством выполненного долга дворника в оранжевом жилете, державшего в руках растрёпанную метлу, никого не было.

«Хоть бы листья за собой убрал, подлец!», - лениво подумал Игорь Иванович, глядя на уже разметаемые стылым осенним ветром кучи красновато-жёлтых листьев, небрежно сметенные с многоугольных плиток дорожек. Один, особенно яркий лист кружился прямо над торчавшими вверх, как связка металлических шлангов, трубками фонтана. Никак не мог решиться - то ли лечь сверху, придавая сооружению вид памятника октябрю, то ли лететь дальше, туда, под колеса беспокойному стаду машин.

Лист вздрогнул в воздухе и всё-таки нырнул вниз, сваливаясь куда-то в чашу фонтана, скрывшись из глаз досужего наблюдателя. Игорь Иванович удовлетворённо хмыкнул, проследив его полёт, и полез во внутренний карман плаща за фляжкой. Сами движения его были неторопливы, но уверенны, как жесты человека сильного и спокойного. Недлинные волосы, тщательно причёсанные перед выходом из дома, уже порядком взъерошил ветер, разложив пряди в полном беспорядке, а одну даже закинув на лоб. Это, впрочем, никак не мешало доставать фляжку.

Коричневая кожа, простроченная квадратами, придавала сосуду вид благородный и дорогой - не зря трудились неведомые испанские умельцы. Внутри, конечно же, был коньяк. Не то, чтобы Игорь Иванович был алкоголиком, но в такую погоду, да ещё и сидя, было довольно зябко, а фляжка была с собой. Стаканчиков, полным набором к ней прилагавшихся, он из дома не захватил, но напиток, хотя и купленный тремя днями ранее в соседнем супермаркете, был не настолько отвратителен, чтобы требовать стаканчика и закуски - вполне можно сделать пару глотков прямо так, не содрогаясь от внутреннего ужаса и телесной тоски, присущей употреблению плохого алкоголя.

Уже заворачивая крышку после трёх быстрых глотков, он подумал, что неплохо бы теперь и закурить. Мысль была весьма неожиданной, потому что курить он бросил ещё год назад, без особой радости, но, к счастью, и без мучений, присущих части курильщиков при отказе от любимого зелья. Так, немного потерпел, да и бросил. А теперь вот захотелось.

Странно.

Вытерев губы краем носового платка, Игорь Иванович откинулся на спинку скамейки, мельком подумав, что может испачкать плащ, но не придав этому особого значения. Захватившее его желание закурить вытеснило почти все остальные мысли.

Нет уж. Зря он, что ли, бросал? Да и вредное это занятие, судя по всему.

Утешившись этими мыслями под приятно гревший изнутри коньяк, он мечтательно смотрел вдаль. Подлец - дворник уже скрылся из виду, листья разбросало ветром обратно на дорожки, а в сквере так никого из людей и не появилось. Зато прилетела стая нахальных воробьев, искавших, чем бы поживиться. Решительно непонятно было, что им здесь делать

- летнее изобилие, когда в окружавших переполненные урны кучах еды было вдоволь, минуло уже месяца полтора назад, и сейчас - как любит теперь говорить молодёжь - ловить было нечего.

Игорь Иванович выбросил нахальных птах из головы и снова устремил взгляд туда, к дальнему краю сквера, откуда ждал появления своего сегодняшнего визави. Пока никого не было, только мелькнули серые форменные куртки постовых полицейских, совершавших обход участка. Один из них издалека оценил сидевшего человека и счёл его неперспективным для разговора, поэтому даже заходить в сквер наряд не стал, обходя ограду по периметру.

Ааа... Вот и сегодняшний связной, как для себя называл этих недолгих знакомцев Игорь Иванович, предпочитая это немного книжное слово всем прочим для обозначения встречавшихся с ним людей.

Чудом разминувшись с полицейскими - или, скорее, пропустив их, - к скамейке приближался какой-то подпрыгивающей походкой молодой паренёк. Короткие, стоящие торчком волосы подчёркивали смешно оттопыренные уши. Кожаная куртка и модные зауженные джинсы. Тяжёлые, измазанные в осенней грязи ботинки. Рюкзачок. Большие, совсем не уличные наушники, обхватывающие шею, как какой-то странный пластиковый шарф.

Ну что ж...

Связной, так же нелепо подпрыгивая при ходьбе, подошёл к скамейке и остановился. Игорь Иванович молчал, созерцая немного сумасшедшие глаза парня и ждал условленного пароля.

- Здорово, дядя, - неожиданным для тщедушного юношеского тельца басом сказал связной. - Меня Виктор прислал. Есть чего?

Также молча, словно не желая тратить на него слова, Игорь Иванович сунул руку во внутренний карман плаща. С другой стороны, не туда, где лежала заветная фляжка.

- Деньги, - не вынимая руку, произнес он.

Связной, даже стоя на месте, умудрялся как-то покачиваться, словно собирался подпрыгнуть. Потом засопел и полез в карман джинсов, как-то по-девичьи приподняв край куртки и изогнувшись, чтобы достать содержимое.

- Щас, да... Достану, - всё так же басом проворчал парень и с лёгким усилием выдернул из кармана свёрнутые трубкой деньги. -- Пятьсот баксов, как договорились.

- Давай.

Парень развернул трубочку и начал пересчитывать деньги. Всё это время из наушников доносился какой-то плохо различимый речитатив. Очередной негр рассказывает о своём детстве на помойках Детройта?

Ну-ну..

Игорь Иванович достал из кармана небольшой пакетик, завёрнутый в бумагу и перетянутый крест-накрест резинкой для денег. Связной протянул старавшиеся свернуться обратно в трубку зеленовато-серые купюры и взял пакетик.

- А, это... Виктор говорил...

- Иди отсюда, - неожиданно зло и громко сказал Игорь Иванович. - Понял?

- Да чё ты? Понял, понял... - Связной отступил на шаг назад, едва не запутавшись в своих тяжёлых ботинках.

- Вали, сказал! - Игорь Иванович встал, оказавшись чуть ли не на голову выше связного. Из- под распахнувшегося плаща красноречиво выглядывали ремни плечевой кобуры. Парню же не обязательно знать, что сунутый в неё пистолет - всего лишь пластиковая копия настоящего оружия.

Связной как-то обиженно сморщился, отвернулся и пошёл к выходу из сквера, на ходу цепляя на оттопыренные уши бубнящие наушники.

Игорь Иванович направился в другую сторону, широким, но неторопливым шагом, напоминая со стороны то ли чиновника на прогулке, то ли занятого иным важным, но не очень срочным делом человека. Пройдя пару десятков шагов, он услышал сзади громкий хлопок, обративший на себя внимание разве только стаи Воробьёв и заставивший её подняться ненадолго в воздух.

Оборачиваться не стоило - уже привычная картина лежавшего на земле связного, с пробитыми осколками внутренностями и раскинутыми руками Игоря Ивановича интересовала мало. Куда больше внимания заслуживало неудержимое желание закурить, да ещё внезапно всплывшая в голове мысль.

И в самом деле - не купить ли трость?

Прогулки с ней станут элегантнее.

- Ни дня в простоте да ясности! Охо-хо... Ни дня ведь! - Бабка поковыряла согнутым пальцем чашку, край отбитый изучила, пощупала ногтем. - Мудришь всё.

Чашка голубая, а по ней цветы розовые. Как судьба человеческая - и край отбит. Похожее дело, не вру.

Но и то верно, что мудрю. Столько лет зря жил, теперь усложняю. Напраслину гоню, сам себя жру поедом. Оттого и бок болит. Доктор сказал: печень. Видимо, от водки всё проклятой. Или просто от жизни такой, собачьей. Встать бы на четвереньки, залаять: гав! гав! Хрипло, громко, с оттяжечкой. Чтобы соседу-алкашу через улицу во сне цыгане явились: чубы чёрные, зубы золотые. Коня у него свели со двора и на рынке продали. Ему же, но дороже.

Но не готов я пока лаять. Не созрел. Сижу, бабку слушаю, а через неё стену видно. Плохо стена покрашена, потёками. Краска говно была, олифу экономили, а растворитель выдохся, видать, ещё тогда. Лет сорок назад. С тех пор некому красить было, нечем и незачем.

А бабка всё говорит и говорит. Я-то её слышу, другие нет. Дураком меня считают, в еду лекарства сыпят. То ли в больницу мне пора, то ли прислушаться. Уж тут две дороги, да ни одной верной. Куда ни кинь, везде и так мусор слоями лежит. Культурными. Только бересты нет там, одни бутылки. И вилки пластиковые от лапши, будто им самое место вокруг.

- А как проще-то, бабка?

Зачем спросил - сам не знаю. Гложет. И бок проклятый, ровно надулось там что под ребром.

- Тебе? Да никак!

Смеётся, старая. А через саму стена просвечивает. Десять лет на кладбище уже, а приходит, советует, родимая. Платок цветастый, не хуже тех цыганских, кофта вязаная, зелёная. И штаны тренировочные, спортсменка, не иначе. Колени пузырями, и тапки стоптанные.

- Чего это мне - никак? Всё человек.

- Да какой из тебя... Родился зря, только мать угробил. Учился плохо, работал попусту. Ни денег, ни славы. Другие вон на доске почёта висят, а ты...

Рукой машет, а руки и нет толком. Кости одни, жёлтые. Я в детстве бивень видел моржовый, треснувший. Один в один её рука.

- Есть ещё доски почётные-то? Где фото, как на кладбище?

- Да хрен их знает.

А сам выпить хочу. До тоски, до свиста из дырки вместо зуба - у меня улыбка такая. Щербатая, как чашка. Осталось розами расписать. С траурной лентой поперёк.

- Вот и я говорю...

Что ты говоришь? Кому? Сдохнуть хочется, пусть рядом положат. Будем головой к голове, одних червей кормить. Хотя ты-то своих уже.

- Устал я, бабка. Права ты кругом. Жаль, деньгами небогата, а то бы занял. Бессрочно. Водки хочу.

Весь мир вокруг бутылки. Снаружи и внутри. А там её - тьфу! Два стакана и кончится. На новую ни сил, ни средств. Раньше посуду принимали, в детстве носил, на первые сигареты зарабатывал. Сдашь, мелочи горсть в карман - и за "Полётом". Сигареты овальные, я всё помню. Говно говном, к губе липнут, а во рту как умер кто.

Вот и сейчас так же, только смерть не во рту. Во всем теле она, подлая, потому и сижу в старом доме. Потому и ругает меня призрак, хоть родной - муторно.

Из окна бы... Но первый этаж. А на крышу я сейчас не залезу, ослаб весь и трясёт.

- Устал. - Вслух говорю. Терять нечего. - Оставь ты меня, старая.

А она и рада слинять, всё бледнее и бледнее, только палец согнутый по чашке стук-стук. И пропала. А стена осталась, грязная вся, здесь всё такое, убирать некому. И про лекарство - это я придумал. Кому до меня дело, самим бы выжить.

Хотел встать, не смог, табуретка из-под жопы поползла, а я боком - и на пол. Только бутылки хрустнули, и в щёку воткнулось что-то.

Еле дотянулся - вилка. Маленькая, гнётся легко, ни тебе вены... ни чего ещё. Тупая, а колет в щёку, щетину взъерошила. Седая щетина, густая, считай борода. Как у Льва Толстого, в школе к портрету очки тёмные дорисуешь - вылитый Летов. Тоже, говорят, умер. Не выдержал снов про цыган с конями и чашку эту щербатую. Не вынес. Гитарой-то не отобьёшься, а тяжелее под рукой ничего.

Ну и чёрт с вами, полаю тогда с пола. Гав! Гав!

Ни жизни нет, ни смерти. Один бок сплошной, пузырём надутый. Хоть бы лопнул, гад, всё определённость. Точка без запятой.

© Юрий Жуков (Юрий Мори)

Вы знаете, недавно выяснилось, что страну мы просрали, Гагарин летал в космос зря, а срепы у нас безобразно разогнуты.

И не потому, что Брежнев умер, и докторская колбаса уже не та. Есть причины и поважнее. Новое поколение не знает, что такое, что такое аэровафля. А ведь когда-то любой советский школьник прекрасно был осведомлен в ее существовании и знал, как ей противостоять.

Поэтому я считаю своим долгом отстоять незыблемые скрепы моего детства, дабы святое не забывалось. Чтобы помнили, блядь.

Но не аэровафлей единой жили школьники, знаете ли. Целый культурный пласт, который сегодня отчего-то не хотят изучать даже британские ученые, которые, как известно занимаются всем вплоть до измерения хуя у лобковой вши и частотой ебательно- колебательных фрикций у инфузории-туфельки. А зря! Это охуительная тема для диссертации, потому как жизнь наша была полна мифов, саг и эпосов.

К примеру - красная плёнка. Каждый нормальный пацан мечтал стать обладателем этой пленки, чтобы зарядив ее в фотоаппарат "Смена-8М" фоткать визжащих от ужаса одноклассниц. Потому что по легенде любой человек, который будет сфотографирован на эту пленку, на фото получится голый. Спасения не было.

Периодически находился какой-нибудь пиздобол, который божился на портрете Громыко, что у него есть такая пленка и он сфоткал на нее даже училку по ботанике.

В глубине души каждый понимал, что пленки этой в природе нихуя не существует, но на всякий случай сцал быть сфотканным на эту самую пленку. Знаете ли, веришь не веришь, а яйцами засветиться на весь район никто не желал.

Мой сосед дядя Коля работал фотографом, и на мой вопрос об этой пленке молча подарил половину колоды черно-белых перефотографированных порнографических карт. Но бабы на них были какие-то не социалистические, не наши. Они не были похожи на тетю Галю из соседнего подъезда и на бабу Дусю- продавщицу кваса. Это были типичные женщины-акулы империализма.

Поэтому я сделал вывод, что пленка эта если где-то и есть, то в Америке. Потому что они там чернокожих угнетают и вообще против Кубы.

Еще одной диверсией проклятых капиталистов было лезвие в жвачке.

Жвачка была тогда примерно такой же редкостью, как сегодня автомобиль "Тесла" в Торжке. И все хотели ее жевать. Но советская жвательная промышленность заработала только к Олимпиаде в 1980 году и выпускала квадратики цвета говна в невзрачной упаковке со вкусом забродившего гематогена. Да и то продавалась эта роскошь только в Москве.

Конечно, можно с гордостью вспоминать о том, как мы жевали гудрон. Но я его не жевал. Он был нихуя не вкусным. Вообще говнище. Иногда, конечно, кто-то становился счастливым обладателем импортного "Ригли Сперминт", но тут надо было держать ухо в остро. Перед употреблением обязательно разломать пластинку пополам.

Потому что там, по легенде, могло быть лезвие, которым буржуи собирались убивать советских детей. Проглотил такое лезвие, и пиздец, идут пионеры, привет Мальчишу. А Мальчиш героически сдох, порезанный лезвием изнутри. Такая вот хуйня. Вечная память и пионерский горн вам в жопу.

Засушенные комары. Все были абсолютно уверенны, что если собрать килограмм комаров и отнести в заготконтору, то можно получить тысячу рублей. А это была невероятная сумма для того времени.

Честно признаюсь, что я со своим другом Владиком три месяца убивал комаров. Наубивали только половину майонезной баночки. Знайте, что проще забить гантелей одного медведя гризли, чем убить килограмм комаров. Можете даже не проверять.

-Ну, пусть не тысячу, может сто дадут!- сказал Владик, и мы пошли сдавать убитую дичь.

-Идите отсюда, придурки!- сказал нам угрюмый дядька из заготконторы и захлопнул окошко.

Это было крушение мечт и крах всех надежд. Мальчик Витя из соседнего подъезда, который напиздел нам про комаров очень долго прятался от нас, но пизды все равно выхватил.

Зато в пачке от сигарет "Космос" был стопудовый выигрыш. Если ее раздербанить, то под крышкой должны были быть цифры. И если они одинаковые, то тебе дадут автомобиль "Жигули". Охуительный гешефт. Надо ли говорить, что во всей округе вы хуй бы нашли хотя бы одну целую выброшенную пачку "Космоса"? Да что говорить, я видел эти пачку в руках у вполне себе взрослых мужиков, и крышечка на этих пачках была оторвана.

Сифа. Это эпическая игра всех школ и всех классов. Заключалась она в том, что сразу после звонка с урока, кто-то хватал тряпку для вытирания мела с доски и кидал в товарища с диким криком "Сииифааа!". Товарищ становился сифой до тех пор, пока не попадал в другого товарища, и почетное звание сифы переходило дальше.

Сифой никто быть не хотел. Это было стыдно. Один мой одноклассник даже выпрыгнул в окно, спасаясь от сифы. Благо класс находился на втором этаже. Знайте, что если бы проводили чемпионат мира по сифе, то мы бы сто пудов взяли бы золотые медали. Это вам не футбол.

И, наконец, аэровафля!

"Аэровафля - это эпический персонаж школьного эпоса восьмидесятых годов. Изображается как мужской член с крылышками и эмблемой американских ВВС на борту. По легенде летает очень быстро с целью принудительно склонить к минету зазевавшуюся особь любого пола."

То бишь, если кто-то зевал или просто ловил ворон с открытым ртом, то любой мог сунуть ему в рот любой предмет, от карандаша до огурца и заорать "Аэровафля!"

А это было еще стыднее, чем быть сифой.

Аэровафля это один из самых популярных персонажей наскальной живописи в школьных туалетах и просто рисунков на промокашках.

-Нарисуй аэрофавлю!

-Не хочу!

-Но аэровафля хочет, чтобы ты ее нарисовал!

После этой фразу отказать ты не мог. Ты обязан был нарисовать аэровафлю.

Кстати, производная "провафлить" (прошляпить, проебать, пропустить) произошло как раз от аэровафли.

Почему именно вафля никто не знает, но когда вы ели настоящую вафлю, нужно было говорить, что вы едите печенье в клеточку, иначе бы считалось, что вы завафлились, а это, как я уже говорил, стыдно.

На самом деле было еще много дохуя чего, но поскольку моя миссия была рассказать об аэровафле, то я ее даже перевыполнил.

Всем чмоге, и не щелкайте жалом, а то аэровафля в рот залетит.

© Александр Гутин