На следующий день начались наши процедуры, лечебные бронхоскопии. На этот раз скопилось секрета на много больше обычного, вязкость его была повышена, дедушка был слабее и переносил процедуры хуже. Я же понимал, что у меня было ограничено время пребывания здесь, мне выделили всего 10 дней, и с оказией я должен был вернуться обратно на автомобиле, как и приехал, а не на вертолете, как грезилось мне. За этот период мы смогли бы сделать всего 5 сеансов через день, этого было мало. Поэтому, я старался как можно больше сделать за один сеанс, как можно больше убрать из пораженных бронхов густой вязкий, плохо отсасывающийся секрет. Ввести в легкие стерильную жидкость с ферментами, чтобы она поднимала вверх из нижележащих мелких забитых бронхов и бронхиол вязкий секрет, освобождая ходы свежему воздуху к забытым от болезни альвеолам – мешочкам, которые и осуществляют дыхание.

Все происходило приемлемо и штатно, если не считать двух постоянно напрягающих моментов, и двух чрезвычайных случаев во время сеансов.

Во-первых, постоянным затруднением было отсутствие электрического хирургического отсоса, к которым привыкли все эндоскописты. Включил его, он сосет и сосет, а ты регулируешь на эндоскопе клапаном, когда нужно направить аспирацию в нужном направлении. Но, увы, во время войны часто отключалось электричество (слава Богу, во время наших сеансов этого не случалось) и в запасах районной больницы на тот период был единственный на весь Гудермес интересной механической конструкции отсос, импортного производства. Весь отсос состоял из педали – нажал, создалось пониженное давление в присоединённой трубке и в нее что-то могло засосаться жидкое, например воду или кровь. А чтобы засосать в трубку из легкого вязкую мокроту, надо было интенсивно и быстро нажимать на педаль, не переставая в течение всего лечебного сеанса. Необходимо было иметь хорошо скоординированную нервно-мышечную систему, как у барабанщика, когда одна нога постоянно нажимала на педаль, чтоб отсос сосал, одна рука пальцами управляла эндоскопом, а вторая рука из шприца вводила через эндоскоп внутрь лекарства. Этот отсос мне напомнил фонарик с динамо-машиной: жмешь рукой - горит, не жмешь – не горит. Жмешь быстро - горит ярче, остановился, сразу потух. Но полевые условия не дают выбора. Так или никак…

Вторым постоянным неудобством (это я мягко выразился из уважения к принимающей стороне) было то, что как только мы начинали лечебный сеанс, все родственники, зная об этом, собирались в соседних комнатах гостиной, расстилали коврики, и начинали в голос молиться. В эти минуты, признаюсь, я чувствовал себя заложником.

И вот мы плавно подходим к чрезвычайным ситуациям, которые произошли в первый день и в седьмой.

Надо сказать, что дисциплина в тейпе была строжайшая. Распоряжения дедушки Ибрагима и мои просьбы исполнялись беспрекословно. Во время процедуры никто не имел права войти в гостиную. Только когда я завершал лечебный сеанс, я громко говорил, что мы закончили, входил молодой человек и отвозил дедушку в свою комнату отдыхать, ухаживая там за ним.

И вот в первый день, в середине нашего сеанса «мытья легких», когда я интенсивно приспосабливался к ритму педального механического отсоса, вдруг началась артиллерийская стрельба, да такая интенсивная, и такая близкая… Мне казалось, снаряды буравили плотный осенний воздух над нашей крышей и разрывались глухо где-то впереди дома. Дедушка Ибрагим, даже глазом не повел. А, простите, глаза у него были прикрыты. Ну, значит, не один мускул его не дрогнул. А я-то заерзал…Прекращать или продолжать сеанс? Может надо эвакуироваться? Сейчас как прямым попаданием даст! Моя правая нога нервно нажимала на педаль, высасывая последние остатки секрета из правого легкого, впереди еще надо было левым заниматься.

Вдруг тихонько приоткрылась дверь и мальчик лет двенадцати, просовывая голову, серьезно известил нас, смотря на меня веселыми, хохочущими глазами: «Мне велел Иса сказать, чтоб ты не боялся. Это ваши из танков палят по сопкам. Сегодня день танкиста». Я расслабился и принял информацию к сведению, поблагодарив мальчика. Но расслабиться не получилось, стрельба еще продолжалась минут десять. Сердце выпрыгивало из ушей. Пульс зашкаливал. Сеанс наконец закончился. Дедушку увезли. Я занялся обработкой и дезинфекцией бронхоскопа, а потом просто рухнул на кровать в своей комнате, пытаясь совладать со своими страхом и трусостью. Низкая стрессоустойчивость оказалась у меня.

И вот под конец уже этого военно-полевого курса лечебных бронхоскопий, когда дедушка Ибрагим после трех сеансов порозовел, когда его булькающее и захлёбывающее дыхание исчезло, а кашель превратился во влажный, с хорошо отходящей мокротой, когда он стал больше разговаривать и даже принимать гостей не надолго, произошло это… Может быть тогда я приобрел первые седые волосы. Я понимал и помнил, что вокруг во всех комнатах молятся мусульмане, что идет война, русские танки громят родную Чечню, а тут в сердце тейпа русский доктор, что-то не осторожно сделал главе этого тейпа. Я также понимал, что в медицине подразумеваются осложнения, потому что врачи внедряются в Божий промысл своей человеческой самостью, не зная всех законов мироздания. Я уже попрощался со своей ничего не значащей жизнью, ибо я думал, что вряд ли меня живым отпустили бы, если с дедушкой что случилось бы.

При бронхоскопии главное провести тщательную анестезию голосовых связок, буквально залить их анестетиком. Это залог успеха всей процедуры, когда после адекватной местной анестезии проходишь через голосовые связки, хоть и, задевая их аппаратом, а пациент ни шелохнется, ни чихнет, ни кашлянет. Это сильная рефлексогенная зона. Коснешься ее без анестезии, выльешь не подогретый холодный анестетик на них и можешь получить ларингоспазм. Грознейшее осложнение бронхоскопии, когда связки от сильного и мощного раздражения рефлекторно смыкаются с такой силой, что белеют от обескровливания. Поток воздуха перекрывается, и человек не может ни вдохнуть, ни выдохнуть. Эндоскопист должен быть всегда готов к таким непредсказуемым случайностям и владеть способами выведения из него. В условиях стационара это просто – крикнул медсестре «Кислород! Преднизолон 300! Вызывайте реанимацию!» и все закружатся и забегают, все быстро подключатся.

Ну а здесь, только на Бога и на себя была надежда. Почему произошел у дедушки ларингоспазм - не знаю. Может задел связки, может лидокаина мало вылил в этот раз, только он захрипел, засипел, показывая мне округленными глазами, что не продыхнуть. Набирать преднизолон из трех ампул долго, реанимации рядом нет на сто километров. Была рядом подушка с кислородом, которую я сразу ему присоединил к носовому отверстию, приказав дедушке давить на нее, и стерильный раствор однопроцентной соды, который я влил ему в рот и постарался эндоскопом подвести эту жидкость на хрящи гортани и связки. Это единственный раз, когда раствор соды по такому обстоятельству мне пришлось применять в моей профессиональной практике. Уже когда, сода подействовала, и дедушка Ибрагим раздышался, я заметил, что ежедневные молитвы в соседних комнатах затихли, и из разных комнат, из всех дверей по кругу выглядывали чеченские люди…

«Все нормально»,- натягивал я улыбку на вспотевшие щеки, - «закашлялся просто дедушка». Но процедуру решил я все же отложить, не стал рисковать, отправив своего пациента отдыхать до следующего дня. Через два дня мы закончили пять сеансов, закрепив результат, и я уехал домой. Провожали нас, так же как и встречали – всем тейпом.

Долетели до границы с Чечней быстро. Рано утром под дымкой тумана мы уже въезжали через блокпост в Гудермес. Подъезд к нему был выложен поперечными бетонными блоками так, что машиной постоянно нужно было выполнять «змейку» как на автодроме при сдаче на права. На блокпост пошел старший, который сопровождал меня, забрав мой паспорт. Он долго говорил с офицером, пререкался, но уважительно соглашался с его доводами. Вернувшись к машине, вернул мне паспорт и сказал, что офицер хочет лично со мной переговорить. Я вышел из «мерена» и, разминаясь после длительного пути, приблизился к офицеру, который сделал мне секретный знак, чтобы не видели мои сопровождающие, дырявящие мне спину своими глазами. Я встал спиной к ним так, чтобы они не смогли прочитать по губам, о чем он со мной говорит. «Вы врач? Едите к Готиговым? Вас не украли? Вам не угрожали? Вы по своей воле выезжаете из России?» – быстро шепотом прошипел офицер, листая мой паспорт еще раз, запоминая мои данные и адрес регистрации, тыкая в печати ЗАГСА своим пальцем в кожаной перчатке, ожидая всякий раз моего подтверждения. Я утвердительно на все вопросы кивнул и тихо сказал: «Да, я врач, еду лечить пациента по своей воле». Тогда он живо развернулся, подлетел к багажнику мерседеса и попросил его открыть. Мой старший сопровождающий с улыбочкой нажал на брелоке кнопку, и крышка багажника плавно поплыла вверх на гидравлических петлях. Офицер осматривал и залезал в каждую коробку, чемодан и футляр, обнажая содержимое с требованием объяснить назначение оборудования, и с неподдельным и искренним изумлением узнавал о предназначении того, или иного аппарата. Затем он долго слушал мои пояснения, зачем мы с собой прихватили коробку атропина. Это же сильнодействующий препарат. Да, но он необходим при проведении бронхоскопии. Наконец, офицер, полностью удовлетворенный моей лекцией в полевых условиях по основам бронхоскопии, разрешил нам въехать в город.

Гудермес показался мне очень неуютным, провинциальным и грязным, рабочим поселком, а не городом. Асфальт весь был разбит до щебени гусеничными траками. Слева виднелся сам город с жилыми квартами одноэтажной застройки, и в центре «даун таун» с пятиэтажками, справа тянулись лесистые вершины сопок. Пока мы ехали по окраинам Гудермеса, по обеим обочинам дороги с завидной частотой седели одиночные, непримечательные собой торговцы, в потрепанных и засаленных одеждах. Только я не мог понять, чем они торгуют – трех- и пятилитровые банки, наполненные светло-желтой прозрачной жидкостью, цвета мочи. Банки были все открыты, т.е. не закупорены. Я так думал, что это типа местной самогонки или чачи, или тутовки, пока не спросил из любопытства своего провожатого. Его ответ поверг меня в стойкое удивление. Торговали бензином. А в каждом дворе дома, у ворот которого сидел продавец, была маленькая скважина в земле, где и собирали этот конденсат. Как это происходило, я не стал спрашивать, хотя мне не понятно это и до сих пор….

Мы подъезжали к владениям тейпа. Это был обширных размеров участок оазиса с ветвистыми и тенистыми, могучими лиственной породой, южными деревьями с гладкой серовато-желтой корой необъятных стволов. Участок был обнесен белого камня оградой ручной кладки, что придавало древность и аутентичность этой стене. Дорожки были из тротуарной плитки городского дизайна, аккуратно вымощенные вокруг корней древесных растений и по всей площади двора, и чисто выметены. Все хозяйские постройки, стоявшие в глубине оазиса и центральные ворота, как и полагается, были выкрашены в темно-зеленый цвет. Посередине площади красовалось крыльцо из белого камня парадного входа с красной двустворчатой дверью и филёнкой сверху со стеклом, которое вело в двухэтажный восьмиугольный кирпичный дом. По краям площади двора стояло то ли пять, то ли шесть автомобилей – различных моделей мерседесы, какой-то спорткар с низкой посадкой типа «Lotus», и среди них величественно возвышался, увиденной мной впервые воочию, красавец, белоснежный «Hummer» с ослепительным хромом, где только можно, от дисков до многозначительной люстры прожекторов на крыше…

Глава тейпа дедушка Ибрагим отдыхал еще, поэтому у меня было время поселиться и расположиться в предоставленной мне гостевой комнате. Планировка дома была оригинальной, и раньше мне не встречалась. На втором этаже в центре дома была обширная столовая-гостиная, войти в которую можно было миновав небольшой тамбур через парадную дверь. В эту комнату открывалось еще шесть двустворчатых дверей из смежных глухих комнат. В одной из этих непроходных комнат поселили меня, в другой какой-то из этих комнат было расположение дедушки Ибрагима. Что находилось в других четырех комнатах, и кто там останавливался, я не знал. Все многочисленные родственники и женщины располагались на первом этаже. Молочно-белые потолки были высокие, может быть около 4-5 метров высотой, с лепниной и бордюром на потолке. Обстановка была скромная, не нарушающая чувства просторности. Стол, стулья, комод, шифоньер – все советского дизайна и исполнения из массива темного дерева. Все было застелено ослепительно белым накрахмаленным бельем, скатертью, салфетками, шторами. Дышалось свободно и свежо, вполне подходило по обстановке и площади для бронхоскопии по всем санитарным нормам.

С дороги меня напоили крепким чаем с горячими лепешками, с медом и домашним сыром. Через некоторое время мне сказали, что дедушка Ибрагим всех собирает по случаю моего приезда в гостиной. Меня препроводили в нее и усадили на стул в центре комнаты. В комнату стали собираться люди: сначала пожилые и старики, затем входили с улицы мужчины помоложе и подростки, в конце зашли женщины всех возрастов с малыми детьми. Каждый входящий, от старика до пацаненка, мне кланялся и здоровался со мной. Я сначала вскакивал со стула при каждом входящем, но мне показали, чтоб я сидел и здоровался не вставая. Люди все входили и входили, располагаясь перед моим стулом полукругом. Сколько было людей – я не считал, но человек 30-40 в комнату плотно набилось. Затем открылась одна из дверей гостиной, и ввезли на кресле дедушку Ибрагима. Он выглядел неважно, тяжело дышал, но улыбнулся мне сдержанно, я подошел к нему и мы пожали друг другу руки. Я отметил, что рукопожатие уже было не таким крепким и уверенным. Кресло его поставили рядом с моим стулом, развернув ко всем приглашенным. Немного помолчав, он произнес небольшую речь на чеченском, и сам мне ее вкратце перевел. Дедушка Ибрагим сказал, что он сообщил всем своим родственникам, собравшимся сегодня здесь, что рад познакомить их с тем самым врачом из России, к которому он несколько лет ездил поправлять свое здоровье. Сказал, что очень сожалеет, что вынужден был просить меня совершить это не безопасное путешествие. Поблагодарил меня за то, что я отозвался на его просьбу, отважился и согласился приехать, что он отдает отчет, чего мне стоило приехать в зону боевых действий, и заверил, что волоса не упадет с моей головы в Гудермесе. Назначил двух ребят, которые меня должны везде сопровождать в городе. Дальше, обращаясь к подросткам, дедушка Ибрагим продолжал, что он высоко чтит заслуги Висалия, благодаря которому и состоялся этот приезд врача, чтобы молодежь брала пример с Висалия, ибо только человеку, сдерживающим свое слово, человеку с честью, чистым сердцем и честным умом люди не откажут в помощи даже при такой сложной просьбе. А Висалий, по мнению дедушки Ибрагима, таким себя и зарекомендовал с молодости, обращаясь к немолодой уже женщине, скромно стоявшей в уголке и потупившей взор. Это была мама Висалия.

Тут я представил, каково было Висалию получить эту просьбу от главы тейпа, пообещать выполнить ее, понимая, что в России семь пятниц на неделе, и гарантировать ему, что я соглашусь, никто не мог. Он должен был быть просто уверен во мне…

Затем дедушка Ибрагим начал мне всех лично представлять, объясняя, кто каким родственником ему приходился, и как его звали. Я кивал головой в знак понимания и усвоения обширной информации, но сам ничего не запоминал, тем более многие имена мне были в диковинку, и я их не то, чтобы запомнить смог, но и выговорить их с первого раза у меня правильно не получалось. Это всегда вызывало смущение: живя в большой многонациональной стране, любой таджик, узбек, татарин, ингуш или чеченец легко нас называл по имени, мы же, русские собратья, по сто раз переспрашивали, как их зовут, а потом переиначивали их родное имя под наше славянское, удобное нам звучание….