Макар Федотович Лобов открыл дверь склада, шагнул внутрь и на мгновение замер. Каждое утро, идя сюда, предвкушал момент, когда его обдаст запахами копчёной рыбы, кожи, олифы, карамели, табачного листа и сосновых досок. Этаким упоительным ароматом достатка и надёжности.

Подождав пока глаза привыкнут к полутьме, не спеша, двинулся вдоль уходящих под потолок рядов ящиков и бочек. Дойдя до мешков с овсом, сунул ладонь под нижний, проверяя, сухо ли. Принюхался, не несёт ли откуда тухлым подпорченным товаром. Под ногой что-то звякнуло, покатилось. Он прищурился, пытаясь разглядеть. Так и есть – на полу рассыпан с десяток гвоздей. Макар Федотович тяжело, мешало изрядное чрево, присел и собрал до единого. Хотел было кликнуть работника, задать растяпе чертей, но передумал. Выпрямился, да и остался стоять, рассматривая гвозди на ладони.

- Один к одному, - негромко сказал он. – Словно солдаты.

Сжал кулак и, размахнувшись, швырнул гвозди в дальний конец склада.

Тяжело Макару Федотовичу!

Угораздило же государя аккурат этой зимой издать манифест о всеобщей воинской повинности. В каком бы сословии не состоял, изволь, тянуть жребий. Вот старший сын и попал, как кур во щи. Шутка ли, шесть лет под ружьём ходить! Ему бы, сметливому и расторопному, не по плацу маршировать, а под отцовским крылом торговую науку постигать. Уж не раз Макар Федотович прикидывал, что время расширяться подошло. Думал с пяток лавок вниз по реке открыть. А кому, как не сыну родному такое доверить? Да и мало ли, что за это время случиться может. Не дай бог, война затеется?

Застонал про себя Макар Федотович. Выругался сквозь зубы по-чёрному.

Сколько друзей-знакомцев за это время обошёл! Каких только чинов в ресторанах не поил, не потчевал. Всё без толку. Талдычат, что отныне денежный выкуп отменён и «охотника» нанять взамен никак невозможно. Вздыхают, сукины дети, мол, годиком бы попозже, потихоньку само бы уладилось. Глядишь, найдутся пути-лазеечки. А сегодня, прости, уважаемый, ничем пособить не готовы. Оно и понятно, каждый за своё место зубами держится.

***

Игнат проснулся на рассвете. Позёвывая, сбегал на двор умыться и занялся завтраком. Выложил на стол полдюжины сваренных вкрутую яиц. Отрезал от бруска сала несколько белоснежных, с бледно-розовой серединой, ломтей. Разлил по кружкам заваренный с вечера в термической фляге чай и потряс за плечо спящего на лавке товарища. Тот, со сна, испуганно вскинулся, но тотчас успокоился и сел, почёсываясь и сладко потягиваясь.

Молча позавтракали.

Игнат, допив чай, вынул из серебряного портсигара папиросу. Покрутив в пальцах, закурил.

- Сегодня начинаем, - выдохнул он вместе с табачным дымом.

- Самое время, - согласился товарищ.

Игнат босой ногой выдвинул из-под кровати узел с несвежим тряпьём. Брезгливо, двумя пальцами развязал концы и разложил на полу видавшую виды полотняную блузу и заплатанные порты. Стащил через голову батистовую ночную рубаху и, морщась, оделся. Сунул ноги в разбитые, разваливающиеся ботинки.

Подошёл к висящему на стене мутному зеркальцу. Растрепал волосы и, скроив на лице глуповатую ухмылку, обернулся к товарищу.

- Хорош, - весело откликнулся тот.

***

За спиной Макара Федотовича кто-то осторожно кашлянул. В дверях склада, переминаясь с ноги на ногу, стоял недавно нанятый работник. Парень ладный и здоровый, хотя невеликого ума. Взят был в помощь приказчикам для погрузки-перекладывания товара, уборки и всяких поручений.

- Сенька? - попытался припомнить Макар Федотович. – Или Петька? Чёрт разберёт. Сколько таких перебывало и не упомнишь. Поработают сезон и опять за своё – пьянствовать, да бродяжничать. Полна империя голодранцев, а в солдаты, будь любезен, купеческого сына отдай. Кому от подобного польза?

- Разговор, хозяин, имею, - кося глазами в сторону и криво улыбаясь, проблеял работник.

- Как звать? – нахмурился Макар Федотович.

- Игнат.

- Так, вот, Игнашка, наперёд запомни, что разговора у тебя ко мне быть не может. Только просьба. Разумеешь?

Тот наморщил лоб, словно пытаясь понять сказанное. Согласно покивал.

- Всё ж, не откажи, выслушай.

Игнат вытянул из-под рубахи обрывок упаковочной бумаги, развернул к свету, что б сподручнее было читать.

- Грамотный? – охнул про себя Макар Федотович. – Ах, сукин сын!

Видно совсем допекла купца нагрянувшая беда, что не пригляделся, как следует к оборванцу. Уж кто-кто, а он, мельком взглянув на человека, враз определял, чего от того ждать. Без особого нюха в люди не выйдешь, капитала не наживёшь. Каждый работник, пусть и самый ничтожный, на виду должен быть. Одного пинком ободришь, другого ласковым словом, а третьему денежку посулить не грех. Этот же, на вид дурак дураком, а вот на! Читать-писать умеет. Невелика, конечно, промашка, но обидно.

- Пять рублей, что ты мне положил, - зачастил меж тем Игнат, поглядывая в свои записи, - жалованье хорошее, за что благодарю нижайше. Вот только за угол платить приходится, за харч, одежонку. Всего не упомнишь. Оттого каждый месяц смогу не больше рубля откладывать и за год лишь двенадцать скопить. За два - двадцать четыре…

Далее Макар Федотович не слушал.

- Прибавки, мерзавец, хочет, - думал он. – Ах, наглая рожа! Куда держава катится, коли босяки работать не хотят, а приличным отрокам лоб забривают? Велю приказчикам, чтоб ему, для ума, бока как следует намяли. И прочь вышвырну.

Лицо Макара Федотовича пошло красными пятнами.

- Ты, голуба, сегодня получишь прибавку, - заклокотало в голове. – Такую, что век помнить будешь.

- … и сыночек дома останется, - внезапно расслышал Макар Федотович.

- Что? Кто дома останется? – недоумённо переспросил он.

- Да ты, хозяин, совсем не слушаешь, – ухмыльнулся Игнат. – Говорю же, что заместо него на службу отправлюсь.

- Дурья башка, - простонал Макар Федотович. – Нельзя отныне «охотника» нанимать. Государев Указ не велит.

- И пусть не велит, - расплылся в улыбке Игнат. – Под его личиной пойду. Кто в армии разбираться будет - твой сын или нет. Документ и человек в наличии, а более никому не надобно. Отслужу шесть лет, глядишь, ещё и с медалью вернусь. Я парень бравый.

Макара Федотовича бросило в жар.

- Сына сей же день в Самару к родне отправлю. С полгодика погостит, я же, тем временем, вниз по реке новые лавки открою. Пусть там, пока служба идёт, хозяйствует. Неужто дошли молитвы до создателя? Есть ещё, получается, на земле справедливость.

Он ласково глянул на скалящегося Игната.

- Что взамен просишь?

- Так вот же, - потряс обрывком бумаги работник. – Посчитал уже. Плати по-прежнему и вся недолга. Расходов-то у меня ни копейки не будет. В армии и накормят, и оденут. За шесть лет триста шестьдесят рублей чистыми получится.

- Ангел мой, - расцвёл Макар Федотович, - как вернёшься, четыреста сей же час вручу.

- Э-э-э, нет, хозяин, - посерьёзнел Игнат. – Расчёт вперёд должен быть.

- Да зачем в армии такие деньжищи?

- С братом на Валдае мельницу ставить хотим.

И пустился в рассуждения, что земли там хлебные-урожайные, а мельниц в недостаче. Место уже найдено и хорошие люди пособить готовы, да с капиталом беда. Вот брат и надоумил, где деньги взять.

- Так не забудь, - закончил Игнат, - что сам четыре сотни посулил.

Ударили по рукам.

***

Перед зданием присутственных мест яблоку негде было упасть, а гомон стоял почище, чем на ярмарке. Казалось, этим ранним утром весь уезд собрался провожать рекрутов. Причитали бабы. Негромко переговаривались, окутанные махорочным дымом, мужики. Несколько дам из Общества Красного Креста, держась за руки, нестройно пели: «Отточите мне саблю острей, молодцы». Принимались ругаться, но тут же мирились пьяные. Притопывая деревянной ногой, выкрикивал озорные частушки инвалид. Заходились бесконечным плачем младенцы.

Время от времени молодцеватый фельдфебель зычно выкликал фамилию очередного рекрута. Тот, обняв в последний раз родных, подходил к сидящему за столом поручику. Называл себя, расписывался или ставил крестик в ведомости. Затем новоявленный военный присоединялся к стоящей поодаль команде новобранцев. И уже оттуда, поставив на землю узелок с собранной в дорогу провизией, махал рукой провожающим.

Макар Федотович, надвинув на глаза картуз, уже час стоял поодаль от прочих. Заметив подходящего Игната с товарищем, обрадовано направился к ним.

- Брат мой. Никифор, - представил Игнат своего спутника.

Брат, в просторном пиджаке поверх косоворотки, засаленных штанах и порыжевших сапогах, напоминал скорее фабричного мастера, чем будущего мельника. Разгладив густые малороссийские усы, Никифор, приподняв кепку, кивнул.

- Уже два раза выкрикивали, - рассержено зашептал Макар Федотович.

- Пустое, - отмахнулся Игнат. – Позовут и в третий. Как в сказках заведено.

Действительно, вскоре фельдфебель выкрикнул фамилию «Лобов».

- Вот и пробил час, - подмигнул Игнат. – Обними на дорожку, папаша.

Макар Федотович недовольно нахмурился. Сделал шаг назад.

- Обними. Люди ж смотрят, - сквозь зубы процедил Никифор. И пояснил, – Для надёжности.

Обнялись.

- Так ты, хозяин, не забудь, - шепнул на ухо Игнат. – Денежки родственнику передай.

Тряхнул головой и, пошёл к поручику, раздвигая плечом толпу. Размашисто подписался в ведомости и, беспечно посвистывая, присоединился к рекрутам.

Не прошло и получаса, как фельдфебель, построив новобранцев в то и дело разбредающуюся колонну, скомандовал «Шагом марш». Поручик, сложив бумаги, двинулся следом.

- Куда они теперь? – спросил Макар Федотович.

- Знамо куда, - откликнулся Никифор. – На станцию, а оттуда в полк.

Помолчав, добавил, - Всё честно сделано, - и многозначительно похлопал себя по карману пиджака.

***

В ожидании паровоза, рекруты, несмотря на приказы и ругань фельдфебеля, разбрелись по платформе. Одни, усевшись в кружок, принялись закусывать домашним провиантом. Другие, сбившись в стайки, делились слышанными прежде историями из армейской жизни. Третьи, прогулявшие всю ночь, завалились спать прямо на полу станции. Несколько человек сунулись было в буфет, но поручик, угощавшийся в одиночестве коньяком, так рявкнул на них, что бедняги пулей вылетели прочь. Как оказалось, многие новобранцы прихватили с собой в дорогу хлебного вина. Заблестели глаза, голоса зазвучали громче. Фельдфебель глазом не успел моргнуть, как на одном конце платформы разгорелась ссора, а на другом грянули песню. Кто-то уже мочился на рельсы, других тошнило. Так что никто не обратил внимания, как рекрут Лобов, прижимая к груди узелок, скользнул в вокзальную уборную. А, вскоре оттуда вышел молодой сгорбленный монашек в надвинутой по самые глаза скуфейке. Оглядевшись, скрылся в здании вокзала. Выйдя на площадь, крикнул извозчика и велел везти себя на пристань.

***

Дачник в светлом полотняном костюме и легкомысленной соломенной шляпе, отложив газету, приветственно помахал монаху рукой. Подвинулся, освобождая место на скамейке. После исчезновения густых прокуренных усов мало кто признал бы в нём сурового Никифора, только что проводившего брата в армию. Разгладились складки на лбу, заблестели золочёные очки, заиграла добродушная улыбка.

- Что пишут? – кивнув на газету и садясь рядом, спросил монашек.

- Изволь, прочту, - зашелестел листами тот. – «Ювелирная лавка Отто Вейса приглашает молодожёнов полюбоваться обручальными кольцами с бриллиантами». «Барон N ищет нового управляющего в имение». «Состоятельная вдова желает вступить в брак с мужчиной благородного происхождения».

- Райские кущи, а не город, - застонал монашек. - Так бы и не уезжал.

- Вся матушка Россия для умного человека Эдемский сад, - назидательно произнёс лже-Никифор. - Мы же с тобою, словно две трудолюбивые пчёлки. Собрали мёд и полетели к другому цветку.

Он, щёлкнув крышкой, мельком взглянул на часы.

- Пора. Пароход скоро отходит.

Встал и, помахивая саквояжем, направился на пристань.

Игнат поспешил следом, расстроенно бормоча, что не сможет посетить ювелирную лавку, помочь барону N и осчастливить состоятельную вдову.

По последнему снегу, объезжая ледяные весенние лужи, Пётр-торговец привёз на стойбище бочку с китовым жиром. Старик Назар отвинтил пробку, сунул внутрь палец и облизав, блаженно прикрыл глаза.

— Чистый мёд, — удовлетворённо сообщил он. — Хочешь на хлеб мажь, хочешь просто любуйся.

— Не пойму, — спихивая бочку с саней, спросил Пётр, — зачем вам столько жира?

— Весна идёт, — ответил Отец. — От гнуса олешек мазать будем. Первая мошка самая злая, оглянуться не успеешь, как скотинку до косточек обглодает.

Все согласно покивали.

— Купили бы смесь на «Оленеводе», — Пётр пожал плечами. — Отечественными учёными разработана. И гнус её не берёт, а главное, дешевле.

— Как же, пробовали, — усмехнулся Старик Назар. — Эти умники придумали жир с солидолом смешивать. Мошка, врать не стану, в зелье вязнет, да только потом оленя не отмоешь. И мясо у него пахнет так, словно тракториста ешь.

— Не поспоришь, — согласился Пётр и, глянув на небо, поморщился. — Задержался бы чайку попить, да каждая минута дорога. Ишь, солнце палит. Как бы возвращаться вплавь не пришлось.

И уехал, предупредив, что на обратном пути завернёт забрать тару.

— За такие деньжищи, — насупилась Мама, — мог бы бочку оставить.

***

Днём Вылка с Мамой и Стариком Назаром, наполнив вёдра китовым жиром, отправились в загон смазывать оленей.

— Берёшь пучок ягеля, — объяснял Назар, — скручиваешь, обмакиваешь в ведро и начинаешь натирать олешка. Главное, ни одного места не пропусти. Брюхо, ноги, морду, под хвостом — везде мажь. И не опасайся, что лягнёт. Зверь существо глупое, но понимает, когда к нему с добром и заботой подходят.

Однако сам приближаться к оленям не решался и орудовал палкой с намотанным на неё куском тряпки.

— Дальнозоркость у меня, — обиженно отвечал он на мамины насмешки. — Вблизи вижу плохо.

Отец с Дядей тем временем устанавливали перед чумом временные сени, на стенах которых Бабушка развешивала осиновые веники и связки чеснока.

— Как на космическом корабле, — потирал руки Дядя. — Возвращаешься на борт, изволь пройти дезинфекцию. Обмахнись веничком, избавься от чужеродных организмов.

— С чесноком, однако, перебор, — хмурился Отец. — Язычеством попахивает.

— С кровососами дело имеем, — отвечал Дядя. — Тут, брат, все средства хороши.

Так в хлопотах прошёл день, за ним другой.

Утром, когда пошли третьи сутки, семью разбудили крики. Высыпав из чума, увидели мчащегося верхом на взмыленном олене Петра.

— Спасайтесь! — вопил тот. — Беда!

Вылка вздрогнул. Со стороны, откуда скакал торговец, небо набухало чёрной зловещей тучей.

— Летят, родимые, — оскалился Старик Назар. — Теперь только держись.

Олень Петра ворвался в стойбище. Тяжело дыша и роняя пену, остановился у чума.

— Тащите жир, — распорядился Отец.

Пётр мешком свалился с оленя и принялся дрожащими руками отвязывать тюк, притороченный к седлу.

— Отойди! — рявкнул Дядя, выхватывая из-за голенища пима нож.

Он одним взмахом перерезал подпругу, сбросив в лужу седло вместе с грузом.

— Товар, — запричитал Пётр. — Товар промокнет.

Но Дядя, не обращая внимания на стоны торговца, пинком отправил того в тамбур чума. Следом полетели тюк и седло.

Появилась Мама с ведром до краёв полным китовым жиром.

— Не успеем натереть, — мельком глянув на стремительно приближающиеся полчища гнуса, простонал Старик Назар. — Сожрут беднягу.

— Не дождутся, — ответил Отец и, примерившись, окатил оленя из ведра.

— Бежим! — закричала Мама, перекрывая гул налетающих насекомых.

Толкаясь и хохоча, семья ввалилась в чум.

Дядя прижался ухом к стене. Замер, прислушиваясь.

— Ругаются, — наконец довольно заключил он.

— Ещё бы, — согласился Отец и, сделав строгое лицо, повернулся к Петру-торговцу. — А тебя где столько времени носило?

— Товар ждал, — кивнул тот на мокрый, вываленный в грязи мешок.

— Что там? — заинтересовался Старик Назар.

— Сухумский табак, — откликнулся Пётр и со вздохом добавил, — из солнечной Абхазии.

— Так угощай, — обрадовался Дядя.

Все закурили.

— Хороший, — похвалила Мама, попыхивая трубкой. — Завтрак-то готовить?

— Кстати! — спохватился Дядя. — Забыл рассказать. Слышал я, что в Африке местный народ мошку ловит...

— Москитов, — поправил Старик Назар.

— Как скажешь.

— Самым же опасным насекомым в Африке, — невозмутимо продолжал Назар, — является муха Цэц. Если Цэц кусает негра, то он валится замертво и засыпает на трое суток. Оттого многие ошибочно считают африканцев ленивой нацией.

— Дадут мне договорить? — рассердился Дядя. — Так вот, продолжаю. Негры мух сачками ловят, сушат, затем в муку растирают. И из той муки лепёшки пекут.

Он, хитро прищурившись, обвёл слушателей взглядом.

— А если и нам на гнуса охоту устроить? В «Аптечке оленевода», что Доктор подарил, здоровенный кусок марли лежит. Смастерим сачок, наловим тварей и нажарим котлет. Или пельменей налепим.

— Меня сейчас вырвет, — подала голос Мама.

— Сначала дослушай, — поднял палец Дядя. — Мошка, что над чумом вьётся, враз поймёт, что её саму здесь едят. Призадумается, а там, глядишь, и уберётся восвояси. Начнёт стойбище за версту облетать.

— В тундре, — сурово ответил Старик Назар, — все друг друга жрут. Никого этим не проймёшь.

Мама, вскипятив на печке кастрюлю с остатками китового жира, ссыпала в неё плошку щучьей икры. Подождав, добавила кедровые орехи и оставшиеся от ужина беличьи желудки.

— Завтрак готов, — позвала мужчин к столу.

Старик Назар, отведав первую ложку, одобрительно покрутил головой.

— Знаете, откуда на свете мошка появилась? — спросил он. И принялся рассказывать о злой колдунье Парныку-не, сожжённой за злодейства на костре. Каждая же искра, вылетающая из пламени, превращалась в тучу гнуса.

Бабушка разливала по чашкам густой чёрный чай. Отец с Дядей сетовали, что забыли перетащить нужник ближе к чуму. Пётр-торговец грустил. Маленький Вылка беззаботно вылавливал из кастрюли кедровые орехи и радовался, что не придётся есть дядины котлеты. А за стенами чума, то закручиваясь в зловещую спираль, то распадаясь, бесновался голодный весенний рой.

Утро выдалось безветренным и, пока не затеялась метель, решено было отправиться за хворостом.

Первым в рощу карликовых березок с гиканьем ворвался Дядя. Развернув собак так, что снег брызнул из-под полозьев, спрыгнул с нарт и, ни минуты не медля, смахнул топором первое деревце. Поддев носком пима, подбросил вверх и ловко разрубил на лету. Следом, поплевав на рукавицы, принялся за дело Отец.

— Навались, — задорно выкрикивал Дядя, вонзая лезвие в промёрзший ствол.

Любо-дорого было смотреть на такую работу. На звенящий топор, на падающие берёзки, на брызги щепок. Мама скоро обламывала ветки, Бабушка увязывала, а Вылка таскал охапки в нарты. Часа не прошло, как рощица исчезла.

— Ну не молодцы ли мы? — утирая пот со лба, огляделся Дядя. — Будто и росло ничего.

— Лет через десять-пятнадцать новые появятся, — ответил Отец.

Тем временем горизонт почернел. Небо заволокло свинцовой хмарью.

— Однако пора домой, — заволновалась Мама, с опаской поглядывая вверх.

Отец, облизнув ладонь, поднял руку. Пошевелил пальцами и встревоженно повернулся к Дяде. — Восточный ветер.

— Возвращаемся! — скомандовал тот.

Все бросились к нартам и, попадав на вязанки хвороста, хлестнули собак.

Метель словно того и ждала. Подвывая запела, закружила. Ослепила мелким колючим снегом. Взметнула вверх спящие сугробы и тотчас обрушила вниз. А когда вдали показались чумы стойбища, налетел такой порыв ветра, что сбросил Бабушку и покатил прочь в ледяную мглу. Отец, сорвав с пояса верный тынзян, коротко крутанул им над головой и, захлестнув Бабушку за шею, поволок за своими нартами.

— На спину ложись! На спину! — орал Отец, из последних сил удерживая тынзян с кувыркающейся и хрипящей Бабушкой.

Та, услышав, извернулась и, вцепившись руками в петлю, заскользила по насту на спине.

— Гони! — надрывался Дядя, захлёбываясь ветром.

— Держись, дорогая, — причитала Мама.

— Бабушка! — плакал Маленький Вылка.

Их крики встревожили Старика Назара, оставленного сторожить стойбище. Вполголоса ругаясь, он отложил недоеденный кусок рыбы и выглянул в окно. Заметив приближающуюся вереницу нарт, успокоился.

— Дал же бог семью, — вздохнул он. — Простую поездку за хворостом в балаган превратят. Орут, как оглашенные. Хорошо хоть из ружей не палят.

***

Днём Отец с Мамой собрались на рынок «Оленевод» за солью.

— Опять морскую купите, — затосковал Старик Назар. — Через неё еда йодом пахнет.

— Йод от радиации помогает, — ответил Отец.

— Так нет в тундре никакой радиации.

— Поэтому и нет, — отрезала Мама. — А чем лодырничать, помоги Вылке с Дядей лаек чесать. У псин первая весенняя линька началась.

Старик Назар обречённо кивнул и, нарочито волоча ноги, отправился к загону, где вовсю кипела работа. Дядя, веником очистив лайку от налипшей рыбьей чешуи, совиного помёта и прочего мусора, передавал её Вылке. Тот, взъерошив собаку, вычёсывал спину и бока щёткой, а шерсть бросал в стоящую рядом корзину.

— У меня от собачьего волоса глаза слезятся, — ни к кому не обращаясь, громко сказал Старик Назар.

— Тогда хвороста для печки натаскай, — распорядился Дядя. — Сегодня я обед готовлю.

— Могу себе представить, — проворчал Назар, но покорно направился к дровнику.

Принеся несколько охапок багульниковых сучьев, затопил печку. Затем, дождавшись, когда та раскалится докрасна, перебрался к месту, где Бабушка сучила из собачьей шерсти бесконечную нить. Прилёг рядом и, вполголоса напевая о том, как «десять оленят пошли купаться в море», задремал.

Разбудили Назара голоса вернувшихся чесальщиков.

— Смотри и запоминай, малец, — гремел Дядя. — Настоящему мужчине для готовки нужен нож, добрый кусок оленины, сковорода, да вот это.

И, развязав заиндевевшую тряпицу, выложил на разделочную доску с клеймом «Речное пароходство» желтоватый брусок.

— Китовый жир? — попытался угадать Вылка. — Тюлений?

— Нет, братец, — ответил Дядя и с нежностью, словно пробуя слово на вкус, прошептал, — Сало.

Прикрыл глаза, бормоча что-то про себя. Взял в руку нож.

— Нарезаем тонкими полупрозрачными ломтиками, трепещущими, точно лепестки горечавки на ветру.

Дядя на мгновение замер. Затем, выдохнув, прошептал, — Выкладываем на сковородку.

Сало зашипело, зафыркало, плавясь и истекая горячим жиром. Белоснежные полоски, ёжась, окрасились золотом.

— Снимаем, — не то стонал, не то пел Дядя, ссыпая изжаренные до хруста кусочки в миску, — и кладём новые. А запах! Словно цветущая тундра в солнечный день. Голова кружится.

Все, включая позабывшую о сучении Бабушку, глубоко задышали. Старик Назар с такой силой втянул в себя воздух, что закашлялся.

— Продолжим, — с укором глянув на Назара, сказал Дядя.

Он, ловко нарезав оленину, бросил куски на сковороду в стреляющее сало. Подождав, перевернул несколько раз, давая мясу покрыться блестящей тёмно-янтарной корочкой.

— Готово, — решил Дядя. — Осталось добавить щепотку соли.

— Надеюсь, не морской? — осторожно спросил Назар.

— Натуральной каменной. Специально для таких как ты в Уральских горах добытую.

Он разложил оленину по тарелкам и все, вооружившись ножами, принялись за мясо.

— Однако мастерски приготовлено, — похвалил Старик Назар с набитым ртом.

— Каждый день бы так, — облизывая тарелку, откликнулся Маленький Вылка.

— Увы, малец, — вздохнул Дядя, — в наших краях сало не водится. Но! Обед ещё не закончен.

И с этими словами бросил в кипящий чайник целую плитку чая.

— Не крепковато получится? — удивился Старик Назар.

— В самый раз.

Дав чаю настояться, Дядя разлил чёрное густое варево по кружкам.

— А теперь поступаем так, — он взял в руки миску с изжаренными ломтиками сала. — Отпиваем глоток и сразу же кладём в рот шкварочку.

— Шкварочка, — повторил Маленький Вылка новое, тающее на языке слово.

— Господи, — всхлипнул Старик Назар, попробовав, — благодать-то какая.

***

Вечером, подъезжая к стойбищу, Отец остановил нарты. Привстал, нюхая воздух.

— Чем так пахнет? — насторожился он.

— Наверное, весной, — пожала плечами сидящая на мешке с морской солью Мама.

Игнат Никифорович, грузный мужчина лет сорока, одетый в видавшую виды тёмно-синюю поддёвку, толкнул дверь трактира и, тяжело ступая, спустился вниз по ступеням. Замер на мгновение, недовольно разглядывая малочисленных посетителей, и был тотчас принят под локоток хозяином заведения.

- С самого утра ожидаем, - пропел тот, кланяясь и преданно заглядывая в глаза. – Извольте за мной.

Игнат Никифорович, не то буркнул нечто вроде приветствия, не то, кашлянул. Не снимая надвинутого по самые брови гречника, дозволил отвести себя на чистую половину, отделённую от общего зала тяжёлым пологом. Прошёл вдоль длинного, на добрый десяток человек, стола под белоснежной скатертью. Опустив тяжёлую ладонь на спинку стула, несколько раз пристукнул по нему, словно проверяя на прочность.

- Дубовый-с, - расплылся в улыбке хозяин. – Больше не оконфузимся.

Крякнув, Игнат Никифорович сел. Поелозил задом и, видимо, оставшись довольным, стащил с головы шапку. Положив руки на стол, хмуро глянул на хозяина.

- Алёшенька, - пропел тот нарочито ласковым голосом и из-за полога явился мальчишка половой в голландского полотна рубахе. Бесшумно ступая ногами в мягких сапожках, выставил на стол серебряное ведёрко с покоящимся в колотом льде графином. Рядом - серебряную же чарку с надписью «Зелено вино пить не грешно» и глиняную плошку с малосольными огурцами. Глянул вопросительно, мол, не надобно ли ещё чего. Игнат Никифорович, не отводя глаз от сбегающих по стеклу капель воды, нетерпеливо шевельнул пальцами, отпуская хозяина с половым. Те, пятясь, вышли, оставив гостя одного.

Игнат Никифорович вынул из ведёрка графин. Поднял на уровень глаз. Повернул так и этак, рассматривая. Подмигнул, словно старому приятелю, и ловко, одним движением, налил «с горкой» стоящую на столе чарку. Разгладил усы и, прикрыв глаза, не спеша, словно воду, маленькими глотками выпил. Двумя пальцами достал из плошки нежный, бледный с одного бока, малосольный огурчик. Откусил половину, похрустел и затаил дыхание, будто прислушиваясь к себе изнутри. Просидев неподвижно с минуту, налил вторую. Опрокинул в рот и грохнул пустой чаркой о стол. Словно ожидая этого сигнала, вошёл половой, держа в одной руке тарелку, покрытую медным колпаком, в другой – вазочку с тёртым хреном. Поставил на стол и, чуть поклонившись, удалился.

Напевая под нос (вторая чарка уже давала себя знать), Игнат Никифорович снял крышку и откинулся на стуле, любуясь нежными кубиками холодца, выложенными на расписанной цветами тарелке кузнецовского фарфора.

- Ну-ка, - прошептал он, бережно беря тремя пальцами ближайший чуть подрагивающий кусочек, - попробуем.

Повозил его в вазочке с хреном и, запрокинув голову, опустил в рот. Проглотил и немедленно ухватил следующий. Перед третьим, наполнив чарку наполовину, выпил. И прежде, чем закусить, вытянув губы, поцеловал трепещущий кусок.

Из-за полога возник половой, несущий на плече блюдо с парящими свиными рёбрами. Зал наполнился ароматом горохового супа. Игнат Никифорович невольно подался вперёд, вдыхая пьянящий запах.

- Как раз подоспели, - засуетился появившийся следом хозяин. – Горячие, нежненькие.

Одним движением ловко раскинул салфетку, выложив изрядного размера нож с изогнутым лезвием и трёхзубую вилку.

Посапывая от нетерпения, Игнат Никифорович принял одно из рёбер. Скользнул вдоль него ножом, срезая мясо с приставшими янтарными горошинами. Подхватил получившийся ломоть вилкой и осторожно откусил.

- Хлебушек берите, - зашептал, склонившись к уху гостя, хозяин, - всенепременно с хлебушком.

Игнат Никифорович довольно замычал и согласно затряс головой.

- И сей же час водочки, - хозяин кивнул половому, что бы тот наполнил гостю чарку.

***

Игнат Никифорович, чуть пошатнувшись, встал. Достал бумажник и, вынув трёхрублёвый билет, вручил хозяину. Тот расцвёл, склонился в низком поклоне. Гость потрепал его по плечу, икнул и добавил ещё рубль, припечатав купюру ладонью к столу.

- Не признАют? – он глянул в сторону шумного «общего» зала.

- Помилуйте, - подавая шапку, откликнулся хозяин, - матушка родная не догадается.

Игнат Никифорович нахлобучил гречник на голову, ссутулился и скорым шагом покинул заведение. Выйдя на улицу, сел в ожидавшую у дверей закрытую коляску и приказав кучеру «ехать домой», откинулся на подушки.

Обогнув кованый забор особняка, остановились у калитки для прислуги, за которой Игната Никифоровича встретил лакей. Вздыхая, помог стащить поддёвку и сапоги. Облачил в домашний шёлковый халат и восточные мягкие туфли с загнутыми носами. Открыл дверь чёрного хода, пропуская вперёд. В доме царила тишина, лишь кто-то играл на фортепиано в гостиной.

- Спрашивала меня? – негромко справился Игнат Никифорович.

- Ответил, как велели. Мол, на мануфактурные склады уехал.

- Осерчала?

- Расстроилась, что к обеду не поспели.

- Что подавали?

- Рассольник, котлеты капустные …

- Капустные! - хрюкнул Игнат Никифорович и затрясся от беззвучного смеха.

Затем, осторожно ступая, поднялся на второй этаж. Зашёл в кабинет, повалился на диван, на котором с блаженной улыбкой и уснул.