Плотогон Прохор Картузов (часть 3-я)
Прохор так тяжело переживал разлуку с учителем-каторжником, что отец решил, пусть и раньше срока, приставить его к семейному делу. Хоть слабоват был мальчишка для тяжёлой работы плотогона, да отец убоялся, не выкинул бы сын чего. Не задумал бы пуститься вслед за жандармами, вызволять дорогого наставника.
Проведя на реке весь день, и увязав три плота, отец за ужином объявил, что поутру вся семья сплавляется в Нижний.
— Я первым пойду, за мной Прохор, а мамка в хвосте, — он выставил на стол три миски и вложил в каждую по картофелине.
Семья притихла, рассматривая необычный макет.
– Если меня волной смоет, то Прошка багром поймает-вытащит, — отец перевернул первую миску и переложил клубень во вторую.
Прохор понимающе кивнул.
— Разобьёт этот плот, значит, к матери переберёмся, — он убрал вторую миску и сложил все картофелины в третью.
— Умно, — похвалил дед. Затем, подумав, вновь расставил посуду на столе. – А, если последний плот первым развалится?
— Не каркай, старый чёрт, — рассердилась мать. – Меня судьба хранит.
***
Поутру, на скорую руку позавтракали и натёрли друг друга бобровым жиром. Дед выдал каждому по багру и по паре плотогонских сапог с прикрученными медными когтями.
— Берегите Прошку-то, — запричитал он, глядя на лоснящегося от жира внука.
— Упаси Господь от переката бурного, от водяного скользкого, от скалы острой, — прочитал отец молитву и семья, царапая землю когтями, двинулась к реке. Там, словно три неистовых коня, скакали и кружились в ревущей воде плоты. Белая пена, точно снег из-под копыт, летела из-под чёрных брёвен. Казалось, что натянутые струной верёвки сейчас лопнут и плоты ринутся вниз по реке.
— Прыгай! – взревел отец и, разбежавшись с багром наперевес, воткнул его конец в песок, а, затем оттолкнувшись, взмыл над водой. Мгновение и он уже стоял на плоту, опираясь на одно колено. Следом, по-бабьи взвизгнув, прыгнула мать. Прохор, не задумываясь, ловко перемахнул на плот и, счастливо рассмеялся, чувствуя, тяжёлую мощь ходящих под ногами стволов.
— Режь! – опять скомандовал отец и, словно хлестнув скакуна, взмахнул ножом, рассекая удерживающую верёвку.
— Поберегись! – в восторге завопил Прохор, пуская свой плот вслед за отцовским. Позади что-то задорно кричала мать, но ветер глушил её крики, донося до мальчика лишь протяжное «А-а-а-а-а!».
Время исчезло. Плот нещадно швыряло из стороны в сторону. Иногда он взвивался над гребнями волн и, пролетев несколько саженей, тяжело рушился в кипящую пену. Принимался вертеться волчком, будто собираясь раскрутить и вышвырнуть вон Прохора. Погружался в пучину, так, что ледяная вода доходила до колен. Глухо бился в теснинах о скалы; скрежетал, царапая днищем пороги; стонал, переваливаясь с волны на волну. Внезапно, из-за завесы брызг, Прохор увидел отца. Вонзив багор в брёвна, тот стоял весь подавшись вперёд, вглядываясь в водяную мглу.
— Водопад, — донёсся его крик. – Берегись!
На мгновение плот, зависнув в воздухе, замер, затем чуть качнулся, как бы раздумывая, и вдруг стремительно полетел вниз. Прохор с ужасом почувствовал, что падает как бы отдельно, и в этот миг плот рухнул в кипящую реку, а невиданная сила бросила мальчика на скользкие брёвна. Со всех сторон хлынула вода. Не успел он вскочить на ноги, как был сбит волной, поднятой от рухнувшего совсем рядом плота матери.
— Вставай! – смеясь, она ткнула Прохора багром под рёбра. – Ишь, разлёгся!
И вновь перед глазами замелькали лохмотья пены, чёрные спины валунов, растопыренные коряги, тела растерзанных водопадом рыб.
***
Пристали к берегу только когда начало смеркаться. Отец развёл костёр и развесил мокрую одежду, а мать достала из просмоленного походного мешка три сухие холстины, в которые все завернулись. Пока она собирала ужин, Прохор прилёг у огня и, сам того не заметив, уснул.
— Пусть себе спит, — решил отец. – Завтра поест.
На рассвете, быстро перекусив вялеными раками, тронулись в путь. Прохор вчера и не обратил внимания, что течение реки замедлилось, а сама она раздалась вширь. Пологие берега заросли кустарником и корявой волжской берёзой. На пути стали встречаться песчаные безжизненные островки, облепленные высохшей тиной.
— Зыбун, — озабоченно указала мать на ближайший из них а, видя, что Прохор её не понял, выхватила из воды дохлого язя и бросила на островок. Песок немедленно начал проседать и рыбина исчезла.
— Года три назад, — подвёл свой плот ближе отец, — плотогон из Сосновки где-то здесь увяз. В пять багров его тащили.
— Спасли?
— Спасли. Только порты, как корова языком слизнула, — отец хохотнул, тряся мокрой бородой.
— Ты про бабу! Про бабу лысую расскажи, — подмигнула ему мать.
Отец, рассказал про лысую бабу; про попа, что брюкву сажал; про козла с одним рогом; про пьяного пескаря; про водяного «о двенадцати срамных местах». Мать весело смеялась и просила ещё. Прохор вдруг заметил, что лица родителей стали как-то светлее, вечно нахмуренные брови разгладились. Дома они, вообще, никогда не болтали, а лишь обменивались скупыми фразами. Сейчас же отец говорил без умолка, а мать охотно вторила ему. Наверное, именно такое преображение имел в виду дед, говоря: «Брось в реку калеку – начнёт кукарекать».
А отец с матерью тем временем затянули в два голоса:
«Летит по волнам плотогон
К далёкой любушке своей…»
Тем временем солнце порозовело и стало заваливаться в заливные луга. От берега потянуло запахами мокрой травы и прелым ивняком. Заканчивался второй день пути.