Как только начало смеркаться, и на тёмно-фиолетовом небе стали проступать звёзды, со стороны противника кто-то протяжно свистнул. Тотчас зашуршала сухая трава, и через бруствер перевалились двое пластунов. Тяжело дыша, они присели на корточки, прислонясь спинами к фашине, а старший из них, одетый в видавшую виды линялую череску, тотчас принялся набивать трубку. Батарейцы, вечеряющие у костра, умолкли, настороженно разглядывая гостей. Сенька, как и все, относящийся к казакам с неприязнью, вспомнил, как месяц назад они с Тимофеевым наткнулись на раненого в живот пластуна. Тот стонал на дне траншеи, и, казалось, уже отходил. Положив его на носилки, санитары поспешили к госпиталю, но, не успев сделать и десятка шагов, повстречали пятерых казаков. Те, с бранью, отобрав у них носилки, понесли раненого в свой лагерь, а Сеньке ещё отвесили тумака.
— Одни они Отечеству и служат, — бранился тогда Тимофеев. – Мы же супротив них, вишь, не солдаты вовсе, а так, мужичьё с дубьём. Больно много им, сукиным сынам, воли дадено…
— Пить дайте, — не то приказал, не то попросил младший из казаков.
Сенька, видя, что никто из артиллеристов даже не шелохнулся, встал и, зачерпнув из ведра воды, принёс разведчикам. Старший, отложив трубку, двумя руками принял ковшик и, напившись, благодарно покивал Сеньке. Второй же, сделав несколько глотков, выплеснул остатки на землю и, молча, протянул ковш обратно.
— Ты, вот что, паренёк, — вновь принимаясь за свою трубку, сказал старший. – Приведи-ка поручика.
— Что доложить-то? – не понял Сенька.
Вместо ответа казак отвернулся, и устало прикрыл глаза. Сенька с минуту растерянно потоптался возле гостей и неуверенно двинулся к блиндажу.
— Пластуны из разведки прибыли, — шепнул он, выглянувшему на стук в дверь, ординарцу. – Льва Николаевича просят.
К удивлению Сеньки, вместо того, что бы потребовать разведчиков к себе, поручик тотчас вышел из блиндажа. Казаки, увидев его, встали и, скинув шапки, вытянулись во фрунт.
— Ишь ты, — вполголоса отметил Мартынов, помешивая палкой угли костра, — смыслят казачки в субординации-то.
— Да, уж, Лев Николаевич шутить не любит, — откликнулся кто-то из солдат. – Так в душу даст, неделю не откашляешься.
Все одобрительно засмеялись.
Сенька, снедаемый любопытством, бочком, делая вид, будто что-то ищет на земле, придвинулся к пластунам.
— …Богом клянусь, своими глазами видели, — вполголоса говорил старший из них. – Вся сила здесь собралась. Одних турок, видимо невидимо. Костры не палят, хоронятся.
— Думаешь, ночью пойдут?
— Или ночью, или на рассвете. Надобно б тебе, вашьбродь, тотчас за сикурсом посылать.
Поручик шагнул к брустверу, всмотрелся в лиловую тьму, отделявшую его от противника.
— Нет, ночью остерегутся, — прошептал он. И, повернувшись, к казакам, — Спасибо, братцы, за верную службу. Теперь же, ступайте в штаб с докладом. Мы ж, к встрече готовиться начнём.
Пластуны степенно поклонились и, надев шапки, ушли.
— Краузе, — вполголоса позвал граф.
Юнкер, давно уже переминающийся с ноги на ногу у ближайшего орудия, подбежал и встал, преданно глядя на Льва Николаевича.
— Вот что, дорогой мой, — приобнял его за плечи граф. — Берите мою «Полтину» и скачите к полковнику. Пусть пришлёт сюда всех, кто на ногах стоять может. Скажите, что нас на рассвете атакуют.
— Неужто, на приступ пойдут, Лев Николаевич?
— Поспешайте, – посерьёзнел поручик. – Помните, Краузе, от вашей расторопности жизни наши зависят.
Юнкер отдал честь, будто досадливо взмахнул рукой, и побежал к траншее. Солдаты, давно смекнувшие, что там, у противника, затевается что-то недоброе, молча, глядели на графа.
— Приуныли, соколики? – насмешливо обратился к ним поручик.
— Никак нет, ваше благородие, — нестройно ответили батарейцы, вставая от костра.
— Утром француз пойдёт на штурм бастиона. Приказываю обер-фейерверкерам от каждого расчета выставить дозорных. Остальным спать. Подъём за час до рассвета.
Артиллеристы, прихватив шинели, и переговариваясь между собой вполголоса, потянулись к землянке. Пошёл с ними и Сенька, однако, на пороге передумал и вернулся к догорающему костру, у которого остался сидеть Мартынов с несколькими солдатами.
— Отчего спать не идёшь? – подмигнул тот. – Боязно, поди?
— Чего ж бояться? – Сенька постарался, что бы его голос звучал как можно беззаботнее. — Не впервой, небось.
— Знамо дело, ты у нас парень боевой, — иронично покивал Мартынов и принялся досказывать окружающим какую-то бесконечную историю, о венгерской компании, в которой генерал-фельдмаршал Паскевич чуть было не присвоил ему офицерское звание. Сенька сначала прислушивался, пытаясь ухватить нить рассказа, но вскоре усталость взяла своё и он задремал.
Проснулся Сенька от шума шагов. Вскинул голову и увидел солдат в белых штанах и чёрных суконных куртках, молча лезущих на батарею из траншеи.
— Караул! – завопил Сенька, порываясь встать, как тут же чья-то огромная лапища зажала ему рот.
— Молчи, дурак, — яростно зашипел ему в ухо голос Тимофеева. – Это ж свои. Краузе моряков на подмогу привёл.
Сенька, так и сидя с зажатым ртом, завертел головой. Моряки, выйдя на позицию тотчас строились повзводно и, примкнув штыки к ружьям, уходили занимать места у бруствера. В ночной мгле, освещаемые отблесками углей затухающего костра, они все, как один, казались Сеньке сказочными богатырями.
— … и, вот, не соврать, прошлой весной, — донёсся до него голос неугомонного Мартынова, — француз нас так потрепал, что из всей батареи один расчёт на ногах остался.
Сенька фыркнул и Тимофеев убрал руку.
— И, верите, нет, — продолжал Мартынов, — так же, как сейчас, шлёт нам полковник морячков в помощь. Ребята все справные, здоровые, кровь с молоком. Лев Николаевич духом приободрился, ставит их к орудиям. Командует, мол, огонь. Те палят!
Мартынов выдержал паузу, обводя слушателей глазами.
— Мимо. Недолёт шагов в сто. Ещё залп. Влево бомбы морячки кладут. Поручик на дыбы. «Что творите, подлецы!» кричит. А их главный офицер отвечает. Так, мол, и так, не привыкли они на суше стрелять. Их бы в море, да ветер с волнами, тогда б дело пошло.
— А, что ж? – отозвался один из солдат. – Тут без привычки никак.
— Вот, — поднял вверх палец Мартынов. – Дело говоришь. Тогда, Лев Николаевич хватает два ведра воды и окатывает ближайший расчёт с ног до головы. Глядим, морячки вмиг до нитки промокли, по рожам капли текут, но стоят, улыбаются. «Огонь!» кричит поручик. Те наводят орудие и бомбой точнёхонько французскую пушку разносят. «Ребята, тащи воду!», командует нам Лев Николаевич. И мы, кто с ведром, кто с ковшиком, давай их обливать…
Мимо них пробежал, придерживая на голове фуражку Краузе. Распахнул дверь землянки и с той затаённой радостью, с которой бодрствующий человек будет спящих, выкрикнул, — Подъём! На позиции!
Мартынов, оборвав рассказ на полуслове, поскучнел лицом и, кряхтя, встал на ноги. Стали подниматься от костра и остальные. Гремя подкованными сапогами, потянулись к орудиям сонные, вздрагивающие от предрассветной прохлады батарейцы.
— Ну, ребята, — сказал Мартынов, отряхивая шинель, — кажись, скоро воевать начинаем.
— Ты гляди, — буркнул кто-то из проходивших солдат, — воевало не потеряй.
— От, народ, — озлился Мартынов. – Разве ж можно такое перед делом говорить. Тьфу, холера астраханская.
Из блиндажа, разговаривая с мичманом, одетым в чёрный мундир, вышел поручик. Тотчас к запаху сухой травы, дёгтя и горелого дерева добавился аромат кофе и одеколона.
— Догадываюсь, что стрелки из ваших молодцов неважные, — Лев Николаевич остановился, разглядывая моряков, дремлющих у бруствера.
— Всё, что будет надобно, — нахмурился мичман, — исполнят.
Лев Николаевич вынул из кармана наброшенной на плечи шинели портсигар. С наслаждением закурил турецкую папиросу.
— Главное, что б ни дрогнули, а на остальное воля Господня, — пробормотал он и громким шёпотом позвал. — Обер-фейерверкеры, ко мне.
Тем временем тьма, сгустившаяся перед рассветом, начала понемногу рассеиваться, и Сенька, сгорбившийся у амбразуры, уже смог различить обугленную тисовую рощицу, находящуюся в сотне шагов от бастиона. Иногда казалось, что он видит движущиеся меж стволов фигуры. Тогда Сенька толкал в бок, сидящего рядом Тимофеева. Тот зевал, откладывал суконку, которой полировал бляху ремня и лениво выглядывал из-за бруствера. Затем, ни слова не говоря, возвращался к своему занятию.
— Мне что подумалось-то, — сзади, держа в руках банник, стоял Мартынов. – Допустим, вас с Тимофеевым сегодня француз поубивает.
— Ты сдурел, что ли? – озлился Тимофеев, но Мартынов не дал ему договорить.
— Ну, ладно, пусть, кого других, – он на мгновение задумался. — Нет, всё же лучше, что б вас. Тогда, скажем, Сенька, как парень молодой и добрый, прямиком на небеса летит. А, ты, Тимофеев, грешная душа, в ад проваливаешься.
Тимофеев, сидя, попробовал достать Мартынова ногой, но тот увернулся.
— Да, послушай же, — горячо зашептал он. – Не то собьюсь. Так вот, сидит Сеня на небесах, благоденствует, а ты, Тимофеев, на сковороде жаришься и орёшь благим матом.
Сенька прыснул, но, взглянув на напарника, прикусил язык.
— Я к чему веду-то? – продолжал Мартынов. – Каково Сеньке в раю будет, зная, что его товарищ муки вечные принимает?
— Вот же не уймётся никак! — Тимофеев зашарил по земле в поисках камня и Мартынов, давясь от смеха, бросился наутёк.
— Не серчай, он же шутейно,- повернулся Сенька к товарищу и только тут обратил внимание на повисшую над батареей тишину. Артиллеристы и моряки замерли, глядя в сторону противника. Там, за выжженной и изрытой бомбами лощиной, строились французские войска. Солдаты в тёмно-синих мундирах и красных штанах выбегали из-за фашин и становились в колонны. Издалека они казались маленькими и совсем не страшными. Сенька и раньше любил наблюдать за вражескими артиллеристами, суетящимися у своих орудий. Они отбегали от пушки, которая тотчас выплёвывала облачко белого дыма, затем слышался приглушённый грохот и тотчас, с пугающим свистом, на бастион влетало ядро. Иногда бомба, пущенная батарейцами в ответ, взрывалась на французской позиции. Тогда появлялись санитары, и уносили раненых или мёртвых. Однако никогда прежде эти крохотные фигурки врагов не выходили из-за укрытий. И никогда их не было так много.
— Почему мы не стреляем? – прошептал Сенька.
И, словно в ответ, орудия батареи рявкнули, так, что у него словно что-то лопнуло в голове, наполнив её звоном. А у вражеских позиций то тут, то там поднялись белые облачка разрывов, расшвыривая сине-красных человечков.
Французы, ожидавшие застать русских врасплох, замешкались, позволив бастиону дать второй залп, и только после этого открыли огонь. За ночь они подвезли ещё орудий, так что бомбы рвались на позициях одна за другой.
Тимофеев, сбросив всё с обеденного стола в землянке, накладывал жгуты и бинтовал раненых. Сенька, в перепачканной гарью и кровью гимнастёрке, отволакивал к нему на шинели увечных.
— Стоят наши? – крикнул, перекрывая шум пальбы, Тимофеев, взгромождая очередное бесчувственное тело на стол.
Сенька, тяжело дыша, пожал плечами. Таких потерь, на его памяти ещё не было. Он, шатаясь от усталости, вышел из землянки и привалился спиной к двери. В пороховом дыму, застлавшем батарею, дальше трёх шагов уже ничего не было видно. Иногда, сопровождаемое грохотом, сверкало пламя выстрела. Рядом, распространяя зловоние, горела куча какого-то тряпья.
— Картечью, пли! – донёсся издалека голос графа.
Сенька сделал несколько шагов вперёд, но в этот миг справа вспыхнуло и раскалённая стена воздуха отшвырнула его к брустверу.
Цепляясь пальцами за камни, он поднялся и увидел в десяти саженях французского гренадёра поднимающегося по насыпи. Возникший внезапно среди пороховой гари, пыли и крови, он показался Сеньке заморским сказочным королём. Красные панталоны, доброго сукна. Шитый красным же тёмно-фиолетовый китель с горящими золотом пуговицами. Высокое кепи с громадной кокардой и чёрным лаковым козырьком. Густые усы лихо закручивались над пунцовыми, чуть припухшими губами, а умные карие глаза смотрели с весёлым недоумением. Француз слегка улыбнулся и, опустившись на одно колено, прицелился прямо в лоб Сеньки. Тот, беспомощно развёл руками, словно показывая, что не вооружён, что у него кружится голова, что ему страшно и что такой взрослый красивый мужчина не должен его убивать. Но, тут над Сенькиным ухом грянул выстрел и гренадёр, скривив рот и как-то сразу поглупев лицом, стал валиться набок. Из-под козырька фуражки хлынула кровь, заливая глаза и капая с обвисших усов.
— Экий франт к нам пожаловал, — услышал Сенька весёлый голос графа.
Лев Николаевич, отбросил разряженный пистолет и, как равному, подмигнул Сеньке. Затем, рванул ворот кружевной рубахи. Первые лучи севастопольского солнца словно оживили татуировку имперского орла на могучей груди.
— Ребятушки! — взревел граф, перекрывая своим голосом орудийную пальбу. – За мной! Не посрамим! Ура!
И, вырвав из ножен, кавалерийский палаш, легко перемахнул через бруствер.
— Ура! – подхватили его призыв сотни голосов. И из порохового дыма вниз по насыпи бросились матросы со штыками наперевес.
— Ура! – закричал Сенька и побежал вслед за ними.