Дмитрий Глуховский. "Сумерки".
Это - второй пост из серии моих рецензий на хорошие книги. Первый был про трилогию Ларссона.
Вообще если просмотреть список книг Глуховского, то становится понятно, что он - писатель-мистик. Чего одно только "Метро" стоит (которое лично мне не очень по душе, да ну не об этом речь). Биография у Глуховского насыщенная - в свои 34 он успел поработать на многих радиостанциях, в некоторых видных газетах (в основном колумнистом) и даже на ряде телеканалов. Так что жизненный опыт у него имеется, что, безусловно, повлияло на качество его книг...
"Сумерки" - пример того, как литературное произведение с первых строк захватывает воображение. Мое она, во всяком случае, захватила посностью и не отпустила до того, как я ее дочитал - не отрываясь, взахлеб. Ушло на это часов пять, наверное. А потом я еще минут десять находился в прострации, осознавая концовку...
Литературный прием "История в истории" известен и довольно часто используется, однако тут он приобрел главенствующее значение - читатель вместе с героем с нетерпением ждет новую пачку листов из древней книги, вместе с героем бежит в бюро переводов, вместе с ним усаживается поудобнее, когда новая глава уже переведена.
Что касается финала - тут все сложно, и, чтобы понять его, читателю приходится вчитываться в каждое предложение. Зато когда он наконец осознáет, что автор имел в виду, то будет глубоко впечатлен.
Написаны "Сумерки" очень качественно, язык автора определенно богат и интересен, его основа - это нечто среднее между описанием и оценкой происходящих действий - в том числе и действий героя.
При чтении я часто обращал внимание, что научные факты иногда столь тесно сплетены с фантазией автора, что разграничить их порой очень трудно. Лично я даже не пытался, просто продолжая читать.
Вообще если просмотреть список книг Глуховского, то становится понятно, что он - писатель-мистик. Чего одно только "Метро" стоит (которое лично мне не очень по душе, да ну не об этом речь). Биография у Глуховского насыщенная - в свои 34 он успел поработать на многих радиостанциях, в некоторых видных газетах (в основном колумнистом) и даже на ряде телеканалов. Так что жизненный опыт у него имеется, что, безусловно, повлияло на качество его книг...
"Сумерки" - пример того, как литературное произведение с первых строк захватывает воображение. Мое она, во всяком случае, захватила посностью и не отпустила до того, как я ее дочитал - не отрываясь, взахлеб. Ушло на это часов пять, наверное. А потом я еще минут десять находился в прострации, осознавая концовку...
Литературный прием "История в истории" известен и довольно часто используется, однако тут он приобрел главенствующее значение - читатель вместе с героем с нетерпением ждет новую пачку листов из древней книги, вместе с героем бежит в бюро переводов, вместе с ним усаживается поудобнее, когда новая глава уже переведена.
Что касается финала - тут все сложно, и, чтобы понять его, читателю приходится вчитываться в каждое предложение. Зато когда он наконец осознáет, что автор имел в виду, то будет глубоко впечатлен.
Написаны "Сумерки" очень качественно, язык автора определенно богат и интересен, его основа - это нечто среднее между описанием и оценкой происходящих действий - в том числе и действий героя.
При чтении я часто обращал внимание, что научные факты иногда столь тесно сплетены с фантазией автора, что разграничить их порой очень трудно. Лично я даже не пытался, просто продолжая читать.
Так гигиеничнее.
Зачем говорить правду девушке, если в твоих планах одноразовая любовь? Для одноразовой любви нужно использовать одноразовое имя и презервативы. Так гигиеничнее.
Дмитрий Глуховский, "БУДУЩЕЕ"
Дмитрий Глуховский, "БУДУЩЕЕ"
рискну предложить что бога нет
И не будет, пока вы не докажете мне обратное. Это мое мнение, и до вчерашнего дня я мог об этом говорить. Мог спорить с теми, кто считает, что бог создал небеса, землю и всех живых тварей на ней за шесть дней. Но отныне в Российской Федерации я должен держать свое мнение при себе. Потому что, заявив, что бога нет, я могу оскорбить чувства тех, кто в него верит. А это у нас теперь уголовное преступление.
Государственная дума приняла закон, по которому публичные действия, оскорбляющие чувства верующих, могут быть наказаны не только штрафами, но и исправительными работами. Некоторые из законодателей хотели бы карать за богохульство и тюрьмой, и я не вижу ничего фантастического в том, что скоро за фразу «Бога нет» будут сажать.
Мне теперь тяжело придется. Я, несмотря на возраст, еще советской чеканки и думаю, зацикленность на национальности и на религии — вредная душевная болезнь. А для такой пестрой страны, как Россия, — смертельная.
Права на свое мнение я больше не имею, потому что мнения не имеют ценности, когда ведома Истина. А Истина в нашей стране известна депутатам ГД РФ. Кто же они, паладины веры?
Бывшие комсомольские вожаки, потом ушедшие в бизнес разной степени сомнительности. Профессионалы, скачущие вдоволь из партии в партию и из идеологии в идеологию, не переодевая презервативов. Чиновники, сделавшие карьеру в нашей стране, известной всему миру тем, что именно тут госслужба — не работа, а бескорыстное служение. Спортсмены со стертыми суставами и артисты, которых покинуло вдохновение, но на потускневшую харизму которых все еще можно прикупить мертвых душ электората. А мы с вами, души умирающие, если напряжемся, вспомним еще, как выбирали их полтора года назад.
Сомнений нет: все депутаты наши — люди глубоко верующие и истинно набожные. Не крадущие, не прелюбодействующие, не стяжающие. Крестящиеся, даже когда рядом нет телекамер. Терпимые к мнению других и прощающие, как учил их господь. И сами-то готовые ежесекундно принять постриг, кабы было на кого оставить заботы об Отечестве С Большой Буквы.
И поскольку сами они безупречны и безукоризненны, принципиальны и высокодуховны, кто, как не они, облечен правом определять, что именно оскорбляет чувства верующих, и кто, как не они, может решить, за что и как карать богохульников.
Что же говорят они нам? Если государство не будет наказывать нечестивцев, за них примется общество. Казаки, мол, уже даже приезжали на «Винзавод», обуянные праведным гневом, и все рвутся патрулировать московские улицы, а уж что будет с теми, кто как-то обидит бога на территории Чеченской республики, государство Российское даже и поинтересоваться боится. Поэтому, как Pussy Riot, всех оскорбивших чувства верующих придется запирать в колонии, чтобы народные мстители не забили их камнями на Красной площади.
Потому что казаки-то — самостоятельная и неудержимая политическая сила, особенно в Москве. И потому что последнее, что надо делать с мусульманскими религиозными экстремистами, — просить их соблюдать УК, а не шариат.
И не говорят ведь народные избранники, как именно можно оскорбить чувства верующих. Если внутреннее состояние пострадавшего изменилось, если он унижен публично — все, перчатка брошена. Пусть наш самый независимый в мире суд решает, что есть оскорбление, а что нет, пока за него бородачи с пулеметными лентами на голое тело не решили.
Я вот говорю: бога нет. Какого-нибудь верующего это точно да оскорбит. Но что мне теперь — молчать, что ли? Если молчать, скоро биологию в школах на закон божий заменят.
Владимир Познер всем телезрителям на радость назвал Думу «Дурой», якобы не зная, что Дума просто хором озвучивает либретто, написанное в Администрации президента; прошедшего через лоботомию можно, конечно, обзывать дураком, но это некрасиво и нечестно.
А на Старой площади, где сидят люди вроде бы с лобными долями, видимо, убеждены, что действуют во благо Родины. А ведь, работая в АП, нельзя в бога верить; каждый день, небось, такого наслушаешься, что точно понимаешь: может, он и был когда, но сейчас вышел.
Бездуховные горлопанят о духовности, воры разворачивают знамя борьбы с коррупцией, матерщинники запрещают брань, неверующие идут в инквизицию — не это ли последние времена?
Может быть, они думают, что, чем больше нам всего запретить, тем проще потом нами управлять. Наверное, считают, что так помогают Красну Солнышку на троне усидеть. Может, верят даже, что мешают стране развалиться.
Только какой стране? Средневековому фундаменталистскому государству? Православной Саудии? Забудут ведь, что это все когда-то понарошку было, заиграются. И будут жить счастливо — с бородами до пупа, с ятями и без электричества.
Хорошее будет княжество, маленькое и уютное. Но не мое, не родное. Я, если успею, уеду куда-нибудь. Туда, где за «бога нет» голову не отрубают.
Государственная дума приняла закон, по которому публичные действия, оскорбляющие чувства верующих, могут быть наказаны не только штрафами, но и исправительными работами. Некоторые из законодателей хотели бы карать за богохульство и тюрьмой, и я не вижу ничего фантастического в том, что скоро за фразу «Бога нет» будут сажать.
Мне теперь тяжело придется. Я, несмотря на возраст, еще советской чеканки и думаю, зацикленность на национальности и на религии — вредная душевная болезнь. А для такой пестрой страны, как Россия, — смертельная.
Права на свое мнение я больше не имею, потому что мнения не имеют ценности, когда ведома Истина. А Истина в нашей стране известна депутатам ГД РФ. Кто же они, паладины веры?
Бывшие комсомольские вожаки, потом ушедшие в бизнес разной степени сомнительности. Профессионалы, скачущие вдоволь из партии в партию и из идеологии в идеологию, не переодевая презервативов. Чиновники, сделавшие карьеру в нашей стране, известной всему миру тем, что именно тут госслужба — не работа, а бескорыстное служение. Спортсмены со стертыми суставами и артисты, которых покинуло вдохновение, но на потускневшую харизму которых все еще можно прикупить мертвых душ электората. А мы с вами, души умирающие, если напряжемся, вспомним еще, как выбирали их полтора года назад.
Сомнений нет: все депутаты наши — люди глубоко верующие и истинно набожные. Не крадущие, не прелюбодействующие, не стяжающие. Крестящиеся, даже когда рядом нет телекамер. Терпимые к мнению других и прощающие, как учил их господь. И сами-то готовые ежесекундно принять постриг, кабы было на кого оставить заботы об Отечестве С Большой Буквы.
И поскольку сами они безупречны и безукоризненны, принципиальны и высокодуховны, кто, как не они, облечен правом определять, что именно оскорбляет чувства верующих, и кто, как не они, может решить, за что и как карать богохульников.
Что же говорят они нам? Если государство не будет наказывать нечестивцев, за них примется общество. Казаки, мол, уже даже приезжали на «Винзавод», обуянные праведным гневом, и все рвутся патрулировать московские улицы, а уж что будет с теми, кто как-то обидит бога на территории Чеченской республики, государство Российское даже и поинтересоваться боится. Поэтому, как Pussy Riot, всех оскорбивших чувства верующих придется запирать в колонии, чтобы народные мстители не забили их камнями на Красной площади.
Потому что казаки-то — самостоятельная и неудержимая политическая сила, особенно в Москве. И потому что последнее, что надо делать с мусульманскими религиозными экстремистами, — просить их соблюдать УК, а не шариат.
И не говорят ведь народные избранники, как именно можно оскорбить чувства верующих. Если внутреннее состояние пострадавшего изменилось, если он унижен публично — все, перчатка брошена. Пусть наш самый независимый в мире суд решает, что есть оскорбление, а что нет, пока за него бородачи с пулеметными лентами на голое тело не решили.
Я вот говорю: бога нет. Какого-нибудь верующего это точно да оскорбит. Но что мне теперь — молчать, что ли? Если молчать, скоро биологию в школах на закон божий заменят.
Владимир Познер всем телезрителям на радость назвал Думу «Дурой», якобы не зная, что Дума просто хором озвучивает либретто, написанное в Администрации президента; прошедшего через лоботомию можно, конечно, обзывать дураком, но это некрасиво и нечестно.
А на Старой площади, где сидят люди вроде бы с лобными долями, видимо, убеждены, что действуют во благо Родины. А ведь, работая в АП, нельзя в бога верить; каждый день, небось, такого наслушаешься, что точно понимаешь: может, он и был когда, но сейчас вышел.
Бездуховные горлопанят о духовности, воры разворачивают знамя борьбы с коррупцией, матерщинники запрещают брань, неверующие идут в инквизицию — не это ли последние времена?
Может быть, они думают, что, чем больше нам всего запретить, тем проще потом нами управлять. Наверное, считают, что так помогают Красну Солнышку на троне усидеть. Может, верят даже, что мешают стране развалиться.
Только какой стране? Средневековому фундаменталистскому государству? Православной Саудии? Забудут ведь, что это все когда-то понарошку было, заиграются. И будут жить счастливо — с бородами до пупа, с ятями и без электричества.
Хорошее будет княжество, маленькое и уютное. Но не мое, не родное. Я, если успею, уеду куда-нибудь. Туда, где за «бога нет» голову не отрубают.
"История одной собаки". Дмитрий Глуховский
Маленький рыжий мальчишка обнажил в радостной улыбке попорченные зубы и натянул верёвку. Собака уже пересекла роковую линию, но не она, а шедший вслед за ней человек был настоящей целью; нога в хорошо вычищенном ботинке зацепилась за верёвку.
Оборванный шаг…
Испуганный вскрик, нелепо выставленная вперёд рука. Падение. Падение навзничь, лицом в асфальт. Круглые чёрные очки взрываются сотней угольных брызг, осколки вгрызаются в лицо, борозды разодранной кожи наполяются кровь. Но не это самое страшное.
Падая, уже не в силах сдержать испуганный вскрик, человек нелепо и неловко выставляет вперёд руку, и попадает ей по собачьей спине. Собака испуганно взвизгивает и отскакивает в сторону, уходит из-под падающего тела, — с тротура — на дорогу, вырвав поводок из разжавшейся руки.
…Дьявольское скрежетание безнадёжно запоздалых тормозов, и глухой удар вышибает из лёгких пса последний звук, между поскуливанием и вздохом, и отшвыривает уже неживое тело на несколько метров. Задний ход. Вывернутый вправо руль. И лицо водителя: круглые от испуга глаза, приоткрытый, словно в гримасе боли, рот, как будто его пальцы не сжимают до побеления руль, а скребут бессильно асфальт, — как будто это не он, а его. Газ — и легковушка с помятым радиатором срывается с места и уходит, пьяно петляя, оставляя в облаке голубоватой бензиновой гари человека, медленно отрывающего от наждака асфальта разбитое и окроввавленное лицо. Руки не шарят по земле, не ищут очки, которые никогда не были нужны, руки не пытаются вытереть кровь, заливающую глаза. Она не мешает им видеть: эти глаза никогда не видели.
Человек тяжело садится и пытается произнести волшебное слово, но заходится кашлем. В конце концов сиплым голосом, последним усилием надорванных в крике связок, произносит: «Азор…», потом, через секунду — ещё и ещё, с нарастающим отчаянием, потому что он уже понимает, что произошло: слух рисует ему не менее точную картину произошедшего, чем могло бы дать зрение; но он всё отказывается верить, и порванные губы сквозь боль пытаются свистеть, но ничего не выходит. И тут доносятся шаги детских сандалий, лёгкий топот убегающего маленького ублюдка.
Этот звук на миг отвлекает внимание сидящего на земле человека, он поворачивает в сторону беглеца невидящие глаза и тихо шепчет: «Пожалуйста…» Но тут он наконец понимает, что именно произошло, рука тянется назад и натыкается на протянутую бечёвку, в ярости рвёт её на себя и губы беззвучно шевелятся, проклиная.
Потом ещё, в последний раз: «Азор…», и, сначала попытывшись поняться в полный рост, а потом, когда подвёрнутые ступни дают о себе знать, отрешившись от мысли подняться, — на четвереньках, медленно, орошая кровью полотно асфальта, он ползёт к тому месту, где на боку лежит мёртвое тело собаки-поводыря, двигаясь на звук падения, врубившийся в память и оставивший там незаживающую отметину, или, может, на шум уже слетающихся мух, или на запах крови, но скорее всего потому, что есть необъяснимая уверенность, что его собака лежит именно там. Он всё ещё пытается свистеть, когда его вытянутые руки утыкаются наконец в липкий и горячий от крови шерстяной бок. Порывистым движением слепой прижимается ухом к грудной клетке убитого пса и ничего не слышит…
Но наверное это мерзкое назойливое жужжание мух мешает различить слабое биение в глубине груди, ведь не может же быть, чтобы он умер, просто не может такого быть!
Пальцы зарываются в густую шерсть, губы находят мокрый ещё нос, он чешет пса за ухоми шепчет, шепчет: «Азор… Азорка…» Слеза бежит за слезой, горло набухает и рвущиеся связки рождают нечеловеческий, полный тоски и отчаяния крик, а ободранный кулак всё молотит, не чувствуя боли, асфальт.
Собираются люди — улица хотя и не оживлённая, но и не безжизненная. Через четверть часа подъезжает скорая, его тормошат, обращаются к нему, но он говорит только с убитой собакой, и губы бесконечно повторяют: «Азорушка… Азорка…»
Приносят воды, люди вовсю обсуждают происшествие, копаются в деталях, показывают пальцами, и гудение толпы заглушает гудение мух.
Сильные руки отрывают наконец его грузное тело от асфальта, но он, почти по-детски плача, тянется вслепую к телу пса, и тогда санитары, вопреки всем инструкциям, укладывают и собаку рядом с его носилками в машине. Сирена, синее мелькание мигалок — и скорая уносится прочь по сонным улицам, толпа нехотя разбредается, и на месте остаётся только маленький мальчик, размазывающий по лицу слёзы и давящий рвущиеся из груди рыдания, а сандалия бессмысленно проводит по земле кровавые полосы — в чёрную лужу — и из неё… И когда он осознаёт, что делает, то захлёбывается, срывается с места и удирает.
…В больнице слепой приходит постепенно в себя, но не желает расставаться с телом собаки; на третьи сутки, когда начинает появляться уже запах, тело силой забирают, но больной, оправившийся от ушибов и вывихов, теряет покой. Зажившие губы тихонько свистят, и шёпотом, чтобы никого не разбудить и не настораживать медсестёр, зовут и зовут, не останавливаясь даже во сне: «Азор…», а рука тянется в ожидании, когда в неё уткнётся мокрый нос, когда горячий шершавый язык согреет мёрзнущие пальцы…
Азор… Как будто если произнести это имя десять тысяч раз, это оживит собаку.
Конечно, он знает, что это не так, что ничто уже не поможет ни ему, ни его погибшему псу.
И даже самые нервные и раздражительные больные не скандалят и не жалуются врачам, если посреди ночи их будит тихий, робкий и жалобный свист, свист человека, подзывающего свою собаку, которая убежала и что-то всё никак не возвращается… Но просто надо быть терпеливым и звать её ещё и ещё — она ведь умная, она всё понимает, она не оставит его одного никогда, её же учили…
Его начинают подготавливать к выписке, заказывают для него лёгкую слепцовскую трость и новые чёрные очки, заслоняющие незрячие глаза от любопытного мира, а он всё зовёт и зовёт своего пса, свистит сквозь слёзы, и шепчет: «Азорушка… Азор… Ну иди сюда, иди ко мне…», а иногда пытается построже: «А ну, ко мне!», но пёс всё равно почему-то не идёт…
За ночь до выписки он на ощупь подходит к окну, с трудом взбирается на подоконник, перекидывает одну ногу в полосатой пижамной штанине через него — и она повисает в десятке метров над мостовой, шлёпанец срывается и летит вниз, и он прислушивается к звуку, думая о том, что шума от падения его тела будет намного больше, и не ощущая ни страха, ни сомнения, не предаваясь воспоминаниям ни о чём в своей жизни, кроме своего ушедшего друга. И перед прыжком в пропасть он поворачивает голову к спящим в палате и в последний раз устало произносит: «Азор…»
Потом переносит и вторую ногу за подоконник, готовясь прыгнуть, но тут до него доносится слабый неясный звук за закрытой дверью палаты: стук когтей по полу?.. Собачьи шаги?.. Затем уже явный, такой знакомый звук: когти царапают дверь, пытаясь открыть её, она поддаётся с лёгким скрипом, и слепой, не веря своим ушам, перекидывает ноги обратно и осторожно слезает с подоконника, а в уши уже просится новый, совсем невероятный звук — жаркое собачье дыхание, приближающиеся шаги. Он тихо-тихо, почти беззвучно зовёт собаку… И в протянутую ладонь утыкается мокрый холодный нос, а лохматый хвост, размахивая, обдаёт его самым замечательным и близким в мире запахом — лёгким запахом псины. Он садится на корточки и целует пса в уши, в лоб, руки скользят по пушистым бокам, гладят шею, спину, а он всё говорит и говорит, узнавая знакомое до последней шерстинки тело: «Азор… Вернулся… Азорка… Ну вот… Вернулся… А я тут, дурак старый…», и счастливо смеётся, тихо, чтобы никого не разбудить, смеётся, когда собака лижет его лицо.
На утро больные и персонал собираются в его палате. Ему дарят трость и очки, произносят напутственные слова. Все поражены переменой, произошедшей в нём за ночь: он успокоился, перестал свистеть и звать пса, лицо его расслаблено, даже морщины разгладились, и только пальцы левой руки постоянно шевелятся, словно почёсывая за ухом невидимого пса.
Он встаёт с кровати, ему подают трость, но он, улыбнувшись, откладывает её в сторону, немного вытягивает вперёд правую руку, и сжимает кисть, берясь за что-то незримое. И, попрощавшись, уверенно выходит из палаты, опережая пытающихся помочь врачей, и идёт не наощупь, а почти как зрячий, идёт, ведомый кем-то, кто тянет нетерпеливо его за вытянутую правую руку. Врачи немеют от удивления, а он, безошибочно огибая все повороты, спускается по лестнице вниз, в залитый солнцем дворик и вдыхает свежий летний воздух…
А потом оставшиеся в палате слышат его слова: «Азор, голос!» и до их слуха долетает заливистый и счастливый собачий лай.
Оборванный шаг…
Испуганный вскрик, нелепо выставленная вперёд рука. Падение. Падение навзничь, лицом в асфальт. Круглые чёрные очки взрываются сотней угольных брызг, осколки вгрызаются в лицо, борозды разодранной кожи наполяются кровь. Но не это самое страшное.
Падая, уже не в силах сдержать испуганный вскрик, человек нелепо и неловко выставляет вперёд руку, и попадает ей по собачьей спине. Собака испуганно взвизгивает и отскакивает в сторону, уходит из-под падающего тела, — с тротура — на дорогу, вырвав поводок из разжавшейся руки.
…Дьявольское скрежетание безнадёжно запоздалых тормозов, и глухой удар вышибает из лёгких пса последний звук, между поскуливанием и вздохом, и отшвыривает уже неживое тело на несколько метров. Задний ход. Вывернутый вправо руль. И лицо водителя: круглые от испуга глаза, приоткрытый, словно в гримасе боли, рот, как будто его пальцы не сжимают до побеления руль, а скребут бессильно асфальт, — как будто это не он, а его. Газ — и легковушка с помятым радиатором срывается с места и уходит, пьяно петляя, оставляя в облаке голубоватой бензиновой гари человека, медленно отрывающего от наждака асфальта разбитое и окроввавленное лицо. Руки не шарят по земле, не ищут очки, которые никогда не были нужны, руки не пытаются вытереть кровь, заливающую глаза. Она не мешает им видеть: эти глаза никогда не видели.
Человек тяжело садится и пытается произнести волшебное слово, но заходится кашлем. В конце концов сиплым голосом, последним усилием надорванных в крике связок, произносит: «Азор…», потом, через секунду — ещё и ещё, с нарастающим отчаянием, потому что он уже понимает, что произошло: слух рисует ему не менее точную картину произошедшего, чем могло бы дать зрение; но он всё отказывается верить, и порванные губы сквозь боль пытаются свистеть, но ничего не выходит. И тут доносятся шаги детских сандалий, лёгкий топот убегающего маленького ублюдка.
Этот звук на миг отвлекает внимание сидящего на земле человека, он поворачивает в сторону беглеца невидящие глаза и тихо шепчет: «Пожалуйста…» Но тут он наконец понимает, что именно произошло, рука тянется назад и натыкается на протянутую бечёвку, в ярости рвёт её на себя и губы беззвучно шевелятся, проклиная.
Потом ещё, в последний раз: «Азор…», и, сначала попытывшись поняться в полный рост, а потом, когда подвёрнутые ступни дают о себе знать, отрешившись от мысли подняться, — на четвереньках, медленно, орошая кровью полотно асфальта, он ползёт к тому месту, где на боку лежит мёртвое тело собаки-поводыря, двигаясь на звук падения, врубившийся в память и оставивший там незаживающую отметину, или, может, на шум уже слетающихся мух, или на запах крови, но скорее всего потому, что есть необъяснимая уверенность, что его собака лежит именно там. Он всё ещё пытается свистеть, когда его вытянутые руки утыкаются наконец в липкий и горячий от крови шерстяной бок. Порывистым движением слепой прижимается ухом к грудной клетке убитого пса и ничего не слышит…
Но наверное это мерзкое назойливое жужжание мух мешает различить слабое биение в глубине груди, ведь не может же быть, чтобы он умер, просто не может такого быть!
Пальцы зарываются в густую шерсть, губы находят мокрый ещё нос, он чешет пса за ухоми шепчет, шепчет: «Азор… Азорка…» Слеза бежит за слезой, горло набухает и рвущиеся связки рождают нечеловеческий, полный тоски и отчаяния крик, а ободранный кулак всё молотит, не чувствуя боли, асфальт.
Собираются люди — улица хотя и не оживлённая, но и не безжизненная. Через четверть часа подъезжает скорая, его тормошат, обращаются к нему, но он говорит только с убитой собакой, и губы бесконечно повторяют: «Азорушка… Азорка…»
Приносят воды, люди вовсю обсуждают происшествие, копаются в деталях, показывают пальцами, и гудение толпы заглушает гудение мух.
Сильные руки отрывают наконец его грузное тело от асфальта, но он, почти по-детски плача, тянется вслепую к телу пса, и тогда санитары, вопреки всем инструкциям, укладывают и собаку рядом с его носилками в машине. Сирена, синее мелькание мигалок — и скорая уносится прочь по сонным улицам, толпа нехотя разбредается, и на месте остаётся только маленький мальчик, размазывающий по лицу слёзы и давящий рвущиеся из груди рыдания, а сандалия бессмысленно проводит по земле кровавые полосы — в чёрную лужу — и из неё… И когда он осознаёт, что делает, то захлёбывается, срывается с места и удирает.
…В больнице слепой приходит постепенно в себя, но не желает расставаться с телом собаки; на третьи сутки, когда начинает появляться уже запах, тело силой забирают, но больной, оправившийся от ушибов и вывихов, теряет покой. Зажившие губы тихонько свистят, и шёпотом, чтобы никого не разбудить и не настораживать медсестёр, зовут и зовут, не останавливаясь даже во сне: «Азор…», а рука тянется в ожидании, когда в неё уткнётся мокрый нос, когда горячий шершавый язык согреет мёрзнущие пальцы…
Азор… Как будто если произнести это имя десять тысяч раз, это оживит собаку.
Конечно, он знает, что это не так, что ничто уже не поможет ни ему, ни его погибшему псу.
И даже самые нервные и раздражительные больные не скандалят и не жалуются врачам, если посреди ночи их будит тихий, робкий и жалобный свист, свист человека, подзывающего свою собаку, которая убежала и что-то всё никак не возвращается… Но просто надо быть терпеливым и звать её ещё и ещё — она ведь умная, она всё понимает, она не оставит его одного никогда, её же учили…
Его начинают подготавливать к выписке, заказывают для него лёгкую слепцовскую трость и новые чёрные очки, заслоняющие незрячие глаза от любопытного мира, а он всё зовёт и зовёт своего пса, свистит сквозь слёзы, и шепчет: «Азорушка… Азор… Ну иди сюда, иди ко мне…», а иногда пытается построже: «А ну, ко мне!», но пёс всё равно почему-то не идёт…
За ночь до выписки он на ощупь подходит к окну, с трудом взбирается на подоконник, перекидывает одну ногу в полосатой пижамной штанине через него — и она повисает в десятке метров над мостовой, шлёпанец срывается и летит вниз, и он прислушивается к звуку, думая о том, что шума от падения его тела будет намного больше, и не ощущая ни страха, ни сомнения, не предаваясь воспоминаниям ни о чём в своей жизни, кроме своего ушедшего друга. И перед прыжком в пропасть он поворачивает голову к спящим в палате и в последний раз устало произносит: «Азор…»
Потом переносит и вторую ногу за подоконник, готовясь прыгнуть, но тут до него доносится слабый неясный звук за закрытой дверью палаты: стук когтей по полу?.. Собачьи шаги?.. Затем уже явный, такой знакомый звук: когти царапают дверь, пытаясь открыть её, она поддаётся с лёгким скрипом, и слепой, не веря своим ушам, перекидывает ноги обратно и осторожно слезает с подоконника, а в уши уже просится новый, совсем невероятный звук — жаркое собачье дыхание, приближающиеся шаги. Он тихо-тихо, почти беззвучно зовёт собаку… И в протянутую ладонь утыкается мокрый холодный нос, а лохматый хвост, размахивая, обдаёт его самым замечательным и близким в мире запахом — лёгким запахом псины. Он садится на корточки и целует пса в уши, в лоб, руки скользят по пушистым бокам, гладят шею, спину, а он всё говорит и говорит, узнавая знакомое до последней шерстинки тело: «Азор… Вернулся… Азорка… Ну вот… Вернулся… А я тут, дурак старый…», и счастливо смеётся, тихо, чтобы никого не разбудить, смеётся, когда собака лижет его лицо.
На утро больные и персонал собираются в его палате. Ему дарят трость и очки, произносят напутственные слова. Все поражены переменой, произошедшей в нём за ночь: он успокоился, перестал свистеть и звать пса, лицо его расслаблено, даже морщины разгладились, и только пальцы левой руки постоянно шевелятся, словно почёсывая за ухом невидимого пса.
Он встаёт с кровати, ему подают трость, но он, улыбнувшись, откладывает её в сторону, немного вытягивает вперёд правую руку, и сжимает кисть, берясь за что-то незримое. И, попрощавшись, уверенно выходит из палаты, опережая пытающихся помочь врачей, и идёт не наощупь, а почти как зрячий, идёт, ведомый кем-то, кто тянет нетерпеливо его за вытянутую правую руку. Врачи немеют от удивления, а он, безошибочно огибая все повороты, спускается по лестнице вниз, в залитый солнцем дворик и вдыхает свежий летний воздух…
А потом оставшиеся в палате слышат его слова: «Азор, голос!» и до их слуха долетает заливистый и счастливый собачий лай.
Дмитрий Глуховский. "Рассказы о Родине . Главные новости"(остальное в комментариях)
Хочу рабом на галеры, подумал Саша.
Окна тарахтящей “девятки” запотели от кислого похмельного дыхания телеоператора и звуковика. Если стекла потереть рукавом, за ними стало бы видно парализованное Третье кольцо, забитое чадящими машинами, тонущие в смоге бетонные ленты развязок, уткнувшиеся в низкие облака башни “Москва-Сити” где-то вдалеке… Но Саша представлял себе, что ему восемь лет, и наступили зимние каникулы, и он едет сейчас в поезде к бабушке в крошечную деревню под Шарьей. И что за затуманенным окном – не Богом проклятая “трешка”, не тысячи тысяч слипшихся вместе машин, а заваленный снегом полустанок, зажатый между разлапистыми елками. И что вот-вот поезд тронется, и припорошенные, нарядные ели побегут от него все быстрее и быстрее, а потом придет проводница с чаем в тех самых подстаканниках и с продолговатыми бумажными упаковками сахара, на которых нарисован точно такой же поезд, а в нем, наверное, сидит точно такой же мальчишка и собирается протереть запотевшее окно, чтобы посмотреть на заснеженные ели, прихлебывая чай с точно таким же сахаром – и так до бесконечности…
Запиликал мобильный. Похолодев от определившегося номера, Саша набрал побольше воздуха и ответил.
-Какого черта?! – взвизгнул в трубке выпускающий редактор.
-Пробки… Все стоит, - пролепетал Саша.
-А ты не знал?! Надо было выехать заранее! Доверили тебе раз в жизни сделать прямое включение с важного события! Заместитель председателя подкомитета Госдумы по ЖКХ дает пресс-конференцию по уборке улиц от палой листвы! А ты что? Клянусь, если не успеешь за пятнадцать минут доехать до Думы, ты труп! Все сделаю, чтобы ты до конца жизни продолжал рассказывать телезрителям о пробках! И работать будешь за славу и признание, потому что зарплаты у тебя больше не будет, понял?!
-Но…
-А если будешь спорить, поедешь обратно в свой Ярославль! И репортаж о новорожденных бельчатах останется пиком твоей карьеры, понял?! Чтобы через пятнадцать минут ты уже был на позиции, и чтобы “флайку” развернул , и чтобы ты у меня на спутнике висел, понял?!
-Да.
У рабов на галерах была не такая уж сложная работа, подумал Саша. Без стресса. А главное, у них не было иллюзий, что однажды они смогут сбежать, или стать надзирателями, или даже свободными гражданами, поэтому в будущее они смотрели с уверенностью. А тут… Последние два года Саша числился в новостях Главного канала стажером, и очень надеялся, что скоро ему начнут платить человеческую зарплату, будут доверять нормальные события, может быть, даже отправлять в командировки… А когда-нибудь он сделает действительно блестящий сюжет, или добудет эксклюзивный материал, или проведет безупречный прямой эфир с места крушения самолета, и его заметят… И сделают специальным корреспондентом. А потом отправят в заграничное бюро! В Париж… Или Нью-Йорк… А потом, потом вернут в Москву уже маститым профессионалом и поставят вести вечерний выпуск новостей… А потом доверят и собственную аналитическую программу! Конечно, без настоящего эксклюзива, без репортажа, который увидит вся страна, включая телевизионных богов, на это могут уйти двадцать и тридцать и сорок лет. Но если бы с ним случилось чудо… Саша зажмурился и изо всех сил загадал, чтобы с ним случилось чудо. Запиликал телефон.
Саша посмотрел на определившийся номер и сглотнул. Думал – может лучше не подходить? Потом понял – нет, тогда точно - в Ярославль, к бельчатам.
-Ну и где ты?! – заорал выпускающий.
-Пробка тут… Метров сто проехали только… - приврал Саша.
-Или через десять минут ты стоишь с развернутой антенной у Думы, или можешь сразу брать билеты до Ярославля! – выпускающий швырнул трубку.
Саша обреченно посмотрел на совсем окоченевшее уже Третье кольцо. У Думы он не будет ни через десять минут, ни через двадцать, ни через час. Настало самое время раскусить капсулу с цианистым калием; жаль, стажерам на Главном их не выдавали. Не быть ему ведущим аналитической программы, не брать интервью у Генсека ООН в Нью-Йорке, не летать с Президентом в заграничные вояжи, и даже в Иркутск на заседание Госсовета не летать, и вообще никуда за пределы Москвы, да и в Москве его теперь прикуют цепями к допотопному компьютеру в казематах Главного канала, и будет он долбить по клавишам, не видя дневного света… До пенсии. До слепоты. Ведь из сотен только что вылупившихся черепашат-стажеров, наперегонки ползущих к океану славы, к карьерным глубинам, лишь единицы достигнут спасительной линии прибоя. Остальные… А на судьбах остальных и воздвигнут телецентр, неспроста прозванный “Останкино”.
*
-… твою мать! – воскликнул водитель, ударил по тормозам и повторил еще раз, - … твою мать!
-Что такое? – всполошился Саша.
-Ни … себе! – ответил водитель.
-Что там? – Саша налег на скрипучую ручку, открывая окно.
-Ни … себе! – прохрипел проснувшийся оператор.
-… твою мать! – остолбенело вымолвил звуковик.
-Да что там?! – ручку заело, и Саша, распахнув дверь, вывалился прямо на асфальт.
Вокруг уже бурлила толпа; никто больше никуда не ехал. Застрявшие машины разом раскрылись разноцветными бутонами, растопырили дверцы, и десятки тысяч людей роились между ними… И все они глядели вверх, снимали что-то на камеры своих мобильных…
-Ни … себе! – неслось над толпой.
-О господи! – прошептал Саша.
Прямо над его головой… громадная, как весь Черкизовский рынок, выдранный из земли с корнями… в пыльном московском небе зависла, переливаясь ярчайшими огнями, летающая тарелка! Настолько не похожая ни на что земное, и настолько при этом соответствующая земным представлениям об инопланетных космических кораблях, что сомнений не оставалось: да, это он. Инопланетный космический корабль. Заслоняя собой полнеба, он спускался неспешно и бесшумно, и по дну его струились световые потоки, рисуя загадочные знаки, а весь непостижимо огромный корпус словно перетекал, немного изменяя свою форму. И сразу становилось ясно, как жестоко ошибались те, кто считал НЛО секретными разработками отечественной оборонки. Отечественную оборонку от создания подобного аппарата отделяли сотни тысяч лет. Корабль все снижался, будто намереваясь приземлиться точно на Сашину голову и на Третье кольцо вообще, уничтожив в мгновение ока плоды многолетних трудов мэра Москвы и других асфальтовых баронов. Люди вокруг занервничали, зашептались, но бросить машины не могли; большинство, кажется, приняло мужественное решение остаться со своими автомобилями до конца. Саша не мог отвести от тарелки взгляда.
-Эй, как тебя… Может, тебе картиночку подснять? – обреченно спросил оператор, высунувшись из окна машины. И тут до Саши дошло. Это был тот самый шанс, один из миллиарда. Его шанс. Чудо. Он бросился к остановившейся прямо за их машиной “флайкой” - микроавтобусу со спутниковой антенной, по которой делали прямые включения. Остервенело застучал в дверь с крупным логотипом Главного канала – большой букве “Г” в стильном кружочке.
-Разворачиваемся! Будем “прямое” делать! Лови спутник! – закричал он заспанным инженерам.
Те выглянули, перекрестились, и засуетились, расчехляя блюдо спутниковой антенны. Саша взглянул на часы: до девятичасового вечернего выпуска новостей, который смотрит, как заговоренная, вся страна, оставалось пять минут. Он выхватил из кармана телефон и сам набрал номер выпускающего.
-Доехал? – в голосе того сквозило недоверие.
-Нет! Я у Савеловского! – ответил Саша; и, предвосхищая дальнейшие вопросы, поскорее выпалил. - Тут НЛО садится! НЛО! Прямо на “трешку”!
-Честное слово? – выпускающий сразу осип.
-Честное слово! Я уже сказал, чтобы “флайку” разворачивали! Можем успеть на девять часов прямой эфир сделать! С летающей тарелкой в кадре! Будем первыми! Это же эксклюзив! – заторопился Саша.
-Ну давай… - нерешительно отозвался выпускающий. – А она правда настоящая?
-Самая настоящая! Клянусь работой!
-Черт с тобой! Будем делать прямое! Подумай пока, как подать грамотно, - распорядился выпускающий. – Выставляй камеру, будь готов в любую минуту, сейчас по верстке посмотрим, какие там сегодня новости…
Саша отдал честь и метнулся к съемочной группе. Оператор с неожиданной для беспробудно пьянствующего прытью уже тащил провода от установленной на штативе камеры к “флайке” с антенной. Звуковик потрошил сумку с аппаратурой, подбирая правильный микрофон.
“Летающая тарелка висит над Савеловским вокзалом в Москве… Только что в Москве рядом с Савеловским вокзалом приземлилось НЛО… Съемочная группа Главного канала стала первой, кто… В эфире – Александр Огурцов, и я только что… мы только что… Размером с Черкизовский рынок… с Лужники… С Кремль… Только что…” – повторял вслух Саша, подбирая правильные слова для прямого.
На высоте тридцатиэтажного дома инопланетный корабль вдруг замер. Утроба его разверзлась и исторгла из себя нечто, больше всего напоминающее светящееся полупрозрачное яйцо. Это яйцо по спирали пошло вниз, стремительно увеличиваясь в размерах. Через минуту прямо перед Сашей на видавший виды асфальт “трешки” опустилась сияющая капсула, в которой был заключен смутный силуэт… Пришелец! Господи… Первый настоящий, документально зафиксированный контакт с представителями внеземной цивилизации… В прямом эфире на Главном канале! Капсула беззвучно распалась на две половины. Существо, вышедшее из нее, было невысокого роста; массивная голова с двумя огромными масляно-черными глазами сидела прямо на тщедушном тельце.
-Ни … себе! – набожно зашепталась толпа.
Инопланетянин с сомнением обвел взглядом попятившихся землян, ища признаки разумной жизни. Саша отважно шагнул вперед, выставив микрофон с буквой “Г” в стильном кружочке. Оператор вынырнул у него за спиной и нацелил камеру на пришельца.
-Дайте интервью! – выдохнул Саша.
Пришелец приоткрыл рот, издал удивительную трель, начинавшуюся и заканчивающуюся за пределами доступного человеческому уху звукового диапазона, и выжидающе посмотрел на Сашу. До начала выпуска новостей оставалось две минуты.
-Добро пожаловать в Россию! – осторожно сказал Саша.
Окна тарахтящей “девятки” запотели от кислого похмельного дыхания телеоператора и звуковика. Если стекла потереть рукавом, за ними стало бы видно парализованное Третье кольцо, забитое чадящими машинами, тонущие в смоге бетонные ленты развязок, уткнувшиеся в низкие облака башни “Москва-Сити” где-то вдалеке… Но Саша представлял себе, что ему восемь лет, и наступили зимние каникулы, и он едет сейчас в поезде к бабушке в крошечную деревню под Шарьей. И что за затуманенным окном – не Богом проклятая “трешка”, не тысячи тысяч слипшихся вместе машин, а заваленный снегом полустанок, зажатый между разлапистыми елками. И что вот-вот поезд тронется, и припорошенные, нарядные ели побегут от него все быстрее и быстрее, а потом придет проводница с чаем в тех самых подстаканниках и с продолговатыми бумажными упаковками сахара, на которых нарисован точно такой же поезд, а в нем, наверное, сидит точно такой же мальчишка и собирается протереть запотевшее окно, чтобы посмотреть на заснеженные ели, прихлебывая чай с точно таким же сахаром – и так до бесконечности…
Запиликал мобильный. Похолодев от определившегося номера, Саша набрал побольше воздуха и ответил.
-Какого черта?! – взвизгнул в трубке выпускающий редактор.
-Пробки… Все стоит, - пролепетал Саша.
-А ты не знал?! Надо было выехать заранее! Доверили тебе раз в жизни сделать прямое включение с важного события! Заместитель председателя подкомитета Госдумы по ЖКХ дает пресс-конференцию по уборке улиц от палой листвы! А ты что? Клянусь, если не успеешь за пятнадцать минут доехать до Думы, ты труп! Все сделаю, чтобы ты до конца жизни продолжал рассказывать телезрителям о пробках! И работать будешь за славу и признание, потому что зарплаты у тебя больше не будет, понял?!
-Но…
-А если будешь спорить, поедешь обратно в свой Ярославль! И репортаж о новорожденных бельчатах останется пиком твоей карьеры, понял?! Чтобы через пятнадцать минут ты уже был на позиции, и чтобы “флайку” развернул , и чтобы ты у меня на спутнике висел, понял?!
-Да.
У рабов на галерах была не такая уж сложная работа, подумал Саша. Без стресса. А главное, у них не было иллюзий, что однажды они смогут сбежать, или стать надзирателями, или даже свободными гражданами, поэтому в будущее они смотрели с уверенностью. А тут… Последние два года Саша числился в новостях Главного канала стажером, и очень надеялся, что скоро ему начнут платить человеческую зарплату, будут доверять нормальные события, может быть, даже отправлять в командировки… А когда-нибудь он сделает действительно блестящий сюжет, или добудет эксклюзивный материал, или проведет безупречный прямой эфир с места крушения самолета, и его заметят… И сделают специальным корреспондентом. А потом отправят в заграничное бюро! В Париж… Или Нью-Йорк… А потом, потом вернут в Москву уже маститым профессионалом и поставят вести вечерний выпуск новостей… А потом доверят и собственную аналитическую программу! Конечно, без настоящего эксклюзива, без репортажа, который увидит вся страна, включая телевизионных богов, на это могут уйти двадцать и тридцать и сорок лет. Но если бы с ним случилось чудо… Саша зажмурился и изо всех сил загадал, чтобы с ним случилось чудо. Запиликал телефон.
Саша посмотрел на определившийся номер и сглотнул. Думал – может лучше не подходить? Потом понял – нет, тогда точно - в Ярославль, к бельчатам.
-Ну и где ты?! – заорал выпускающий.
-Пробка тут… Метров сто проехали только… - приврал Саша.
-Или через десять минут ты стоишь с развернутой антенной у Думы, или можешь сразу брать билеты до Ярославля! – выпускающий швырнул трубку.
Саша обреченно посмотрел на совсем окоченевшее уже Третье кольцо. У Думы он не будет ни через десять минут, ни через двадцать, ни через час. Настало самое время раскусить капсулу с цианистым калием; жаль, стажерам на Главном их не выдавали. Не быть ему ведущим аналитической программы, не брать интервью у Генсека ООН в Нью-Йорке, не летать с Президентом в заграничные вояжи, и даже в Иркутск на заседание Госсовета не летать, и вообще никуда за пределы Москвы, да и в Москве его теперь прикуют цепями к допотопному компьютеру в казематах Главного канала, и будет он долбить по клавишам, не видя дневного света… До пенсии. До слепоты. Ведь из сотен только что вылупившихся черепашат-стажеров, наперегонки ползущих к океану славы, к карьерным глубинам, лишь единицы достигнут спасительной линии прибоя. Остальные… А на судьбах остальных и воздвигнут телецентр, неспроста прозванный “Останкино”.
*
-… твою мать! – воскликнул водитель, ударил по тормозам и повторил еще раз, - … твою мать!
-Что такое? – всполошился Саша.
-Ни … себе! – ответил водитель.
-Что там? – Саша налег на скрипучую ручку, открывая окно.
-Ни … себе! – прохрипел проснувшийся оператор.
-… твою мать! – остолбенело вымолвил звуковик.
-Да что там?! – ручку заело, и Саша, распахнув дверь, вывалился прямо на асфальт.
Вокруг уже бурлила толпа; никто больше никуда не ехал. Застрявшие машины разом раскрылись разноцветными бутонами, растопырили дверцы, и десятки тысяч людей роились между ними… И все они глядели вверх, снимали что-то на камеры своих мобильных…
-Ни … себе! – неслось над толпой.
-О господи! – прошептал Саша.
Прямо над его головой… громадная, как весь Черкизовский рынок, выдранный из земли с корнями… в пыльном московском небе зависла, переливаясь ярчайшими огнями, летающая тарелка! Настолько не похожая ни на что земное, и настолько при этом соответствующая земным представлениям об инопланетных космических кораблях, что сомнений не оставалось: да, это он. Инопланетный космический корабль. Заслоняя собой полнеба, он спускался неспешно и бесшумно, и по дну его струились световые потоки, рисуя загадочные знаки, а весь непостижимо огромный корпус словно перетекал, немного изменяя свою форму. И сразу становилось ясно, как жестоко ошибались те, кто считал НЛО секретными разработками отечественной оборонки. Отечественную оборонку от создания подобного аппарата отделяли сотни тысяч лет. Корабль все снижался, будто намереваясь приземлиться точно на Сашину голову и на Третье кольцо вообще, уничтожив в мгновение ока плоды многолетних трудов мэра Москвы и других асфальтовых баронов. Люди вокруг занервничали, зашептались, но бросить машины не могли; большинство, кажется, приняло мужественное решение остаться со своими автомобилями до конца. Саша не мог отвести от тарелки взгляда.
-Эй, как тебя… Может, тебе картиночку подснять? – обреченно спросил оператор, высунувшись из окна машины. И тут до Саши дошло. Это был тот самый шанс, один из миллиарда. Его шанс. Чудо. Он бросился к остановившейся прямо за их машиной “флайкой” - микроавтобусу со спутниковой антенной, по которой делали прямые включения. Остервенело застучал в дверь с крупным логотипом Главного канала – большой букве “Г” в стильном кружочке.
-Разворачиваемся! Будем “прямое” делать! Лови спутник! – закричал он заспанным инженерам.
Те выглянули, перекрестились, и засуетились, расчехляя блюдо спутниковой антенны. Саша взглянул на часы: до девятичасового вечернего выпуска новостей, который смотрит, как заговоренная, вся страна, оставалось пять минут. Он выхватил из кармана телефон и сам набрал номер выпускающего.
-Доехал? – в голосе того сквозило недоверие.
-Нет! Я у Савеловского! – ответил Саша; и, предвосхищая дальнейшие вопросы, поскорее выпалил. - Тут НЛО садится! НЛО! Прямо на “трешку”!
-Честное слово? – выпускающий сразу осип.
-Честное слово! Я уже сказал, чтобы “флайку” разворачивали! Можем успеть на девять часов прямой эфир сделать! С летающей тарелкой в кадре! Будем первыми! Это же эксклюзив! – заторопился Саша.
-Ну давай… - нерешительно отозвался выпускающий. – А она правда настоящая?
-Самая настоящая! Клянусь работой!
-Черт с тобой! Будем делать прямое! Подумай пока, как подать грамотно, - распорядился выпускающий. – Выставляй камеру, будь готов в любую минуту, сейчас по верстке посмотрим, какие там сегодня новости…
Саша отдал честь и метнулся к съемочной группе. Оператор с неожиданной для беспробудно пьянствующего прытью уже тащил провода от установленной на штативе камеры к “флайке” с антенной. Звуковик потрошил сумку с аппаратурой, подбирая правильный микрофон.
“Летающая тарелка висит над Савеловским вокзалом в Москве… Только что в Москве рядом с Савеловским вокзалом приземлилось НЛО… Съемочная группа Главного канала стала первой, кто… В эфире – Александр Огурцов, и я только что… мы только что… Размером с Черкизовский рынок… с Лужники… С Кремль… Только что…” – повторял вслух Саша, подбирая правильные слова для прямого.
На высоте тридцатиэтажного дома инопланетный корабль вдруг замер. Утроба его разверзлась и исторгла из себя нечто, больше всего напоминающее светящееся полупрозрачное яйцо. Это яйцо по спирали пошло вниз, стремительно увеличиваясь в размерах. Через минуту прямо перед Сашей на видавший виды асфальт “трешки” опустилась сияющая капсула, в которой был заключен смутный силуэт… Пришелец! Господи… Первый настоящий, документально зафиксированный контакт с представителями внеземной цивилизации… В прямом эфире на Главном канале! Капсула беззвучно распалась на две половины. Существо, вышедшее из нее, было невысокого роста; массивная голова с двумя огромными масляно-черными глазами сидела прямо на тщедушном тельце.
-Ни … себе! – набожно зашепталась толпа.
Инопланетянин с сомнением обвел взглядом попятившихся землян, ища признаки разумной жизни. Саша отважно шагнул вперед, выставив микрофон с буквой “Г” в стильном кружочке. Оператор вынырнул у него за спиной и нацелил камеру на пришельца.
-Дайте интервью! – выдохнул Саша.
Пришелец приоткрыл рот, издал удивительную трель, начинавшуюся и заканчивающуюся за пределами доступного человеческому уху звукового диапазона, и выжидающе посмотрел на Сашу. До начала выпуска новостей оставалось две минуты.
-Добро пожаловать в Россию! – осторожно сказал Саша.
а Глуховский дело говорит
Мы – поколение, которое устало от Google Maps.
Спутниковые карты, путеводители от журнала «Афиша», National Geographic по телику – все это лишило нас навсегда радости открытий. Весь мир открыт до нас, и нам остается только смотреть на него в YouTube’е.
Египет для нас – не древнее царство, занесенное песком и полное тайн, а место, где можно сгорать на пляже и жрать all inclusive. Сибирь – не непроходимая дикая тайга, а панельки Новосиба, дачи у Байкала и ЦБК, алюминиевые заводы Красноярска. Мы все про все знаем, мы все повидали, не отрывая задницы от стула. Нам скучно.
Мы хотели бы быть романтиками, но это глупо и не окупается. В наше время Дон Кихота отправили бы к психоаналитику, Колумб проспал бы Америку в креслах бизнес-класса, Марко Поло скурился бы на Гоа. Дурацкое время. Нет места для великих открытий, нет дел для великих людей.
Спутниковые карты, путеводители от журнала «Афиша», National Geographic по телику – все это лишило нас навсегда радости открытий. Весь мир открыт до нас, и нам остается только смотреть на него в YouTube’е.
Египет для нас – не древнее царство, занесенное песком и полное тайн, а место, где можно сгорать на пляже и жрать all inclusive. Сибирь – не непроходимая дикая тайга, а панельки Новосиба, дачи у Байкала и ЦБК, алюминиевые заводы Красноярска. Мы все про все знаем, мы все повидали, не отрывая задницы от стула. Нам скучно.
Мы хотели бы быть романтиками, но это глупо и не окупается. В наше время Дон Кихота отправили бы к психоаналитику, Колумб проспал бы Америку в креслах бизнес-класса, Марко Поло скурился бы на Гоа. Дурацкое время. Нет места для великих открытий, нет дел для великих людей.