Золотой Златибор⁠⁠

Днём спёкшийся песок Ираёль похож на изрезанную трещинами тыкву. Ночью, в тени крыла, он чёрен, и барханы под луной походят на тугое, ладное тело, а пустыня пахнет лиловыми бархатцами, сливой и крупными горячими звёздами. В кабинете в моём старом доме нет ни ночи, ни дня. Бархатные шторы спущены; зажжены газовые рожки. Я больше не летаю.

— Дама к вам, — докладывает Егор.

Шевелю губами — никак не отучиться от этой привычки.

— Чего? Чего? — переспрашивает лакей.

— Ничего! Проси.

Входит девушка. Молоденькая, старше Катерины лет на пять. Сцепила пальцы и смотрит в пол. Всё ясно.

— Здравствуйте, барышня. Кто?

— Черенко, — шепчет она.

— Черенко, Черенко… Пятый семестр, конструктор дирижаблей?

Кивает.

— Безнадёжное дело, барышня. Не выдержал три экзамена, по моему вызову не явился...

— Я… явилась, — ещё тише говорит. — За него…

— А что ж с вашим Черенко?

— Он… работает… мама болеет в деревне…

Откладываю бумаги. Со вздохом гляжу на барышню.

— Что же будет, коли декан начнёт вытаскивать каждого, кому некогда учиться, а?

— Поставьте ему, пожалуйста, аэронавигацию… — Ещё потише, и её бы разве что летучая мышь услыхала. — Он в следующем семестре сдаст…

Уж очень похожа на Катерину: пучок на прямой пробор, завиток у виска, и пахнет так ландышами, весной… Я почти готов согласиться, но просительница сама портит дело.

— Ради вашей Катерины… Сжальтесь...

Болезненно сжимается внутри. Перегибаюсь через стол, упираюсь дрожащими кулаками в папки.

— Довольно эксплуатировать мои слабости! Катерину не сметь упоминать! Черенко исключу завтрашним же приказом! Вон! Вон!

Лакей выводит испуганную «даму», я падаю в кресло, прижимаю кулаки к глазам.

— Сельтерской стакан!

Егор приносит. Выжидает с минуту. Чеканит:

— Ваш студент дожидается.

— Чего ж ты честных людей мурыжишь? Проси!

— У него бумаги с собой и модель.

— Пусть несёт.

— Огромная модель, Антон Андреич!

— Пусть...

Егор выходит; слышу:

— Антон Андреевич ждёт. Бережней! Да бережней же, мусье!

Закрываю глаза, откидываюсь на спинку. Хорошо бы в тишину… В небо… Чтоб только мотор...

Щёлкает дверь. Кабинет теснит вонь клея, сварки и свежеструганной древесины. Сегодня, что ли, ваял?..

Мысли плывут усталые, вялые. Открываю глаза.

Студент стоит перед столом навытяжку. Максим Осторожин — единственный с потока, кого поднялась рука взять в аспиранты.

— Ну-с, как поживает наш двигатель? — Стараюсь, чтоб голос звучал радушно. Немного осталось: дотянем до защиты, а там до свиданья, мусье...

— Вчера заправил техническим маслом, всё взорвалось, — басит Максим. — Пришлось клеить заново...

— Плохо, плохо... — Ладони при студенте толком не потереть — кожа к старости высохла, шуршит. — А на керосине с древесной щепой пробовал?

— Клюёт носом. Я вот думаю, на сапропеле…

— Сапропель? Нет, на этих гнилушках мы далеко не улетим. Давай-ка сделаем корпус из чего-нибудь жаропрочного… скажем, нихрома. А внутрь загрузим сланцевые пеллеты. А?

— Не наберёт высоту, — морщится Осторожин. — Девяносто процентов, что не наберёт.

— А десять — что наберёт. И полетит. И дальше всех улетит.

— Давайте уж лучше керосином…

— Керосином! На нём ещё в мои времена летали! Максим, задача наша — выше, дальше, легче! А ты — керосином… Ираёль на керосине не перелетишь.

Максим листает чертежи. От запаха клея зреет прилипчивая мигрень. Быстрее ушёл бы уж, что ли…

По студенту видно: недоволен. И тем, что придётся искать нихром, и тем, что кожух под двигатель надо переделывать. Если бы Артур не выпустился, ни за что бы этого Максима не взял; что делать — проклятая научная работа!

— Сделай запрос в хозчасть насчёт нихрома. Скажи, я велел.

Вроде толковый парень, но опасливый!.. Под стать фамилии. Чуть что новое — ни в какую. Артур — тот всегда всё в свои руки, и результат соответствовал: не горы бумаги, а новый тип. Эх…

— Могу идти, Антон Андреевич?

— Идите, мусье…

Острый запах стихает. Вдыхаю наконец полной грудью. Голова сама опускается на руки; веки тяжёлые, словно из нихрома.

Мягко тукает входная дверь. Бьют часы — гулко, протяжно. И снова звенит дверной колокольчик.

И когда они переведутся…

— Антон Андреевич?

— Артур?! Мальчик мой! Откуда?

Вскакиваю навстречу, позабыв о колене.

— Перерыв между командировками. Вчера из Австралии, завтра лечу в Нёйи-сюр-Сен. На «Антоане»!

— Да что ты!..

— Да! Испытания пройдены, схемы уже на заводе. Скоро массовое производство…

— Так, может, дашь всё-таки другое название?

— Вся группа согласилась на «Антоан»! — качает головой Артур; сам серьёзный, а в глазах — лукавинка. — Антон Андреич!

— Ну, «Антоан» так «Антоан». — Какая-то мысль, опаска, мелькает самым краем; но не ухватить, как ни старайся... — Вот так сидишь то в кабинете, то в ректорате и не успеваешь за временем. А птенец-то вырос. Птенец-то уже оперил собственный самолёт…

Артур радостно подаётся вперёд. Чувствуя такую дальнюю, такую светлую, смелую смесь — смазки, копоти, папирос и одеколона «Облачный», лугов, расстилавшихся за лётным полем, и нагретого металла — запах юности! — тоже тянусь навстречу, но грудь скручивает жестоким кашлем. Мир узится, рябит; лёгкие выворачивает наизнанку. Когда приступ стихает, кабинет уже окутывает мгла. Часы в сигарной звонят — раз, два, три… десять… Десять вечера! Артур?

— Егор! — слабо кричу во тьму за дверью. Лакей входит в кабинет кофейным подносом. — Ар… Студент мой давно ушёл?

— Мусье Осторожин в семь вечера вышел, — кладя рядом с кофе подрезанные папиросы, отчитывается Егор. — Велите что передать?

— Нет… ничего… — Окунаю папиросу в кофе; пальцам горячо и влажно. — Ауч! Чёрт-те что! Ничего, ничего, Егор... Задремал, видать. Распорядись-ка, чтобы мне к утру запря…

Мягко, ласково хлопает дверь. По лестнице шуршит платье. Чудится знакомый ландышевый запах.

— Запрячь? Бричку или карету?

— Бричку… Егор, барышня пришла! Слышишь?

— Антон Андреич, никого не было. Поздно уже. Пойдёмте! Я вам полотенца согрел. Отдохнуть пора, Антон Андреич.

— Катерина приехала из института…

— Послышалось, барин. Никто в такой час не ходит.

Ему бесполезно перечить; даю себя увести, всю дорогу оглядываюсь, прислушиваюсь… Шепчу беззвучно:

— Маргаритушка, милая моя, ты прости, что я Катюшу не встретил. Я к ней зайду, перекрещу на перед сном. Я всегда, каждую ночь, ты не думай… Не забываю...

Егор только качает головой.

— Шипром желаете? Или «Консулом»?..

Выбриваю щёки, натягиваю пижамную сорочку. Уже почти в дрёме спохватываюсь:

— Маргарите Александровне распорядились купить гребни?

Егор кивает.

— Добрых снов, барин.

Тушит свечу и затворяет дверь.

***

Маргарита Александровна, добрая моя любительница балов, вальсом закружила до одышки.

— Милушка моя, я уж не молод так… кх... отплясывать... Дай отдохнуть, душа моя…

Рита смеётся, но не отходит, чтобы пройти тур с другим. Как обвенчались, больше ни с кем не танцует. Подбегает Артур — отказывает и ему:

— Вздор! У вас, Артур Геннадьевич, усы вчера пробились, а у меня уже седина…

Нет у неё ни одного седого волоска; кокетничает. Улыбаюсь, гляжу, и такая нежность накатывает... Раскраснелась от танцев, растрепалась. Глаза — сияют.

Оркестр вовсю наяривает. Рита берёт меня под руку; пахнет от неё пудрой, нарциссами, туберозой.

— Антон Андреич, отдохнул? Айда польку?

— Антон Андреич! Антон Андреич, вызывают в Академию!

— А? А?

Вскакиваю; падает одеяло. Егор со свечой стоит у кровати, протягивает рубашку.

— Вызывают в Академию, барин. В Академию Воздухоплавания! Срочно! Экипаж прислали…

***

Карета мчится. За стеклом проплывают редкие фонари. Жмурюсь, когда проезжаем бывший чумной барак.

«Вот так жизнь мелькает. Вечно в кабине…»

Катя росла — я и не поспевал. Вот плачет посреди опустевшего дома, а вот уже выпуск из института. Вот и кавалеры появились, и концерты в консерватории... А Артур? Закончил училище, поступил в Академию — как день мелькнуло! Вот Катя ещё малявочка совсем, всё спрашивает, где мама, а вот уже кружится на балу с Артуром — какая красивая, красивая пара…

— Какая красивая пара. — Губы сами шепчут; меня не спрашивают. — Милушка моя, помнишь, у Артура был первый крестик, у Кати — восхитительное платье, воздушное…

— В Ираёль пропал караван. Самум. Тридцать дюноходов, на борту — медикаменты, техника, учёные. Наземным спасателям не сориентироваться без точных координат.

Вот пара кружится, а вот передо мной уже командующий Академии.

— Караван? Где?...

Спрашиваю, а сердце прыгает, чувствуя худое.

— Третий квадрат от Золотого Златибора. Недалеко в том году «Антоан» разбился — помните?

Ещё бы я не помнил.

— Два самолёта уже ушли. Не вернулись, — сухо говорит командующий. — Навигационные приборы не справляются. Если согласитесь — полетите на АГ-2107. Там полуавтоматика. Может быть, дотянет. С ней из молодых пилотов никому не справиться...

— Голубчик, — мягко, обеими руками пожимая ладонь командующего, говорю я. — Дайте мне Ветротёрку, с нею я прекрасно управлюсь.

Давно, давно я не летал… Не пускали по здоровью: мол, чем разбиться ни за что, передавай лучше опыт молодым... Неужели представится-таки случай ещё разок?.. Напоследок?..

— Ветротёрка давно музейная. Списывать собирались. На ней даже первачки уже не тренируются.

— Вот и давайте её.

— А навигация?.. На АГ-то — хотя бы система анти-мираж. Как вы долетите без навигации?

— Вы же сами сказали, голубчик: приборы там сбоят. Острый глаз — вот моя навигация. — Смеюсь и кашляю; что-то неудержимо растёт в груди. — Дайте мне кого потолковей в помощь, я сам подготовлю...

Надо бы освидетельствование перед полётом, может, какую микстуру дадут от головной боли, но время, время! Сколько эти несчастные уже в пустыне? И медикаменты на жаре долго не протянут — особенно от чумы...

***

Кирпично-красная Ветротёрка выруливает из ангара; в поле дышит рассветная мгла. Пахнет мокрой травой и бензином.

Взлётная полоса рябит, убегая взад. Нос режет воздух — скорость сразу взял выше норматива, и скрежет песка по дюралю слышно даже сквозь колпак кабины. От знакомого свиста, от тугой струи горячего воздуха, бьющего по крагам, зажигается, разгорается внутри… Набрав высоты, я ухожу в крутой колокол. В ушах шумит.

Сырость рассвета сменяет посеребрённая заря, огни Академии теряются позади; в редком тумане ещё торчит шпиль диспетчерской, но скоро пропадает и он. Я вывожу Ветротёрку на среднюю высоту и прямым курсом иду на Ираёль.

В кабине пахнет нарциссами.

Ветротёрка проходит скалы и загребает воздух над крутыми дюнами. Лечу. Лечу! Наконец вижу на горизонте золотое облако — так издалека и выглядит мираж. Рассветные учебные полёты над пустыней запретили лет сорок назад: новички часто принимают Златибор за край восходящего солнца. Но мы-то слишком давно знакомы с Ираёль, чтобы ошибиться…

Глубоко вдыхаю. Крепче сжимаю штурвал.

— Антон.

Я ждал её — только потому и не обернулся.

Справа всё сильнее пахнет нарциссами. Пассажирское сиденье скрипит, но я всё равно не оборачиваюсь: ещё даже не вошли в четвёртый квадрат, надо держаться…

— Антоша, я подскажу, куда лететь.

Нельзя отвечать; но губы шевелятся сами собой:

— Рано в Златибор. Мне нужно найти караван.

— Знаю. Знаю… Я подскажу…

Нет сил! Не могу уже ждать! Шепчу тихо-тихо, глядя перед собой:

— Здравствуй, милая...

Она смеётся; шуршит платье. Неудобно, должно быть, в платье в такой тесной кабине…

— Ничего, ничего. Скоро долетим. Потерпи, Антоша...

Неудержимо клонит в счастливый, светлый сон. Дотянуть бы… Хорошо, что Ветротёрку списывают. Не будет никаких неприятностей, когда…

Бесплотный Златибор встаёт на горизонте золотым шаром, опушённым ласковым сиянием. Уже видны верхушки сосен, как будто вырезанных из фольги, — помню, Катерина в такую орешки заворачивала для новогодней ёлки…

«Как она там, Катерина наша? А Артур что? И ты, милая моя, как ты там, все эти годы?» — так и хочется спросить, но нельзя, нельзя пока отвлечься: самолёт летит уже над вторым квадратом. Раскаляющееся солнце просвечивает колпак, приходится надвинуть фильтры. В аромате нарциссов чудится нотка туберозы…

Рита молча сидит рядом, изредка направляя.

Наконец Златибор заполоняет миражами всё небо. Ветротёрка плывёт среди его садов, и пахнет здесь уже не горячим песком, а влажной зеленью и сиренью; немеют пальцы. Я изо всех сил вглядываюсь сквозь золотой туман в барханы.

— Южнее. Южнее, Антоша... Держи на Тельца.

И я держу на Тельца, минуя лабиринты Золотого Златибора, последнего приюта лётчиков с его дирижаблями, рощами, чудесной техникой и золотым песком. Изнемогая от усталости, от желания выключить двигатель и обернуться, наконец, к ней, из последних сил цепляюсь за штурвал.

— Милая... Боюсь не дотянуть…

Она шепчет что-то, и ветер под крылом начинает петь, перекрывая двигатель и гул в ушах. Лицо и спина вспотели, но руки, удивительное дело, мёрзнут, пальцы ледяные…

...А когда Золотой Златибор, страшное дитя Ираёль, уже раскрывает пасть, чтобы поглотить Ветротёрку, я всё-таки вижу их сквозь пелену, сквозь занимающийся самум: горстку белых палаток и мрачную тушу пустынного паровоза.

Говорю в кубик рации:

— Передаю координаты. От границы третьего квадрата по Тельцу, двадцать один ноль семь, двадцать, двадцать.

Дышится часто, глубоко. Собираюсь с мыслями.

— Техника отказывает. Иду по ветру. Распоряжения относительно имущества имеются у лакея…

Договаривая, не выдерживаю: скашиваю глаза. Маргарита сидит, сложив на коленях руки в кружевных перчатках, глядит вдаль. Кладу рацию и отпускаю штурвал. Самолёт мягко качает на воздушных волнах.

— Может, всё-таки пробуешь вернуться? Я подожду, сколько будет нужно...

— Не дотяну. Да и устал я, Маргаритушка...

И тогда она, наконец, оборачивается ко мне, упирается лбом в плечо.

— Как долго я ждала… Антоша…

Я обнимаю жену и отдаюсь Золотому Златибору. Вихри несут самолёт к последнему виражу. Я уже вижу, как впереди, в просторном, прохладном зале кружатся… они? Они же?.. Артур с Катериной...

***

Спасатели добрались до каравана к полудню. Учёные сообщили, что на рассвете видели садившийся в песках самолёт. Отряд прочесал барханы и обнаружил неподалёку старую учебную модель. В кабине отчётливо пахло нарциссами; на пассажирском месте лежала женская перчатка.

— Это-то ему зачем понадобилась?

— Видать, возил с собой как амулет…

Лётчика искали, пока зной не стал нестерпимым, но так и не нашли.

***

...Горят маленькие золотые свечи. Звенят скрипки. Я беру Маргариту под локоть; под ладонью шуршит шёлк, скрипят по паркету её немецкие туфельки — давным-давно привёз из Баварии. Рита поправляет локон и охает.

— Что случилось?

— Антоша… Я где-то оставила перчатку. Подожди минуту, сейчас...

Она скрывается за кадками пальм, и сердце моё, против всякого разума, пропускает удар: кажется, будто Рита ушла навсегда. Всё как по дурным нотам; словно я уже испытывал это когда-то…

Но проходит минута, и жена, задумчивая, выскальзывает на свет.

— Нашла? — Голос выходит сдавленный от рухнувшего облегчения.

— Нет, — отвечает Маргарита и машет рукой. Смотрю на неё — и не могу оторваться.

— Ты чего?..

— Любуюсь... Шут с ней, милая, с перчаткой. Купим новые...

Рита улыбается и ведёт рукой в сияющий зал без стен:

— Айда польку.