Экономисты ценят в теориях НЕ предсказания, а их полезность в решении задач...⁠⁠

Внимательно еженедельно изучая материалы нашего канала + рекомендованные ссылки, Вы можете пройти спецкурс по Теории творчества, который НЕ читается ни в одном университете мира.

Аналогичные материалы см. в Категории: Методология науки

«Мнение о том, что о ценности теории следует судить исключительно по степени и точности ее предсказаний, представляется мне неправильным. Разумеется, из любой теории следуют определенные выводы. Она говорит нам, что если что-то случается, то этому последует что-то другое. И это правда, что большинство из нас не станет ценить теорию, если мы не думаем, что эти выводы соответствуют тому, что происходит в реальной экономической системе. Однако теория это не расписание самолетов или автобусов. Мы не заинтересованы просто в точности ее прогнозов. Теория также служит основой для того, чтобы думать. Она позволяет нам понять, что происходит, помогая организовать наши мысли. Столкнувшись с выбором между теорией, которая хорошо предсказывает, но дает нам мало понимания того, как работает система, и теорией, которая дает нам это понимание, но предсказывает плохо, я предпочту последнюю, и я склонен думать, что большинство экономистов сделают то же самое. [...]

Подобным образом, если взять пример из экономики, мы могли бы предсказать на протяжении последних нескольких лет, какова была бы политика американского правительства в области нефти и природного газа, если бы мы предположили, что целью американского правительства является увеличение мощи и доходов стран ОПЕК и снижение уровня жизни в США. Однако я уверен, что мы предпочли бы теорию, объясняющую, почему американское правительство, которое предположительно не хотело бы прийти к подобным результатам, проводило противоречащую американским интересам политику.

Проверяемые прогнозы это еще не все, что имеет значение. И реализм в наших предпосылках необходим, если наши теории необходимы для понимания того, почему система работает так, как она работает. Реализм предпосылок заставляет нас анализировать существующий мир, а не некий воображаемый мир, которого не существует.

Разумеется, наши предпосылки не должны быть совершенно реалистичными. Одни факторы приходится оставлять в стороне, потому что мы не знаем, как с ними работать. Другие мы исключаем, потому что нам кажется, что выгоды от более полной теории не покроют издержек, связанных с их включением. [...]

Первый эпизод, о котором я расскажу, имел местное значение, но экономисты, которые были в него вовлечены, были одними из самых лучших в мире. В феврале 1931 года Фридрих Хайек прочитал в Лондонской школе экономики (London School of Economics — LSE) серию публичных лекций на тему «Цены и производство», а в сентябре 1931 года эти лекции были опубликованы отдельной книгой. Несомненно, это была самая успешная серия публичных лекций из прочитанных в LSE во время моего там пребывания, она превосходила даже блестящие лекции Якоба Винера о теории международной торговли. Аудитория, несмотря на трудности понимания Хайека, была покорена. Нам показалось, что содержание этих лекций имеет большое значение, они заставили нас увидеть то, о чем мы ранее не подозревали. Прослушав их, мы узнали, почему возникла депрессия.

Большинство студентов, изучавших экономику в LSE, и многие сотрудники стали сторонниками Хайека или, во всяком случае, стали включать элементы его подхода в свои собственные исследования. С самонадеянностью молодости я сам изложил хайековский анализ преподавателям и студентам Колумбийского университета (Columbia University) осенью 1931 года. Теперь мне кажется странной та легкость, с которой Хайек завоевал LSE. Я думаю, что отчасти это было результатом недостаточной точности существующего анализа или, во всяком случае, нашего его понимания, так что анализ Хайека, казалось, давал хорошо организованный и плодотворный способ мышления о работе экономической системы как единого целого. Насколько я могу судить, если хайековский анализ и делал предсказания, то только в том смысле, что он объяснял причины возникновения депрессии. Чтобы показать, что это на самом деле так, Лайонел Роббинс опубликовал в 1934 году «Великую депрессию», единственную из его работ, о написании которой, по его более позднему признанию, он сожалел. [Lord Robbins, Autobiography of an Economist (London: Macmillan, 1971), p.154, 160.]

Следующий эпизод, который я рассмотрю, никак нельзя назвать имеющим локальное значение, хотя я и наблюдал его из LSE. Речь пойдет о всемирном феномене, о кейнсианской революции. Я не буду говорить о ее значении — она признается подавляющим большинством экономистов. [...]

Кроме того, это признание не заняло много времени. «Общая теория» была опубликована в феврале 1936 года. Хотя некоторые из ранних отзывов были неприязненными или равнодушными, очень скоро стало понятным, что профессиональное сообщество в своем большинстве собирается принять кейнсианский подход. Абба Лернер, например, опубликовал свою влиятельную оценку кейнсианской системы в International Labour Review в октябре 1936 года. [...]

В действительности в 1936 году здесь было очень мало экономистов старше пятидесяти лет. Среди кембриджских исследователей или тех, кто был связан с Кейнсом, когда появилась «Общая теория», кроме самого Кейнса, которому было пятьдесят два, только Артур Пигу был старше пятидесяти, и оказалось, что у него не было иммунитета к кейнсианской «болезни» по определению Самуэльсона. Д. X. Робертсону было тогда сорок пять, Р.Ф. Харроду — тридцать шесть, Джоан Робинсон — тридцать два, Ричарду Кану — тридцать, Дж. Э. Миду — двадцать восемь. Экономисты в LSE были еще моложе. Во время публикации «Общей теории» Роббинсу было тридцать семь, Хайеку — тридцать шесть, Хиксу — тридцать один, Лернеру — тридцать два, а Николасу Калдору — двадцать семь.

Зависело ли принятие кейнсианской системы анализа от возрастного распределения экономистов в Британии или нет, ее успех был таков, что к началу войны в 1939 году ее можно было назвать ортодоксальным подходом британских экономистов. Действительно, Роббинс, как директор Экономической секции администрации Военного кабинета (War Cabinet Office), с энтузиазмом поддерживал предложения по вопросам политики занятости выпущенной в 1944 году Белой книги. А сэр Уильям Беверидж, который критиковал «Общую теорию» в 1937 году как не подкрепленную фактами, опубликует свою «Полную занятость в свободном обществе» также в 1944 году, при содействии ряда кейнсианцев, включая Калдора.

Быстрое признание кейнсианской системы произошло, по моему мнению, потому что ее анализ, выраженный в терминах определяющих значений эффективного спроса, казалось, приблизился к пониманию сути того, что происходит в экономической системе, и его было легче понять (по крайней мере в его общих чертах), чем альтернативные теории. То, что кейнсианская система предложила лекарство от безработицы, не требуя никаких жертв, предоставила ясно определенную роль правительству и политику, которую легко осуществить (как тогда казалось), добавило ей привлекательности.

Вряд ли можно утверждать, что кейнсианский анализ был принят, потому что он давал точные «предсказания относительно еще не наблюдавшихся явлений». Действительно, Кейнс претендовал на то, чтобы продемонстрировать, что экономическая система может функционировать так, что это приведет к устойчивой массовой безработице. Однако массовую безработицу в 1930-х годах нельзя было охарактеризовать как «еще не наблюдавшееся явление». [...]

Третий эпизод, который я рассмотрю, связан с изменением способа анализа экономистами работы конкурентной системы после публикации в 1933 году «Теории монополистической конкуренции» Эдварда Чемберлина и «Экономической теории несовершенной конкуренции» Джоан Робинсон. Эти книги были, по словам Джорджа Стиглера, «приняты с энтузиазмом» [George J. Stigler, «Monopolistic Competition in Retrospect», in Five Lectures on Economic Problems (London. London School of Economics, and Longmans, Green and Co., 1949), p. 12.]. Роберт Л. Бишоп, возможно, несколько преувеличил, но не слишком, когда писал в 1964 году, что существовало «согласие среди экономистов», что эти две книги «вызвали в 1933 году теоретическую революцию, относительное значение которой в микроэкономическом области было сопоставимо с кейнсианским анализом в макроэкономике» [Robert L. Bishop, «The Theory of Imperfect Competition after Twenty Years: The Impact on General Theory», American Economic Review 54 (May 1964), P-33.]. [...]

Быстрое принятие этих новых подходов было в значительной степени обусловлено весьма неудовлетворительным состоянием существующей теории ценообразования.

Такое состояние теории очевидно продемонстрировала полемика в Economic Journal в 1920-е годах и, возможно, в особенности опубликованная в 1926 году статья Пьеро Сраффы. Выявленные в этих дискуссиях дилеммы направили нас на путь поиска их решения. Новые книги Чемберлина и миссис Робинсон, начинавшие анализ с принятия решений отдельными фирмами и использовавшие новые аналитические инструменты, такие как графики предельного дохода, казалось, предложили выход из ситуации. Они, несомненно, дали нам многое из того, что можно начертить на классной доске и объяснить нашим студентам. Они расширили наш аналитический аппарат. Казалось, они дали нам лучшее понимание конкурентной системы, было ли это действительно так — другое дело. [...]

Если трактовать выбор теорий в соответствии с критерием Фридмена как позитивную теорию, то экономисты должны принять процедуру, которая во многом похожа на следующую. После разработки новой теории экономисты должны сравнить точность ее прогнозов, предпочтительно о «еще не наблюдавшихся явлениях», с прогнозами существующей теории и должны выбрать ту теорию, которая дала лучшие прогнозы. Ничего, даже отдаленно напоминающего эту процедуру, не произошло в тех трех эпизодах, которые я обсуждал, при этом два из них признаны как повлекшие действительно очень важные изменения в экономической теории. Прежде всего, в каждом случае новая теория была принята за период времени, который слишком короток для того, чтобы следовать такой процедуре.

Я полагаю, что эти три случая можно считать достаточно типичными для процесса смены одной экономической теории другой. В значительной степени это так, поскольку я не верю, что этот процесс вообще может быть иным.

Строгое следование критерию Фридмена в выборе теорий привело бы к полной парализации научной деятельности.

За исключением самых исключительных обстоятельств, данные, требуемые для проверки прогнозов новой теории (статистика и другая информация), будут недоступны или, если доступны, их форма не будет соответствовать требованиям такой проверки (и даже после придания необходимой формы потребуется множество манипуляций того или иного рода, прежде чем они будут способны дать требуемые прогнозы). И кто будет готов взять на себя эти трудные исследования? Тот, кто верит в новую теорию, может согласиться предпринять подобную проверку, чтобы убедить неверующих в том, что теория дает правильные прогнозы. Или тот, кто не верит в новую теорию, может провести эту проверку, чтобы убедить сторонников теории в том, что она не дает правильных прогнозов. Но для того чтобы осуществление проверки имело смысл, кто-то должен верить в теорию, по крайней мере в той степени, чтобы считать, что она вполне может быть правдой. Очень мало выгоды в том, чтобы предпринять исследование, ожидаемым результатом которого является демонстрация того, что никем не разделяемая теория дает неправильные прогнозы.

И я сомневаюсь, что можно найти такого редактора профессионального журнала, который согласится опубликовать статью, содержащую результаты подобного исследования. Если все экономисты последуют принципу Фридмена в выборе теорий, нельзя будет найти такого экономиста, который поверит в теорию до ее проверки. Парадоксальным результатом будет отсутствие всяких проверок. Именно это я имел в виду, когда говорил, что принятие методологии Фридмена приведет к параличу в научной деятельности. Работа, безусловно, может продолжиться, но перестанут возникать новые теории.

Однако мир не таков. Экономисты, во всяком случае достаточно многие из них, не ждут, пока выяснится, действительно ли предсказания теории точны, прежде чем составить свое мнение. При условии, что это так, какую роль играет проверка предсказаний теории в экономике? Прежде всего, очень часто она вообще не играет никакой роли или ее роль незначительна. В значительной степени экономическая теория, так называемая чистая теория (а это большая часть экономической теории), состоит из логических конструкций, основанных на таких простых предпосылках о человеческой природе, что их трудно поставить под сомнение. Вот пример такой предпосылки: столкнувшись с выбором между 100 и 10 долларами, очень немногие выберут 10 долларов. Отсюда следуют предсказания такого рода, что если цена товара сократится, то спрос на него вырастет, или если вырастет цена, то повысится предложение.

Но, конечно, что все это так, должно было быть известным до появления экономики как научной дисциплины. Другие части теории, и в особенности это относится к теории монополии, говорят нам, что если что-нибудь случится, то цена поднимется, опустится или останется той же, в зависимости от состояния спроса и издержек. Само собой разумеется, что подобные предсказания всегда точны. Можно утверждать, что эта теория способна только на то, чтобы сказать нам, поднимется ли цена, опустится или останется той же при заданном состоянии спроса и издержек, но на практике нелегко выяснить, каково реальное состояние спроса и издержек, и обычно оно определяется по результату, а не наоборот. [...]

Для того чтобы экономисты были свободны выбирать теории, которые будут наиболее полезны в руководстве их работой, а также создавать новые теории, когда старые покажутся неудовлетворительными, исследования должны осуществляться в пределах относительно свободных образовательных структур. Университеты, исследовательские институты, фонды и другие учреждения, финансирующие исследования,— все должны следовать независимой политике. Даже внутри университетов должна позволяться значительная степень автономии школ и факультетов.

Я начал этот доклад с вопроса «Как экономисты должны выбирать?». Закончил я его обсуждением организации и финансирования научной деятельности. Не думаю, что я сбился со своего пути. Мы не должны ограничиваться тем, чтобы обсуждать вопрос о том, как экономисты должны выбирать между теориями, разрабатывать критерии и, опираясь на увещевания или, возможно, регулирование, побуждать их использовать эти критерии при осуществлении своего выбора. Вместо этого мы должны исследовать влияние альтернативных институциональных механизмов научных исследований на теории, которые в ходу, и на выбор, который делается. На основе этих изысканий мы можем надеяться открыть то, какие механизмы, управляющие конкуренцией между теориями, с наибольшей вероятностью направят экономистов к тому, чтобы сделать лучший выбор. Парадоксально, но при обращении к методологической проблеме экономической теории, вероятно, наиболее полезным является рассмотреть ее в экономическом ключе.»

Коуз Р. Очерки об экономической науке и экономистах / пер. с англ. М. Марков; науч. ред. Д. Расков. 1 изд. — М.; СПб: Изд-во Института Гайдара, 2015. — 288 с. — (Новое экономическое мышление) — с. 19-28 и 36-37.

Пример прислал и оформил Трушинский Анатолий Игоревич.

Дополнительные материалы

Видеозадача на канале РЕМА: Диктат экспериментальных техник: надолго, но не навсегда? Предвестники теории

Изображения в статье

Ро́нальд Га́рри Ко́уз — английский экономист, создатель теории транзакционных издержек, лауреат премии по экономике памяти Альфреда Нобеля 1991 года / UChicago Law archives

Фри́дрих А́вгуст фон Ха́йек — австро-британский экономист и политический философ. Лауреат премии по экономике памяти Альфреда Нобеля (1974) / CC BY-SA 3.0

Джон Мейнард Кейнс — английский экономист и инвестор, который также занимался теорией вероятностей и индуктивным методом для решения научных задач / Public Domain

Эдвард Гастингс (Хейстингс) Чемберлин — американский экономист, основоположник теории монополистической конкуренции / Добросовестное использование

Изображение Oleg Gamulinskiy с сайта Pixabay

Изображение Alexandr Podvalny с сайта Pixabay