Яд Бахуса - 25⁠⁠

Яд Бахуса: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10(1), 10(2), 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24(1), 24(2)

Я знал, о чем поет Норма. Не зная языка, я все равно знал. То был плач убитой горем женщины по безвременно ушедшему ребенку. То были стенания, вой сотен бесплотных душ со всех уголков необъятного мира, восходящий к биосфере и окутывающий планету коконом отчаяния. Не мог я больше слушать иную музыку, кроме грустных опер и меланхоличной классики. Радость ушла из дома, ушла из сердца навеки.

Следующий период в несколько месяцев умещается в один день Ивана Денисовича или же Фила Коннорса из «Дня сурка», и нам с Леной не суждено было перейти в 3-е февраля. Пробуждение засветло с великого бодуна вообще чревато полным выпадением дат, отражающие в доме поверхности морщились от нашего опухшего, похмельного, злого и отвратительного вида. Завтрак сводился к опустошению баклажек с минералкой, закупленных накануне. В процессе расторможения метаболизма – обязательный дрищ и оккупация толчка со всеми сопутствующими прелестями. Пока один исторгал из себя зловонную жижу, иногда из обеих концов организма, второй елозил за дверью, сжимая булки.

Продриставшись, лезли в душ, отмокая, в целях экономии времени, вдвоем. Это были странные процедуры, наполненные гнетущим молчанием и попеременно-тяжелыми вздохами. Посещение же душа в одиночку сопровождалось правилом открытых задвижек на дверях, поскольку именно под горячей водой шансы словить карачун взметались до небес, и страхующему необходим был немедленный доступ в ванную, чтобы успеть что-то предпринять. Примерно на этом этапе начинался тремор, но мы к нему быстро привыкли. Трясет и трясет, и фигли, алкаша за мусоркой тоже колбасит – жив же! Сигарету прикурить координации достанет, а маячившая в перспективе опохмелка придавала надежд. Соскребя с тела липкую утреннюю слизь, мы отправлялись на кухню, где с разным успехом запихивали в себя сухой опохмелятор из сигарет, Дошика и копченой колбасы. Снова минералка, снова – туалет, срач и блева. Когда устаканивалась уверенность, что желудок не будет исторгать кишки хотя бы в пределах часа, мы с Леной выбирались в свет.

Посленовогодняя зима достигла температурного минимума, наши блуждания обходились без палева: напяливали на головы капюшоны, испитую морду – в шарф или маску, и – айда-киттек бесцельные круги вокруг квартала. Будь мы поодиночке, никакая сила в мире не выволокла бы нас из дома в таком состоянии. Но вдвоем мы как-то ухитрялись мотивировать друг друга. Соседи к этому времени в большинстве сваливали на работу, так что обходилось без свидетелей. Наш с Леной унылый, однообразный интерес сосредоточился на прогулочных рекордах: каждый раз мы старались шлындить подольше, чтобы оттянуть опохмелку и побыть трясущимися, но людьми. Иногда нас хватало на час. Но как-то раз мы колобродили целых четыре часа, и в магазине потом я не смог приложить банковскую карту к терминалу, настолько у меня тряслись руки и плыло в глазах. Я попросил это сделать продавщицу, сославшись на проблемы со здоровьем.

Мы возвращались домой и переходили к ежедневным размеренным бухлотрадициям. Водкалар, пиволар. Винище по-прежнему в тренде. Поначалу вакантные места в рядах конченных маргиналов приводили нас в трепет, мы старались заниматься вялым хозяйством и сохранить видимость культуры. Забрасывали в стиралку вонючую одежду, говняное постельное белье, проводили нехитрую уборку. Затем заваливались в постель и тупо просматривали сериалы, которые наутро выветривались из памяти начисто. Фрагментарно вернулся секс. Он был редким, безрадостным и тусклым, идеально примитивным, сизым, без малейшей искры; колючим. Бесконечное количество раз за вечер я выскакивал в магазин за дозаправкой и за минералкой на завтра – одна категория бутылей кучковалась в одном углу комнаты, другая – напротив. Вскоре водка совсем ушла из рациона - она быстро глушила и снимала симптомы, но и быстро же выветривалась, так что мы налегали на пиво, винище, а еще я взлюбил портвейн «Три топора». Какое-то время я старался не радовать визитами один и тот же магазин, расходуя наличность равномерно по местности и торговым площадкам. Потом забил и стал ходить, где ближе.

Лена не стала возвращаться к трудовым будням, написала заявление по собственному, еще находясь на больничном. Я все-таки сдал мамину квартиру армянской семье, ведь мои опасения насчет развода отпали. Также наладил регулярное посещение уголовно-исправительной инспекции. Через полгода еженедельные отчеты сменились ежемесячными, и я внес правки в телефонные памятки, без которых забывал все на свете, поскольку в первую очередь в горлышко бутылки проваливается память. Альбина Наилевна пошла на повышение, ее сменила улыбчивая и бодрая Гузель Исхаковна. Так что я был избавлен от конфронтации с Альбиной, которой тогда нагрубил по телефону и обвинил в смерти сына.

Периодически мы с Леной устраивали так называемые разгрузки: вызывали на дом частного нарколога с системами и таблетками. Соблюдали очередность, одновременно не капались. Пока отходил один, второй наблюдал и бдел, насколько это возможно. В основном ритуалы проходили ровно и без каких-либо эксцессов, только однажды наркологи, пользуясь неопытностью, раскрутили Лену на несколько лишних тысяч, пока сам я лежал под иглой и почти невменяемый. Несколько дней после капельницы удавалось сохранить трезвость. Для меня это были адские дни, один чернее другого. Я не плакал, когда похитили Лешку, я не плакал, когда сгорел Артем; и я не мог плакать до сих пор. Я пытался спрятаться в тревожный сон, наполненный видениями птиц с человеческими лицами, говорящих камней и марсианских боевых треног, но не мог спать больше часа за раз. А когда просыпался, первое, что мне хотелось: схватить нож и завершить битву с венами и сухожилиями, теперь чтобы уж наверняка. Полагаю, Лену корежило аналогично. Скорейшее возвращение к спиртному немного притупляло нашу боль, а утренняя борьба с абстинягой наполняла жизнь какими-то осмысленными процессами.

Выворачивая весь этот кошмар перед Лехой Агоповым, я все ждал от него главного вопроса. Он мне его так и не задал, но вопрос долбился, как назойливый полу-татарин Ленчик Догадов: на кой хрен мы жили? Для чего? Чего мы с Леной ждали, зачем цеплялись за жизнь, зачем устраивали эти утренние прогулки, чтобы немного прийти в себя, зачем вызовы наркологов? Чтобы – что? Потому что были уверены, что на таких сценах спектакли не заканчиваются, и финал – еще впереди? И прежде чем уйти, мы хотели досмотреть водевиль до титров? А уж затем спеть знаменитое «мерси боку» под грохот оваций или под гробовое молчание, как уж пойдет?

Красивый ответ. Но лживый. Правда в том, что наши мысли вовсе не распространялись дальше магаза и послеобеденной опохмелки. Ни о каких сценах и финалах мы не думали вовсе. А после первого же глотка мысли в голове становились похожи на сопли. Мы послушно катились под откос, переплюнув распиаренного Иова с его лживым смирением. Вот они, настоящие мученики-страстотерпцы – все те, от которых вы спешите отвести взгляд. Моральные уроды с перекошенными сизыми мордами, норовящие вытянуть из вас полтинник, напоминающие своим видом о том, что есть падшая жизнь, есть поломанные судьбы. Никакая это не болезнь – то битва между Богом и Демоном в каждом конкретном алкоголике, а сам он – лишен выбора, он разменная монета в этой игре. Проглядывая в голове снова и снова свою жизнь, начиная с расстрела отца под стенами мэрии, я не вижу для себя альтернативы, не вижу другого пути. Как и для Лены. Нам оставалось лишь вскакивать засветло от шарашившего по башке артериального давления и метаться по дому в поисках алкозавтрака, к чему и свелись в результате все наши потуги хоть как-то контролировать запои. Мы стали окунаться в бухло с первыми петухами, забили на ванну, на стирку, выходили из дома как есть – опухшие и вонючие, пачкали нижнее белье и забивали на это болт.

Дважды меня основательно проглючивало, и при всем желании я не могу выковырять из этих эпизодов хоть крупицу юмора, как мне это удалось после инцидента в «обезьяннике» с глухим «сержантом». Поздней весной, когда на улицах установилось тепло, я привычным образом выволокся ввечеру из дома и затрусил в ближайший отдел нужных емкостей, чтобы залить бензобаки. Затарил две «сиськи» «Чешского», предполагая, что их мы с женой прикончим в самое кратчайшее время, и до 23-часового рубикона я успею еще раз отовариться - в расчете на остаток ночи и на утренний сугрев. А по пути назад меня вдруг люто одолела саможалость, я провалился в тщетность бытия и решил на этом полустанке завершить свой кругосветный вояж. Подцепил покрепче пакет с пивом и отправился самоубиваться куда глаза глядят.

Куда уж они там глядели, мне неведомо, зато в голове четко пульсировала идея утопления. Река Белая протекала всего в паре километров от города, и я навострил свой угашенный перископ в ту сторону. Огромное количество народу спешило с работы мне навстречу по вечерним улицам, и я плелся хмельной, наперекор людскому потоку, роняя по дороге слюни жалости к самому себе. Пакет с пивом долбил по ноге, и за каким чертом я продолжал его нести, если вдруг собрался свести счеты с жизнью, я не знаю. Для сподручности, видимо. Потом городские улицы закончились, и я ступил на дорогу, ведущую к городскому пляжу.

Это последнее, что я помню перед долгим провалом.

Когда мозги прочистились в следующий раз, я по-прежнему брел к цели, но к тому времени мой испорченный навигатор увел меня сильно в сторону, так что я угодил в лесополосу. Я продирался сквозь ночной строй деревьев, спотыкался о корни, уворачивался от веток, скользил на бурьяне и при этом матерился, как матрос на необитаемом острове. Пакета с бухлом при мне уже не было, загадка его исчезновения, уж увы, не претендовала на мировую, чтобы ее расследовать. Вскорости за ветками я различил журчание, и, обрадовавшись близости развязки, припустил. Однако полноводный и величественный вид ночной Белой мгновенно выветрил из головы всю дурь. Река меланхолично журчала и поблескивала в свете луны. Я покурил какое-то время на корточках у края воды, кренясь то влево, то вправо, хватаясь при этом за низкие кустарники. Топиться в таком великолепии мне показалось довольно мутным и унылым занятием, я загрузился, надулся и зашагал в противоположную сторону наощупь.

Пауза; затем следующая картинка: я, совершив невообразимый вираж, выхожу к городу со стороны района Мусино, напичканного малоэтажными частными застройками с огороженными палисадами и дворами. Теоретически мне достаточно было потратить четверть часа, чтобы пересечь этот район и выйти к высоткам, однако что-то в ту ночь мне яростно не фартило. Я полоскался мимо глухих домов с погашенными окнами, сопровождаемый вялым бреханием собак, держа курс строго прямо, достигал тупика в виде дикороса или какого-нибудь забора, разворачивался, переступал на параллельную улицу и искал счастья уже там. Внезапно пошел дождь, чем окончательно спутал мне маломальские ориентиры, я продолжал метаться от улицы к улице, от дома к дому, не в силах найти лазейку. Сначала мне это казалось забавным, потом я психанул, не беря в толк, каким искусством ниндзя нужно обладать, чтобы умудриться заплутать в районе из шести улиц. Под конец я не на шутку взволновался. Дождь припустил, температура воздуха падала все ниже, я вымок до нитки, и топливо внутри меня уже не грело и почти выветрилось. Почти да не почти, выход я так и не мог обнаружить. Сбоку от многих калиток стояли деревянные скамейки, и я с трудом преодолевал искушение прилечь передохнуть. Без пяти минут самоубийца вдруг начал трусливо кумекать, что моментально заснет и заработает переохлаждение, а то и сдохнет.

В сердцах я вынул мобильник и врубил музыку на всю громкость, надеясь привлечь внимание дополнительных персонажей, но привлек еще больше собак, которые раскудахтались и начали передавать сообщения. Надежда на то, что на крыльцо из дома выйдет полуночник, чтобы поинтересоваться, кто тут гремит на весь район, не оправдалась. А потом я подумал, что имею все шансы нарваться на чью-нибудь пулю, как на того Ебанько, от которого мы линяли с Эльвирой Рафаэльевной. Или кто-нибудь выпустит за ограду своего добермана, истосковавшегося по играм, и тогда мне исключительно кабзда. Я выключил телефон, и вновь провалился в небытие.

Дальнейшее: я еле волочу ноги посреди пустынной проезжей части, все-таки вырвавшись из своего Вивариума однотипных дома-клише, мокрый, с замызганными по колено джинсами, всклокоченный и все еще пьяный. Из последних сил я пытался определить работающие в ночи киоски с теми торговцами, которым Аллах запретил следовать кодексам РФ. Раз уж мое утопление сорвалось, время вспомнить о цели моего выхода из дома. Я только теперь осознал, что за все время моего продольно-поперечного марафона Лена даже не позвонила и не написала смс. Но когда я вернулся, все-таки загрузившись пакетами с бухлом, я застал ее спящей.

Второй раз у меня перемкнуло, когда я брел ночью мимо ресторана «Алладин», что на Бульваре Юлаева. Каким ветром меня туда занесло, без понятия, но смею предположить, что, как обычно, вышел за припозднившейся опохмелкой и решил вспомнить молодость, накрутив пару десятков километров по городу. Возле ресторана толпились братки разной степени быкливости, заявляя о себе широкими жестами. С точки зрения репутации не самое благопристойное место, частенько мелькающее в криминальных сводках. Я не собирался задерживаться рядом, я всего лишь шел мимо и бросил беглый взгляд на вход. И в следующую секунду я вдруг понимаю, что следак был прав: местные авторитеты похитили моего Лешку и содержат в плену именно там, в «Алладине». А потом они же выкрали Артемку из детского дома, и чтобы скрыть улики, устроили поджог. Оба моих сына заточены в подсобке за кухней, куда не проникает солнечный свет.

Я не в курсе, сколько я успел сломать носов, рук, челюстей и пальцев, пока меня не убаюкали. Боль и страдания, щедро заливаемые алкоголем и нарывающие изнутри, взорвались, забрызгав все вокруг кровью и гноем. Я бил, рвал, кусал, топтал и выл. Я смутно помню отлетающих от меня всполошенных не на шутку чуваков. Даже травмированная рука не помешала мне почти добраться до ресторана, чтобы продолжить крушить все внутри. Но перед входом меня вырубили чем-то тяжелым по башке. Очнулся я через несколько часов весь в крови на асфальте неподалеку от ресторана. Меня знатно размотали, подняться на ноги удалось только с третьего раза и по стеночке. Я поплелся назад, недоумевая, с чего я вдруг взял, что мои дети живы. Нет, они умерли – я убил их. Что бы там Лена ни вещала за грехи, я продолжал считать себя ключевым кандидатом в ад. Я заскочил в знакомый киоск за пивом, после чего забился в конуру зализывать раны. Легко отделался: кроме выбитых зубов ни одного перелома, сплошь ушибы и гематомы. Правда, неделю после этого ссал кровью, но потом само собой перестало.

Состояние потерянного и угашенного мракобеса не сильно способствовало тому, чтобы различать оттенки серого. Иными словами, я не могу припомнить каких-либо странностей в поведении Лены, который могли бы намекнуть на то, что произошло позже. За исключением того, что жена спивалась с ускорением 2g, а я подтягивал из магазина бухло, и она подтягивала изредка. Мы балансировали на самом краю, когда еще озадачиваешься такими мелочами, как умыться перед выходом или приобрести непроницаемый беспалевный пакет в магазине, но уже чаще и чаще забиваешь на затасканное нижнее белье или душ. Нам почти никто не звонил, и мы никому не звонили тоже. Друзей у нас не было, родня либо умерла, либо открестилась; какие окраины бороздил сейчас Ленчик Догадов в своих кумарных глюках, я не знал.

Остался в памяти единственный сумасбродный поступок: Лена напилась и позвонила мачехе. Уж не знаю, о каких материях они толковали: я ушел в другую комнату, бывшую некогда детской, чтобы не слышать. Анна Витальевна утратила в моем сознании статус Кандибобера после исповеди жены, когда я узнал об алкоголизме ее матери и о родном брате. Дикие выкидоны тещеньки уже не казались мне столь абсурдными, как раньше. Пусть это были кривые, топорные и чулочные выкрутасы, но все же замешанные на неких благих намерениях. Четверть часа я проторчал в бывшей детской, разглядывая обе по-армейски заправленные постели и сваленные в углу игрушки, чувствуя лишь усталость и пустоту. Среди игрушек мой взгляд выхватил одного-двух солдатиков из мастерской дяди Романа. Когда-то он одаривал ими моих детей, и при воспоминании об этом я преодолел очередной болевой порог.

После разговора с мачехой Лена три дня ходила тенью. Почти не пила, лишь прикладывалась время от времени, чтобы сбить тремор. Я не лез в душу, ожидая подходящего времени и нового откровения. Но дождался вовсе иного. Проснулся как-то засветло по хмельной побудке, которая точностью могла посрамить петуха, и обнаружил, что дома никого нет. Почему-то я понял это сразу, едва разлепил глаза, а позже обнаружил записку на видном месте.

Прости. И не ищи меня.

А еще дома не хватало чемодана, части ее вещей и почти всей нашей наличной заначки, рассованной по углам. Повинуясь импульсу, я разорвал записку на мелкие клочки и спустил обрывки в унитаз. Сам не знаю, почему я вдруг ополчился на бумажку и не сохранил ее как последнее напоминание. С того момента и до сего дня я уже больше не видел Лену.

Конечно же, она не вернулась к предкам, о чем бы там не состоялся их разговор с Анной Витальевной. Не вижу я в Кандибобере персону, способную безусловно распахнуть сердце. Степан же Антонович ака Крякало – типичный созик, как их называют в нашей посталкогольной среде, иначе – созависимый. Человек с абортированной этикой и перепутанными полярностями, и не достанет даже стишков Маяковского, чтобы восстановить в нем баланс между «хорошо» и «плохо». Для него Анна Витальевна по умолчанию будет спасительницей, а родная дочь – презренной дщерью. Печалька жизни заключается, помимо всего прочего, в том, что зачастую наше спасение – в совершенно посторонних людях. Усмановы знают!

Слушая «Норму» Винченцо Беллини, куря на балконе после нескольких литров пива, мне нравилось мечтать, как Лена сжигает свою жизненную рукопись в реабилитационном центре, после чего разворачивает на кульмане чистейше-белый ватман. Снимает квартиру в новом городе. Обязательно в крупном, ведь там легко затеряться, и риск столкнуться с прошлым минимальный. Новая работа, новая жизнь. Ипотека. Новые отношения. Возможно, очень скоро мне придет в Госуслугах уведомление о том, что Лена подала на развод. Мне будет больно, однако анестезирующая сила «родимой» всегда способствует отмиранию прошлого. Статья №4 Алкогольного Кодекса Российской Действительности.

Смысл выдерживать паузы до обеда окончательно утратился, так что бухал я бесперебойно, как хорошо смазанный агрегат. Строгость моего графика могла посрамить любого офисного карьериста. Я по-прежнему не мог выдавить ни слезинки, хотя и слушал дни напролет печальные композиции, а вот из фильмов предпочитал трешатину. Готовил спустя рукава, в основном обходился полуфабрикатами, проталкивая куски между остатками зубов, выбитых у «Алладина», которые я, конечно же, не потрудился отремонтировать. Прогулки давно перестали прельщать, барражирование района Мусино до сих пор мне аукалось в снах, я ковылял лишь до магаза, максимум – до скамейки на улице Ленина, чтобы четверть часа позалипать на солнышке. С меня сняли судимость, но это случилось, как в дымке. За окном менялись дни, месяцы и времена года, я же продолжал отстраненно созерцать мечущийся вокруг меня мир в полном одиночестве. Никому не звонил и не общался даже с Ленчиком Догадовым.

Минул год; я доковылял в перманентной прострации, ни много ни мало, до следующей весны; там я и достиг своего предела прочности. Я вдруг вспомнил отца: он ведь так и не смог довести до конца начатое. Потопал в мэрию, ныне именуемую администрацией, чтобы учинить теракт и уйти с помпой. Тогда, на перепутье между стаканами, я вдруг понял, зачем он это сделал. Чтобы продемонстрировать мне путь! Все в жизни связано, и таким образом батя дал сигнал мне, непутевому сыну, терзающемуся в подвешенном ожидании непонятно чего. Вот достойнейший финал пьесы! Дело за малым: нужно прикупить пестик.

Когда-то в начале 90-х батя надыбал оружие в гаражном поселке №2, за Северной улицей, у соседа: тот банчил прямо из гаража, состоя в тесном содружестве с ментами и «братством». С тех пор, конечно же, поменялась и власть, и мир вокруг, а барыгу того давно сгрызли черви, но что такое логика для трухлявого, проспиртованного мозга? Я покружил по городским задворкам и набрел на гаражный кооператив, с виду удовлетворивший мои параноидные запросы. Я проник на территорию без проблем через калитку сбоку от шлагбаума, после чего стал тупо молотить в запертые гаражные ворота, выискивая местного торговца боеприпасами. Когда передо мной посмели не раскатать прилавок, а вовсе проигнорировали, я где-то надыбал металлический прут и устроил целое шоу с молотьбой по гаражам и кошачьими свадебными воплями. Таким меня и принял наряд полицейских, которых вызвала охрана, наблюдающая по камерам слежения за моими фокусами. Мне повезло, что к тому времени мой условный срок закончился. Полиция препроводила меня сначала в отделение, а потом, когда я забился в эпилептическом припадке, и у меня горлом пошла пена, вызвали реаниматологов, и после реанимации я оказался в городской наркологичке, с которой я и начал свою исповедь.

Я не могу ничего рассказать о своем пребывании в компании любителей жидкости №1. По той простой причине, что я почти ничего не помню. Знаю только, что я был буйным, кидался то на стены, то на персонал, то на таких же забулдыг. Попеременно на несколько секунд приходил в себя либо в смирительной рубашке, либо, когда лежал под капельницей,- привязанным к кровати кабельными стяжками. За месяц пребывания в стационаре я воочию познакомился с полной картотекой ада: демоны выползали по ночам изо всех углов и водили вокруг меня бесноватые хороводы. Если бы меня не связывали, я бы стопроцентно покончил с собой или бы покалечил непричастных. Но и после того, как необходимость в путах отпала, я продолжал оставаться лютым головняком для персонала. Говорили, что периодически посреди ночи я начинал кого-то искать, ходил по коридорам и палатам, будил пациентов и мешал врачам работать. Часто по утрам меня находили забившимся под чужие койки. Мне даже пару раз в сердцах посоветовали свалить по-хорошему, потому что реально не знали, что со мной делать, и я не прервал лечение только лишь потому, что через пять минут забывал обо всех разговорах.

Последние несколько дней перед выпиской, уже возвращенный в относительно трезвое сознание, я пялился в одну точку и ни с кем не общался. Как мне жить дальше, я не представлял. Я не верил в жизнь после смерти.

Продолжение следует...