Цензура⁠⁠

Она стояла перед сценой маленькая, крохотная в огромном, не по размеру, казалось, театре и тихо плакала. Аллергия под глазами щипала, как спорная рецензия. Ресниц у неё почти не осталось — все выщипала, выдрала, и покрасневшие глаза остались почти без защиты. Нос покраснел и натёрт салфетками был до блеска.

Они стояли полуживые, слабые, будто их вырвало. Лёгкость странная была в руках, в ногах, и горло непонятно саднило. Мелко потряхивало из требухи, оживлённой затёртыми нервами, струнами из жил, тонкой проволокой. Они все — сплошная мозоль, и неясно, как душа ещё держалась в их неспавших, бессильных телах.

Она стояла укутанная, провонявшая непонятно чем, похожая больше на бомжа, чем на культурного человека. И хотя некоторые бомжи куда культурнее, чем всякие интеллигенты, казалось, что эта маленькая заплаканная женщина была именно из тех, кто просит полтинник на опохмел. В уголках её кривого рта ярко, как первые весенние цветы, прятались крошки и пятна соуса.

Она стояла, нервно дыша. Или нервно хихикая? Впрочем, не так уж это и важно.

Они стояли на сцене насквозь мокрые, и пот капал на тёмный пол. Тонкая ткань костюмов намертво прилипла к кипячёным телам. Все жирки и жилки проступили наружу, будто их наживую вскрыли и вывернули наизнанку. У некоторых даже сердце билось так, что раздвигало решительно рёбра, проступало на античной бледности.

Но не только от сырости блестели их лица. Отмыргиваясь, ресницами сбрасывая лишнюю воду, они улыбались. Играть уже не приходилось, только держаться друг за друга с упоением и восторгом.

Она стояла счастливая, прижимая к груди груду перепачканных, измятых в кашу, где-то рваных бумаг.

Люстра мигала. Дёргалась, как глаз. Свежепоменянные лампы были в недоумении.

Воздух на мгновение наполнился неожиданной тишиной. Сразу стало холодно, и по спинам побежали мурашки.

Все в восторге и изнеможении забили руками, зааплодировали, засмеялись, заплакали, закричали и засвистели. Воинственные радостные вопли заполнили зал и подняли температуру.

Спектакль родился! Кончились потуги ночных репетиций!

Он, живой и неловкий, как новорождённый жеребёнок, робко поднялся на ноги и закончился в ожидании зрителя. Тоненький, большеглазый, липкий ещё — но живой. Он замер внутри каждого, радостным теплом свернувшись.

Но мерзкое осознание текло по спинам, как сироп солодки. Оно скатывалось с затылка и медленно ползло вдоль позвоночного столба. Заползло и грелось в оголённой искусством груди, когтями ледяными вгрызаясь в раскалённое мягкое сердце.

Все замерли, как суслик перед орлом. Жеребёнок вскинул маленькую голову и тревожно заржал.

Капля пота врезалась в сценический пол и с грохотом разбилась.

Её прихода боится каждый автор. Она — не смерть с косою, она страшнее. Лёгкие ею заполнены, кашель не даёт вздохнуть. Комьями крупными застревает в глотке и не выходит.

Сначала кажется правильным отсечь одну пошлую шутку, чтобы не смущать великовозрастных зрительниц. Всё-таки от них зависит оценка… и существо, посаженное когда-то неудачным выступлением и непрошенной критикой, ликует. Расправляет свои масляные лапки, пузырится довольно, вызывая неприятное вздутие. Думаешь: ладно, сожрал что не то, — пьёшь таблетку и на суд несёшь своё неловкое детище.

Патока ласково к своим тянется, врезая в рёбра лёгкие и зажимая диафрагму. Неуверенность бабок, страх молодых, газетные сводки о посадках — всё её кровь, её родные. Целуя в щёки, обнимаясь жеманно, они узором смоляным по стенам, по потолку и притолокам застывают. Появляется запах: сладковатый, как плохая конфета, искупанная в желчи, с лёгким флёром таёжным. Как сироп для «Байкала». И он в глотке, в носу, он пропитывает репетиционную залу, одежду, волосы и даже уроненный сценический текст. Проступает чернильными пятнами на затёртых пальцах и вымаранных отрывках.

И хочет вымарать всё.

Все вышли из театра тихие, уставшие и подавленные. Умер восторг! Пока свет вырубали и гримёрки чистили от следов преступлений, они все в каждой тени и одиноком комарином писке видели, как ползёт чёрная смерть к новорождённому спектаклю. И когда запирали двери, очевидно стало — цензура его сожрёт.

Автор: Вася Сорокина
Оригинальная публикация ВК