Проводи его в последний путь⁠⁠

То ли местные забулдыги поминать Митрофана Сергеевича начали ещё до отпевания, то ли планеты в каком-то особом порядке выстроились, а может, человеком он при жизни особенным был – не разберёшь теперь, только догадки строить остаётся. Но когда супруга его упала перед стоящим во дворе на двух табуретках гробом и, подвывая, как это обычно и бывает в таких ситуациях, запричитала:

– Ой, на кого ж ты меня оставляешь? Ай, да как же я без тебя дальше жить-то буду?! Ох, сиротливо без тебя. Не закопали тебя, Митенька, ещё в земельку сырую, а уже пусто в доме нашем, пусто в сердечке моём…

У покойника открылись глаза.

Бывает такое. В теле необратимые процессы после смерти происходить начинают, клетки информацией уже не обмениваются, мышцы, переставшие получать сигналы от мозга, только-только приступают к процессу разложения. Незаметно ещё внешне, а нет-нет, да и газы пойдут у мертвеца, или вот как сейчас, веки поползут вверх и откроются глаза, будто покойный решился в последний раз взглянуть на белый свет, который навсегда покидает.

Суеверные бабки, для которых свадьбы и похороны остались на старости лет единственным развлечением, в изобилии стекающиеся на такие мероприятия, зашептались меж собой.

– Смотрит, кого с собой забрать.

– Да ну, Сергеич добрым был, не должон.

– Пятирублёвки на глаза надо покласть.

– Есть монетки у кого?

– Галку его спросите.

– Да разве до того ей? Вишь, как убивается у гроба.

– Положите пятаки ему на веки, пока он мёртвым глазом кого не приглядел себе в попутчики.

За поднявшейся суетой, которую сами и навели, старухи не заметили, как у лежащего в гробу дернулась рука. Едва заметно, будто хотел сжать в кулак да передумал.

Но вдова причитала, уткнувшись лбом в боковину гроба, и внимание большинства было приковано к ней. А старухи слишком увлеклись обсуждением приметы и поиском двух пятирублёвых монет. Потом внимание всех, включая бабок, переключилось на старенькую «Ниву», в которой привезли отца Владимира с двумя певчими, похожими одна на другую женщинами средних лет, с покрытыми чёрными платками головами и юбках до пят.

По своему обыкновению Владимир уже был выпивший, но не настолько, чтобы шаг его стал нечётким или слова невнятными. Привычный винный дух, обрамлявший святого отца, никого не удивлял. Все знали, что батюшка любит закинуть за воротник прямо во время службы, но так как церковные дела он вёл исправно и вне церкви был человеком беззлобным, на алкогольное амбре просто не обращали внимания. На службы отец Владимир не опаздывал, вширь, как иные служители культа, не рос, домик имел простенький, с годами этажами не прирастающий, в огороде возился сам, да и басовитый батюшкин баритон прихожан к себе располагал. Ну, в самом деле, что возьмёшь с божьего человека? Церковь меж двух захолустных сёл, приход небольшой, а стало быть, не за деньгу, а по велению души служит.

Батюшка оправил ризу и шагнул через распахнутые ворота во двор. Вслед за ним – певчие. Одна держала в руках саквояж святого отца с необходимой на отпевании атрибутикой, а вторая – толстую библию. Фолиант был увесистым и достаточно старым, чтобы заинтересовать даже самых искушённых антикваров.

Но отпеть Митрофана так и не успели – охнул покойник, как будто удивился происходящему. Охнул, ухватился руками за борта домовины, тканью обитые, и сел, недоуменно таращась перед собой, будто человек внезапно проснувшийся, ещё не отделивший только что виденный сон от навалившейся со всех сторон реальности.

Супруга его, увидев краем глаза движение в гробу, смолкла на миг, а потом заорала истошно, с хрипом выталкивая воздух из лёгких. А как выдохлась, так полная тишина наступила. Все оторопело таращились на гроб, стоящий на табуретках, и на покойника, сидящего в гробу. Только недавняя вдова, с перекошенным от ужаса лицом отползала прочь, суча ногами по земле и тяжело, прерывисто дыша.

И лишь когда пятящаяся по земле женщина уперлась в кого-то из присутствующих спиной, а тот вскрикнул, нарушив испуганную тишину, все побежали. Кто-то покидал двор через распахнутые ворота, кто-то прыгал через забор, потому что ближе, благо заборчик был чуть выше пояса. Певчая, что несла чемодан, уронила его, схватила за руку свою товарку, непрерывно крестящуюся и беззвучно шепчущую «Отче наш», и стала пятиться, не сводя глаз с сидящего в гробу Митрофана.

– Пойдем, Машенька. Пойдем отсюда. Пойдем, сестрица, – как заводная повторяла она до тех пор, пока Маша её не услышала и, осознав рациональной частью сознания, что происходит что-то, чего в реальности быть не должно, она выронила из рук толстый фолиант со святым писанием и сёстры тоже побежали прочь.

Собственно, женщины покинули двор последними, оставив отца Владимира наедине с восставшим из мёртвых покойником, невидяще смотрящим куда-то сквозь протрезвевшего вмиг батюшку.

Скинув с себя оцепенение, не до конца верящий тому, что видит, Батюшка, не сводя глаз с принявшего сидячее положение покойника, наклонился и пододвинул к себе саквояж. Всё также, не отводя взгляда, достал оттуда молитвослов, кадило, массивный серебряный крест. Подумал, что кадило ещё нужно разжечь, и положил обратно. Затем священник выпрямился, перехватил крест подмышку, принялся листать молитвослов, но вдруг осознал, что совершенно не представляет, что именно нужно читать в такой ситуации.

Где-то в глубине души он надеялся, что происходящее – это какой-то нелепый розыгрыш, но пошедшая буграми кожа на лице Митрофана, вздымавшаяся и опадавшая, словно изнутри её гладят маленькие ладошки, всё более выпучивающиеся наружу глазные яблоки и побежавшая изо рта на похоронный костюм гнилостно-зеленая струйка слюны, говорили о том, что происходящее можно назвать чем угодно, только не розыгрышем.

– Что, Володька, так и не поёб Машку? – спросил Митрофан, и жижа, текущая изо рта, пока он задавал вопрос, шла пузырями. – А она на тебя смотрит всякий раз и промеж ног мокрая становится, – гнилостно пенились слова изо рта ожившего. – Порадовал бы бабу. Всё равно в аду всем гореть. Так хоть знать будешь, что не зря горишь.

Покойник перекинул ноги через край гроба и вопреки возможностям человеческого тела выгнулся, касаясь ногами земли. Побалансировал, приходя в равновесие, и шагнул к священнику.

– Благодатная Мария, господь с тобою, благословенна ты в жёнах… – залепетал отец Владимир, выставляя крест перед собой.

Голос его звучал жалко и испуганно, от басовитого, звучного баритона совсем ничего не осталось.

– Тоже Машка, – глумливо булькал оживший мертвец. – Тоже текла по мужу своему, а у того бубука не стояла. Старенький был. Вот и отдалась пастуху местному. Манда-то чесалась, хер попробовать хотелось. Ты не думай, Володька, а оприходуй певчую свою. Глядишь, Исусика родит тебе, тоже будешь про непорочное зачатие всем затирать.

– Богородица, дева радуйся, благодатная Мария, господь с тобою… – начал заново сбившийся священник.

– Ну скажи, какой резон сдерживать себя в том, чего хочется? Ты ж всё равно алкаш потенциальный. А потенциальный алкаш – это обязательно алкаш в будущем. Это сейчас тебе кажется, что ты меру знаешь, на коротком поводке своё пристрастие держишь, а поводок тот контролируешь. Да только не ты его, а он тебя на поводке ведет. И ошейник на том поводке настолько строгий, что чем сильнее выбраться пытаешься, тем туже затягивается. Нет выхода, кроме как принять себя таким, какой ты на самом деле. Суть свою под ризу не упечёшь.

Покойник говорил, говорил, говорил… и двигался к Владимиру, подволакивая обе ноги, нелепо выгибаясь при каждом шаге то в одну, то в другую, то в третью сторону. И только взгляд выпученных мертвенных глаз с подёрнутыми молочной плёнкой зрачками, обрамленными грязно-желтыми белками, пиявкой вцепился в глаза священника и не отпускал.

– Митрофан, ты чего, – сипло выдавил из себя отец Владимир, начиная пятиться.

– Я? Я-то уже всё. А вот ты чего? – недобро ухмыльнулся покойник, и текущая с его губ жижа вздулась новой порцией молочно-зеленых пузырей.

Под кожей его продолжали взбухать и опадать бугры чего-то, что казалось, живёт собственной жизнью внутри мёртвого тела.

– Бу! – сказал покойник, приблизившись на расстояние вытянутой руки, и в очередной раз неестественно выгнулся в сторону священника.

Тот испуганно дернулся, делая резкий шаг назад, зацепился за оброненную певчей, валяющуюся на земле библию. Попытался сохранить равновесие, но оживший мертвец рванулся, врезался в отца Владимира, сбил его с ног окончательно, уронил на землю, сам упал сверху и потянулся руками к горлу.

– Помнишь рабу божью Татьяну, паскуда! – брызжа слюной, зашипело существо. – Помнишь, сука, как исповедовал её?

Отец Владимир помнил.

Помнил, как пришла раба божия Татьяна на исповедь. Как накрытая епитрахилью сбивчиво исповедовалась. Как сказала, что беременна, а от кого – не ведает и боится молвы людской. Что, мол, клеймо гулящей на неё повесят, да ребёнка, как подрастёт, будут изводить, насмехаясь, что без отца растёт. Обзывать нагулянным и иные жестокие вещи делать будут, а для ребёнка это ужас кромешный, боль душевная. Знала не понаслышке – сама была без отца, сама всё это на себе вытерпела.

Владимир тогда опешил на несколько мгновений – первая исповедь всё-таки. Готовили, предупреждали, что услышать может разное, но слова Татьяны всё равно стали для него неожиданностью.

Вздохнул тяжело, покосился на стоящих в очереди на исповедь и заговорил ещё тише, чем только что девушка. Отвечал, как учили. О том, что женское начало неоспоримо, что предназначена женщина для того, чтобы нести жизнь, а не смерть. Что всякая жизнь ценна, и лишать жизни грех. А в конце, отпустив девушке грешные дела и помыслы, напутствовал, чтобы не торопилась с решением, чтобы подумала и крепко молилась. Господь не оставит. И ноши, больше чем могут взвалить на себя хрупкие Татьянины плечи, не даст. Нужно только молиться, верить и не торопиться с решением.

Татьяна, видимо, совету не вняла. Потому что спустя четыре дня хоронили её за освящённой территорией кладбища, не отпев – самоубийц не отпевают.

– Такой же выблядок, как ты обрюхатил, да сбежал, – шипело существо изнутри Митрофаныча, сжимая холодные пальцы на горле священника. – А когда мамка к тебе за помощью пришла, ты помог? У неё бы не получилось сказать, что ребеночек от бога. Такое только исусьей мамке можно проворачивать, да? Я ведь ещё не родился, когда она вздёрнулась. Но умирали мы вместе! Я тоже задыхался! Ты же знаешь, что бояться и радоваться мы учимся ещё в утробе? Так вот, я в утробе научился ненавидеть.

Священник дернулся под весом ожившего тела, засучил по земле руками в поисках хоть чего-нибудь и ухватился за ту самую библию, о которую споткнулся. Тяжелая словно кирпич книга, в бронзовом окладе, века шестнадцатого. Владимир носил-то её с собой, скорее для важности, потому как во всех обрядах и литургиях молитвы читал по памяти. И вот, сейчас она пришлась как нельзя кстати.

Сжал пальцы, чтобы не выронить, и ударил уголком. И ещё раз. И ещё.

Существо в теле Митрофана зашипело истошно, из пробитого уголком книги виска повалил смрадный дым.

– Я жить хотел! Жить хочу! Чтоб ты сдох, тварь! Ненавижу! Ненавижу! Я же умер, не родившись! Не-на-ви-жу! Чтоб твои дети сдохли как я! Чтоб ты чувствовал их боль, их страх, когда они задыхаются!

Голос существа менялся с рычащего на плаксиво-тонкий, с угроз и проклятий на мольбы, но священник продолжал методично бить оседлавшее его и вцепившееся в горло нечто библией до тех пор, пока хватка не ослабла. Отец Владимир сбросил тварь с себя, шатаясь встал, поднёс старинную библию к лицу и увидел, как окровавленные лохмотья кожи, прилипшие к бронзовому уголку фолианта, исчезают прямо на глазах, будто фотография из «Поляроида», только не проявляющаяся, а наоборот.

– Да разве ж возможно такое, Господи? – спросил священник не то сам себя, не то действительно Бога.

Он огляделся. Труп, как и пятна на библии, исчез, растворился в воздухе. Ни гнилостной блевотины на земле, ни крови, ни ошметков кожи вокруг. Будто привиделось всё. Только ряса в пыли да двор пустой.

Да гроб посреди двора…

Взгляд отца Владимира зацепился за что-то, лежащее в домовине поверх откинутого ранее восставшим покойником одеяла. Что-то, чему там не место. Батюшка повернул голову, чтобы разглядеть, что же именно кажется ему неестественным, и увидел младенца.

Недоумевающе агукающий ребенок выглядел невероятно маленьким в этом огромном, по сравнению с ним, гробу. Святой отец подумал, что гроб чем-то похож на лодку, увозящую умершего в небытие.

Священник прошёлся до крыльца, у которого стояла крышка гроба, взял молоток с гвоздями, лежащими тут же, приподнял крышку, донёс до гроба, накрыл его и, пробормотав:

– Упокой, Господи, душу раба твоего не рожденного, проводи его в последний путь…

Принялся заколачивать гвозди.

© VampiRUS