Предательница. Глеб Диберин. Глава 12⁠⁠

Глава 12. Писатель

Алёна сидела в кафе, где всегда пахло тёплым молоком и слегка обгоревшим сахаром. На маленьком круглом столике перед ней лежал журнал в обложке цвета слоновой кости. Она нашла его случайно или он нашёл её? — на витрине в переходе, среди горы глянца и скуки. Название рассказа — «Женщина, которую невозможно было насытить» — кольнуло сразу, но читать начала без ожиданий. Привычка к текстам стала бронёй: она любила литературу, но давно перестала в ней верить.

До середины страницы просто стиль. Хороший, немного резкий, с отточенными углами, но потом удар. Её дыхание изменилось, когда героиня рассказа в полутёмной комнате шептала: «Я хочу, чтобы меня трогали не пальцами, а вниманием». Это была её фраза. Слово в слово. Когда-то она написала это в письме, которое так и не отправила.

Алёна не отрывала глаз от страниц. Каждое слово, каждое предложение проникало под кожу. Это был текст о женщине, переходящей от мужчины к мужчине, словно заблудившийся огонь, ищущий кислород. О страхе перед пустотой. О поцелуях, которые нужны не для удовольствия, а для подтверждения, что она существует. О боли, которую легче делить, чем носить в себе, молча.

Каждая строчка царапала, будто автор сидел у неё под кожей, видел то, что она прятала даже от зеркал. Когда рассказ закончился, руки дрожали, и она закрыла журнал, как будто этим могла закрыть себя. Взгляд упал на улицу: дождь, зонты, прохожие. Всё было привычно, но внутри что-то сдвинулось, как завалившийся пазл, оставив пустое пространство, которое жаждало заполнения.

Она вынула телефон, снова открыла журнал, внимательно посмотрела имя автора: Никита Орлов. Фамилия казалась простой, слишком русской, но теперь звучала как пощечина или как признание в любви. Она открыла заметки и записала: «Если он написал это, значит, он знает меня. А если он знает меня, он должен объясниться».

Это было больше, чем художественный текст. Это было вторжение.

Алёна заплатила и ушла, забыв зонт, оставив недопитый кофе. Журнал прижала к груди, как святыню. Каждый шаг отдавался в сердце: теперь у неё был новый мужчина — тот, кто уже увидел её полностью, на бумаге, без спроса. И в этой бесстыдной ясности было что-то одновременно страшное и невероятно возбуждающее.

Она села дома, налила бокал вина. Снова открыла блокнот и начала писать:
«Я не знаю, как начать.
Я не литературный персонаж, но вы меня написали.
Не знаю, как вы это сделали, не знаю — почему.
Но мне тяжело теперь ходить, дышать, жить, как будто ничего не случилось.
Вы описали женщину, которая хочет быть понятой через плоть,
и я вдруг поняла, что этой женщиной была я.
А может, все мы.
Только вы это сказали — вслух.
Мне нужно встретиться с вами. Не знаю зачем.
Но знаю: если не встречусь, не смогу закрыть эту дверь».

Она перечитала, стиснула губы и добавила: «Это не признание. Это просьба. Услышать ответ».

Нажала «отправить» и тут же пожалела. Ожидание стало физическим: шаги по квартире, пальцы, теребящие край халата, взгляд, брошенный на экран телефона.

На третий час пришло уведомление. От Никиты Орлова. Тонко, как удар током:
«Вы — не первая, кто пишет.
Но вы — первая, кто пишет правдой.
Завтра, 18:00. Книжный на Лубянке.
У полки с поэзией.
Я буду с книгой Бродского.
Вы будете — с собой».

Без «до встречи», без смайликов. Только факты. Точка. И это оказалось интимнее любого флирта.

Алёна перечитала сообщение несколько раз. Выбрала тонкое чёрное платье, накрасила губы, аккуратно уложила волосы. Она положила журнал в сумку, чувствуя, что завтра она идёт не на свидание, завтра она идёт в текст, в пространство, где её уже видели и поняли.

Она пришла раньше на двадцать минут, села на пуф у полки с поэзией, ладони вспотели, пальцы теребили край обложки. Слова существовали, но превращались в него.

Он появился почти незаметно, в плотной серой куртке, в которой можно было раствориться в толпе. В руках книга Бродского, это была не просто вещь, а повод. Он остановился перед ней и сказал ровно:

— Алёна.

— Никита.

И в этом простом обмене именами было всё, и признание, и вызов, и обещание и возможность увидеть друг друга заново, уже вне страниц, вне текста, в живой реальности. Никаких рукопожатий. Никаких улыбок. Только взгляд, длиннее дыхания.

— Я думала, вы старше, — сказала она, прищурив глаза.
— А я думал, вы менее смелая, — ответил он спокойно. — Письмо было хрупким, но точным. Как нерв на стекле.

Он присел рядом, осторожно, чтобы не нарушить пространство, которое создавалось между ними. Продавщица мелькнула взглядом и исчезла между полок, оставив их наедине с этим воздухом, пропитанным словами.

— Почему вы меня узнали? — спросила она, стараясь сохранить равнодушие.
— Я не узнавал, — ответил он. — Я писал о боли, как она у меня звучит. Если вы нашли там себя, значит, боль общая. Или я просто угадал вашу частоту.

— Это не боль, — тихо сказала она, — это разоблачение. Полное.

— Одно другому не мешает, — улыбнулся он, почти незаметно, и это улыбка была как лёгкий нажим на клавишу, от которой дрожит сердце.

— А вы всегда так разговариваете?

— Как?

— Как будто между нами курсив.

Он усмехнулся, чуть наклонив голову:
— Наверное. С людьми, которых не знаю, да.

— А со мной вы меня знаете?

Он замолчал. Глаза его были не мягкими и не жёсткими, скорее наблюдающими. Каждое её слово фиксировалось где-то внутри него, как будто он не слышал, а читал её, строку за строкой.

— Ты не персонаж, — наконец сказал он. — Ты пауза между фразами. Ты интереснее текста.

Сердце Алёны дрогнуло, будто ударилось о собственные ребра.

— Вы писали о женщине, которая ищет любовь в тех, кто её не держит.
— Потому что держать — значит быть уязвимым.
— А вы держите?
— Фиксирую иногда, а держать — нет.
— Почему?
— Потому что я писатель. У нас вместо рук абзацы. Мы не держим, мы описываем.
— Это трусость.
— Это честность.
— Тогда я больше не хочу быть героиней.

Он посмотрел на неё с лёгким наклоном головы:
— Поздно. Ты уже написанная.

И молчание между ними сгустилось, как ночь, как интрига, как приближение чего-то, что невозможно выразить словами.

— Что ты ищешь в этих строчках? — спросил он, когда они уже стояли у кофемата в углу книжного, вдали от посторонних глаз. — Понимание или предсказание?

— Мне кажется… — Она смотрела на пластиковый стаканчик, в его пене отражались тени мыслей. — Мне кажется, ты меня придумал раньше, чем я стала собой.

Он не ответил, только протянул ей кофе, и их пальцы слегка соприкоснулись. Лёгкий контакт, почти как точка в конце предложения.

— Ты говоришь, будто автор — бог, — продолжила она. — А я всего лишь отголосок его воли.
— Нет, — мягко, почти нежно сказал он. — Ты метафора, ставшая телом.
— Прекрати.
— Почему?
— Потому что ты не знаешь меня.
— Я знаю, как ты думаешь. Этого достаточно.

Алёна сделала глоток. Горько, горячо, слишком близко.

— Когда я писала тебе письмо, — прошептала она, — я чувствовала себя школьницей. Наивной. Влюблённой в текст.
— Это не наивность, — сказал он. — Это признание. Признание себя в чужих образах честнее любой автобиографии.

Они вышли на улицу. Ветер был сырой, питерский, и холод проникал в одежду, в кожу, в сердце. Люди проходили мимо, не зная, что на этом тротуаре стояла женщина, которая впервые услышала от мужчины то, что никто никогда ей не говорил:

— Ты уже написанная.

Слова лёгли не в ухо, а прямо в грудную клетку. Горло сжалось, сердце защемило. Гордость Алёны бурлила, но душа успокоилась. Он видел это.

— Не бойся, — сказал он. — Это не приговор. Это приглашение.
— Куда?
— Внутрь себя. Через другого.
— Через тебя?
— Через нас.

Он взял её за руку. Лёгкое прикосновение, без напряжения, без намерения. Просто знак: можно? Она кивнула едва заметно, как читатель, который перелистывает страницу, зная, что дальше что-то изменит её навсегда.

— У тебя в глазах — недописанная фраза, — сказал он, снимая с неё пальто, и в этих словах был целый мир.

Свет в комнате был мягкий, вечерний. Никаких свечей, никаких нарочно созданных декораций. Только воздух, как межстрочный интервал, и напряжение, как вторая сюжетная линия — невидимая, но ведущая.

— А ты? — спросила Алёна, стоя перед ним, будто перед полкой с запрещённой литературой. — Ты тоже герой своего текста?

— Нет. Я только почерк. Остальное это ты.

Он подошёл ближе, не как мужчина к женщине, а как писатель к рукописи, в которую влюблён. Прикосновение было как начало абзаца. Целуя её шею, он как будто расставлял знаки препинания, где прежде были ошибки.

— Не торопись, — прошептала она, — дай мне вчитаться.

Он послушался. Они двигались как соавторы, у которых одна сюжетная цель, не кульминация, а подлинность.

Когда он вошёл в неё, она не закричала. Она выдохнула, как будто после долгого чтения вслух. Всё происходило не быстро, не ярко, но точно. Как будто каждое движение было метафорой, каждое касание редактирование её боли.

— Ты знаешь, — сказала она, запутываясь пальцами в его волосах, — раньше я думала, что секс это точка. А теперь понимаю, что это…

— Многоточие, — закончил он, и их тела снова сошлись, как слова, которые наконец обрели смысл.

Он целовал её не как кожу, как черновик, как будто перечитывал, как будто боялся потерять сюжет.

Алёна впервые не пыталась понравиться. Она не играла роль, не следила за изгибами, не думала, «достаточно ли хорошо». Она была страницей. Бумагой. Принятием.

Когда они легли рядом, ни он, ни она не нарушили тишины. Потому что в тишине текст продолжал писаться невидимо, но ощутимо. В биениях сердец, в сбившемся дыхании, в том, как их пальцы всё ещё искали друг друга, даже когда казалось, что всё уже сказано.

Она повернулась к нему.

— Что это было?

Он усмехнулся:

— Всего маленькая глава в большой книге, где ты не героиня, а автор.

Он не ушёл, он исчез.

Алёна проснулась среди белых простыней, в комнате, где всё ещё стоял запах его кожи и кофе, но где его самого не было. Ни записки. Ни забытой рубашки. Ни следа на телефоне — ни звонка, ни сообщения. Как будто её ночь с ним была не с мужчиной, а с призраком, с текстом, вырванным из черновика сна.

Она голая села на край кровати, и вдруг остро осознала, насколько беззащитной делает человека утро после близости. Было что-то недописанное, необъяснённое, но больше всего непереносимое ощущение, что он знал, как уйти так, чтобы не оставить ничего.

Она прошлась по квартире. Всё было на месте. Книга, которую он держал в руках, чашка, из которой он пил. Даже его ботинки исчезли, будто сцена была убрана после спектакля.

На экране ноутбука всплыла пустая страница Word, с названием файла: «Алёна».

— Шутник, — прошептала она, усмехнувшись, но улыбка тут же, ушла с её губ, как тень, скользнувшая обратно в лес.

Она попыталась дозвониться. Номер был отключён. Его сайт недоступен. В сети тишина. Его профиль исчез, как будто он никогда не существовал. Даже издательство, в котором он публиковался, не смогло ничего сказать. Лишь: «Этот автор давно не выходил на связь».

Алёна чувствовала себя брошенной не человеком, а образом. Как будто он был персонажем, материализовавшимся на одну ночь, чтобы напомнить ей, что она не читатель, а тоже автор. Только её книга вся в помарках и вырванных страницах.

Она лежала на диване, голая, закутавшись в его отсутствие, как в плащ. Алёна вспоминала, как он шептал ей на ухо:
— Ты уже написанная.

А теперь она не знала, было ли это комплиментом или проклятием.

Его исчезновение резонировало внутри как молчание автора после последней фразы. Без объяснений. Без эпилога. Он не бросил её, он как будто и не начинал, и это было страшнее всего.

Алёна смотрела на книгу, лежащую на краю стола, как на врага. Чёрная обложка с серебристыми буквами, его имя, её отражение. Название теперь звучало как издевка: «Без адреса».

Она взяла томик в руки, открыла наугад.

«Героиня — как бумажная птица: ты можешь дать ей небо, но она всё равно сгорит от собственного полёта.»

Каждое слово, как лезвие. Она читала и чувствовала, что он видел её такой, какой она себя даже не осознавала, пронзительно точно. Жестоко. Любяще? Или, может быть, просто хладнокровно?

Она перелистывала страницы и слышала его голос: не вслух, а внутри. Тот, которым он говорил ночью. Это был тембр, обволакивающий, как одеяло. Он касался им её не тела, её сознания, но теперь этот голос стал пеплом.

— Ты не имел права, — произнесла она вслух.

Её руки дрожали, пока она складывала книгу. На балконе было холодно, но она стояла босиком. Плитка кусала ступни. Она вытащила металлическую миску, стараясь не думать. Только движение. Только жест.

Она разорвала первую страницу. Ту, где была посвящённая надпись: «Для той, кто случается однажды».

Следом пошли другие. Сухая бумага поддавалась с хрустом, будто сопротивлялась.

Когда всё было готово, она подожгла край. Пламя охотно пошло по тексту. Горели строчки, в которых была она. Горела боль. Горел оргазм в середине фразы. Горело всё, что он вложил в неё или вытащил из неё. Кто знает?

Она смотрела, как пепел клубится в холодном воздухе. Как слова становятся сажей. Как тот, кто знал её слишком глубоко, теперь распадается на молекулы.

Огонь догорел. Осталась чаша с чёрной крошкой. Алёна провела по пеплу пальцем, оставив борозду, как на странице. В её голове родилась мысль простая, жёсткая:

— Я буду писать сама. Не для него, не о нём, о себе. Без редакторов, без исчезающих героев.

Она плотно закрыла балконную дверь, будто отрезала не только ветер, а все прошлое. Алёна поставила чайник, завернулась в плед, и достала блокнот.

На первой странице написала: «Я — не героиня. Я — автор».

Предательница. Глеб Диберин. Глава 1
Предательница. Глеб Диберин. Глава 2
Предательница. Глеб Диберин. Глава 3
Предательница. Глеб Диберин. Глава 4
Предательница. Глеб Диберин. Глава 5
Предательница. Глеб Диберин. Глава 6
Предательница. Глеб Диберин. Глава 7
Предательница. Глеб Диберин. Глава 8
Предательница. Глеб Диберин. Глава 9
Предательница. Глеб Диберин. Глава 10
Предательница. Глеб Диберин. Глава 11

Глеб Дибернин. Предательница.