Петров день в обезьяннике. Ч. 5
Леся Украинка
Впечатлительная и немного застенчивая Леся росла под гнётом авторитарной матери – писательницы Олены Пчилки (1849 – 1930), неукротимой украинской националистки. В первый год жизни девочка сильно болела и чуть не умерла (отец с большим трудом выхаживал, мать в это время, к счастью, лечилась на курорте). С 9 лет и до самой смерти Леся страдала туберкулёзом костей. Личная жизнь у неё не складывалась. Только в 1907 г., когда было уже далеко за 30, она вышла замуж за молодого фольклориста Климента Квитку (1880 – 1953). В этом замужестве здоровье поэтессы сразу стало сильно ухудшаться: туберкулёз распространился на почки, и в 1913 году Леся Украинка умерла. Квитка же, напротив, свой тяжёлый туберкулёз лёгких благодаря её помощи преодолел.
Максим Фадеев, «Танцуй на битом стекле», 1991 г.:
Танцуй на битом стекле и молчи,
И стань от боли светлей.
Ожог его слепоты излечить
Он хочет кровью твоей.
И не простить раненых глаз,
И ты танцуй последний раз.
И нельзя найти для него слова,
И нельзя тебе перед ним упасть,
И последний раз ты танцуй на битых стёклах и молчи.
Живые краски ночей разведут
Фальшивой кистью слова.
Прозрачным светом уйди в тишину
По листопаду стекла.
И не простить раненых глаз…
Уйти светом в таких случаях лучше, чем остаться в живых и упасть. Упасть с неба (воспользуюсь метафорой из другой песни Фадеева).
«И не простить раненых глаз» ассоциируется, конечно, с «Не мог понять в сей миг кровавый…». Только тот презирал чужую землю, а этот, даром что фольклорист, – свою. Да, скорее всего, этот и понять мог…
Милейший, застенчивый человек, увлечённый исследователь и активный украинский патриот Квитка был типичным «борцом с системой». В 1902 г. он начал свою трудовую деятельность юристом в городском суде Киева. С 1902-го по 1905-й работал в Тифлисском окружном суде. В 1905 – 1907 гг. – в Симферопольском окружном суде. Затем – мировым судьёй. После Октябрьской революции служил заместителем министра юстиции Украинской народной республики. Как говорится, за что боролись…
.
Леся Украинка: «Я не всегда понимаю, за что и почему я кого-то люблю… Не знаю и, скажу правду, знать не стараюсь. Люблю и всё. Любовь абсолютной справедливости не знает, но в том её высшая справедливость. В мире столько несправедливо-обидного, что если бы не было несправедливо-ласкового, то вовсе не стоило бы жить. Не от нас зависит поправить большую часть всемирной несправедливости напрямую, будем же поправлять её другой несправедливостью – любовью!»
Смертельно опасное заблуждение. И самое несправедливо-обидное, что все эти чёрные вдовцы и вдовы влюбить-то ещё как могут, но ласковые объятия ценить им попросту нечем.
.
Хоронили Лесю Украинку в Киеве, под надзором «правоохранителей». Красные ленточки с погребальных венков было приказано срезать. Вход на кладбище оцепила полиция – пускали только родственников и близких. Но люди, которые шли проститься с поэтессой, проломили оцепление.
.
В 1930-е гг. ликвидировали часть музыкантов, озлобленных на хорошую музыку, устранили многих краеведов, которые терпеть не могли родные города, проредили музейщиков, презревших свои экспонаты, прихлопнули кое-кого из библиотекарей ненавистников глубоких книг, пустили на макулатуру писателей, учёных, философов, журналистов… Словом, загубили несколько поколений совести русской нации и цвета украинской и прочей интеллигенции. Плюс к тому отправили по этапу буквальных мусоров. И от всего этого воздух в стране на какое-то время стал чище, дышать стало легче, жить стало веселей.
Крупного советского музыковеда и собирателя фольклора К.В. Квитку привлекали дважды. Первый раз в 1933 г. за сотрудничество с Центральной радой. Тогда он провёл в тюрьме около полутора месяцев, собрав за это время немало блатных песен. Затем в 1934-м Квитка проходил по делу Российской национальной партии как «русский национал-фашист». Русский национал-фашист получил три года лагерей но в 1936-м его досрочно выпустили и восстановили на работе (Квитка был профессором Московской консерватории), в 1941-м сняли судимость, а 28 декабря 1946 г. наградили орденом Трудового Красного Знамени.
Известно, что «переживший все ужасы ГУЛАГа» Солженицын в заключении «вкалывал» в основном на синекурах. И лишь недели две трудился грузчиком и какое-то время паркетчиком. Да ещё маляром, откуда вскоре перевёлся на освободившуюся «вакансию» помощника нормировщика. [12] Квитка же свой лагерный срок отмотал преподавателем латыни у среднего медперсонала [13]. Не иначе Система своих людей берегла.
Музыка для Квитки имела математическое измерение (Сальери, блин).
Википедия в статье о Квитке сочла нужным сообщить, что «математику он считал наднациональной». Очень, видать, прогрессивное на глобусе Украины суждение.
И какая всё ж таки усмешка судьбы – украинский патриот и три года за русский фашизм. Дать бы сейчас как украинскому националисту пятнадцать суток Егору Холмогорову. За то, что публично призывал к ядерной бомбардировке Украины. Вот была бы, как говорила любившая хорошую шутку Леся Украинка, «чича-ляля».
.
Далее – микроистория. Социолог и науковед Сергей Кара-Мурза вспоминал:
«Случилось у меня в восьмом классе (т.е. в середине 1950-х гг. – Т.М.) болезненное столкновение на социальной почве и, может быть, насторожило меня. Показало оно, что есть в нашей общей жизни очаги ненависти, и может она когда-нибудь прорваться.
Соседи наши… были из кулаков и не слишком скрывали свои антисоветские чувства. Но старшие были людьми осторожными и корректными. А внучка, Люся, окончила МАИ, стала инженером и превратилась в злобное, воинственное существо. Может, оттого, что старой девой осталась, а может, наоборот, отпугивала всех мужчин своей злобной страстью. Врач нашей поликлиники трепетала перед её матерью, доктором медицинских наук, и без звука выписывала Люсе бюллетень на целый месяц. И та, здоровая, по месяцу валялась в постели – не хотела работать. Но это её дело.
А была у них домработница, из Липецкой области, Мотя. Молодая, добрая женщина, и работящая – на грани разумного. Всё умела делать и радовалась любой работе. Стали они строить дачу, большую. Мотя там работала как строитель. И сильно ударило её бревном в живот. Начался рак желудка, сделали операцию. После операции она лежала, у соседей была маленькая комната, где было две кровати – старой бабки и Моти. Через несколько дней заходит к нам в комнату Мотя и плачет – Люся пришла и требует, чтобы она съезжала, потому что надо им новую домработницу селить. А она ещё совсем слаба, домой уехать не может. Мать пошла поговорить – те ни в какую. Мать позвонила в профсоюз, чтобы те объяснили нанимателям права домработницы. И вот, оттуда позвонили и объяснили. Вечером, когда Мотя уже спала, пришла Люся, узнала, как обстоит дело, зашла к Моте в комнату и стянула её вместе с матрасом на пол. Уезжай, мол, немедленно. Мотя – к нам, вся трясётся. Я выскочил в коридор, там все соседи были в сборе, и стал орать одно слово: «Сволочи! Сволочи!». Случилась со мной истерика, такое безобразие. Люся – в бой, мать и бабка её тянут назад. Она мне грозит: «Завтра же приду к тебе в школу, в комсомольскую организацию». Мне стало смешно, и я сразу успокоился. «Приходи, – говорю – мы тебя из окна выкинем».
Мотя перешла жить к нам, отлежалась. Приехал её отец из деревни. Сидел в комнате, боялся выйти. Очень, говорит, злыми глазами на меня смотрят, страшно становится. Действительно боялся, без шуток – не по себе ему было от таких взглядов. Увез он Мотю домой, она мне прислала прекрасно связанные варежки, почти полвека служили. Потом отец написал, что она всё-таки умерла. Отношения с соседями вновь стали дипломатически корректными, но мне этот случай запомнился.
Забегая вперёд, скажу, что всё же эти отношения прервались. Летом 1961 г. произошла у моей матери какая-то размолвка на кухне с соседкой, доктором наук, и та говорит: «Вы на меня молиться должны, я, может, всю вашу семью спасла». Мать удивилась: каким образом? Оказывается, именно эта соседка, до мозга костей пропитанная ненавистью к советскому строю, была соглядатаем за моими родителями от ОГПУ. Могла что угодно на них написать – а вот, не написала. Так было тяжело матери это узнать, что она меня попросила пойти на толкучку и обменять наши прекрасные комнаты на что угодно. Так попросила, что я побежал и обменял – переехали мы в две комнатушки в настоящей коммуналке, без лифта, без ванны и без горячей воды. Зато душевный покой. Только там я понял, как он важен, никаким комфортом его не заменить.
<…>
Кстати, если говорить о моих соседях, то основания ненавидеть советский строй имели как раз старики, которым пришлось бросить своё богатое хозяйство. Но они же были и более человечны. Другое дело – их внучка. Всё этой Люсе дал советский строй – живи и радуйся. Нет, старая обида выплеснулась в третьем поколении. Но тогда я ещё не предполагал, что у нас появится интеллигенция, которой душевные порывы этой Люси будут ближе и дороже, чем права и сама жизнь доброй Моти» [14].
Такая интеллигенция, Сергей Георгиевич, никогда от нас не уходила. Да и зачем ей насиженное место покидать, если доброй Моте самой своя жизнь была не особенно дорога, раз она в такое кулацкое гнездо залезла.
И всё же, кто бы из нас по незнанию куда ни залез, да хоть в трансформаторную будку, в основании не только культуры народа или города, но и, судя по всему, жизни отдельного человека должна лежать боль об умерших в молодом возрасте хороших женщинах. Усиленная этим возрастом, полом и, что часто, при большой любви к детям – бездетностью. В случае отдельного человека имеются в виду женщины из его близкого окружения. Потому не надо бы нам кричать каждому своей Моте: уезжай, мол, из моего горящего дома немедленно.
Леся Украинка: «…Это так хорошо – умереть, как пролетевшая звезда» (из «Лесной песни»).
Юлия Друнина, «Баллада о десанте» (Вера Моисеевна, я уж не говорю про Александра Исааковича, ничего похожего за всю жизнь не написала):
Хочу, чтоб как можно спокойней и суше
Рассказ мой о сверстницах был…
Четырнадцать школьниц – певуний, болтушек –
В глубокий забросили тыл.
Когда они прыгали вниз с самолёта
В январском продрогшем Крыму,
«Ой, мамочка!» – тоненько выдохнул кто-то
В пустую свистящую тьму.
Не смог побелевший пилот почему-то
Сознанье вины превозмочь…
А три парашюта, а три парашюта
Совсем не раскрылись в ту ночь…
Оставшихся ливня укрыла завеса,
И несколько суток подряд
В тревожной пустыне враждебного леса
Они свой искали отряд.
Случалось потом с партизанками всяко:
Порою в крови и пыли
Ползли на опухших коленях в атаку –
От голода встать не могли.
И я понимаю, что в эти минуты
Могла партизанкам помочь
Лишь память о девушках, чьи парашюты
Совсем не раскрылись в ту ночь…
Бессмысленной гибели нету на свете –
Сквозь годы, сквозь тучи беды
Поныне подругам, что выжили, светят
Три тихо сгоревших звезды…
Список источников и литературы
Памятник Янке Дягилевой: история о музыке и словах не для всех // Эпиграф, 2020, 6 сентяб.
Бушин В.С. Неизвестный Солженицын. Гений первого плевка… М., 2018. С. 445.
Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой. В 3 тт. М., 1997. Т. 3. С. 29.
Роскина Н.А. «Как будто прощаюсь снова…» // Воспоминания об Анне Ахматовой. М., 1991. С. 538.
Чуковская Л.К. Указ. соч. Т. 2. С. 562.
Там же. С. 561.
Янка (Сборник материалов) / Авт.-сост. Е. Борисова, Я. Соколов. – М., 2021. С. 797.
См.: Леся Українка. «Безпардонний» патріотизм // Леся Українка. Зібрання творів у 12 тт. Київ, 1977. Т. 8. С. 12 – 14; Она же. Малорусские писатели на Буковине // Там же. С. 62 – 75.
Дзыговбродский Д. Леся Украинка – автор национально-украинских «50 оттенков серого» // ИА Антифашист, 2018, 20 февр.
А.Б. Придуманная Украинка // Записки москвитянина, 2022, 21 нояб.
Смагин С.А. Нужны ли Москве набережная Шевченко и памятник Украинке? // ИА Regnum, 2022, 11 мая.
Бушин В.С. Указ. соч. С. 185-186, 188.
Кулаковский Л.В. О К.В. Квитке // Памяти К.В. Квитки: Сборник статей / Ред.-сост. А. Банин. – М., 1983. С. 34.
Кара-Мурза С.Г. Советская цивилизация. М., 2008. С. 567-568.