Несовпадение. 1 глава. (Роман М.И. Вайнера, 1981 год)⁠⁠

И вот, наконец, после очередной генеральной уборки, книга нашлась в дебрях шкафа. Радость моя была безмерна. И мне захотелось поделиться этим произведением. Выложу пока первую главу на пробу. Если понравится, то буду выкладывать продолжение по главам. Всего их 14. Целиком сразу не могу, так как сканера нет и приходится набирать текст вручную (заодно тренируюсь в  слепой печати).

...Он не хотел видеть ее мертвой, но как врач знал, что нужно выполнить формальности. В морге он удостоверил, что женщина совсем не похожая на Юльку, − его жена! Удостоверил для других, чтоб отвязались, а для себя решил, что не она, и ушел. Забрел в степь, к пологим холмам, спрятаться возле них от сочувствия, от советов. Все поверили в несчастье, и то, что поверили так быстро, делало невыносимыми даже близких друзей. Он подождет: его жена в командировке, улетела в сельскую больницу, по воздуху, и вернется.

Кевда была видна ему издали, под крышами из белого и цветного шифера, легкая и временная, как палаточный городок. Каждый раз при взгляде на поселок металлургов, с высоты или издали, он отмечал эту легкость и временность, приходило на ум, что в один прекрасный день все придет тут в движение, люди снимутся с места и разлетятся в свои города, к своим домам и работе. Ничто их тут не удержит.

Его всегда мучило, что Кевда исчезнет в его отсутствие. Возвращаясь откуда-нибудь на самолете, он припадал к иллюминатору и с беспокойством вглядывался в даль: вот покажутся из-за горизонта пологие уральские холмы, степь у их подножья откроется голая и дикая, и не застанет он на ней никого: ни домов, ни людей, ни завода. Что ему тогда делать? Все годы он предощущал, что счастливая жизнь тут кончится…

Но разве так? Смертью?

В каждом доме потрясены и обсуждают подробности катастрофы. Винят во всем инженера с его мотоциклом. Принесла его нелегкая в совхоз, на спор уговорил доктора, что доставит ее в Кевду быстрей, чем самолет и убил ее, врезавшись в грузовик. Разбился б сам − туда ему и дорога, а то прекрасного человека погубил.

Диму утешали: смерть была мгновенной − перелом основания черепа. Это обращение к его профессиональной понятливости тяготило еще хуже советов «не падать духом». Зачем пристают? Так верней убедить его, что Юлька умерла? Забыли про ее страх перед мотоциклами. Никогда не садилась на них. Мотоциклисты гоняются за своей смертью, это самоубийцы. Могла ли она довериться мотоциклу?

Она могла, и он это знал. Ребяческий спор, самый никчемушный, заводил ее с пол- оборота, она забывала про страх и опасность, и удержу ей тогда не было.

Дима цеплялся за эту мысль про Юлькин страх. Не могла она сесть на мотоцикл. Нелепость какая-то! Вот прилетит самолет...

Дима открыл глаза. «А ведь будет больно, − проговорил в нем внутренний голос. Лишь теперь засверлит». Приступ душевной боли настиг его на бульваре в родном Плёссе, в тысяче километров от Кевды, спустя год после гибели жены и пригвоздил к садовой скамье. Тополь над ним рогатиной упирался в небо; в вершине путался ветер; стоило закрыть глаза, казалось, идет дождь и по листьям, плотным и чистым, шлепают капли; где-то меняли асфальт, варили смолу, тянуло дымом, кричали грачи, перелетая с дерева на дерево. По бульвару ходили женщины. Весь год после смерти Юли они были на одно лицо, а сейчас у каждой своя красота. С ними, конечно, ничего не стряслось, они не хуже и не лучше, чем год назад. Это в нем перемена, это все в нем.

Сколько раз, уже будучи врачом, он свидетельствовал смерть человека, но за профессиональную броню проникало лишь легкое дуновение того ужаса, что охватывает и отупляет близких умершего. Ужас в полноте он испытал, лишь когда сам свалился в эту пропасть.

В сущности, он был в шоке, а теперь отпустило. Каждая клеточка, отупевшая от удара, ожила, задышала. А боль в одном месте, в сердце, осталась там навсегда. На всю жизнь.

В грачиных криках и прочих звуках Дима различил мужской голос, ритмику стиха, и повернул голову. Неподалеку от него на соседней скамейке сидели три девушки, а перед ними качался на ногах длинноволосый парень.

Как чисты и гладки лица девушек, как светятся глаза!

Мимо прошла молодая особа, метнула любопытный взгляд на Диму, на его круглую стриженую голову и конверт в руке. Навоображала, поди, чёрт знает что! Не раз замечал он, что на него поглядывают, как на вышедшего из заключения. «Такой интеллигентный, − читал он в иных глазах, − и сидел». А всё куда проще: с юности вошло в привычку, когда нервы натянуты, стричься под машинку.

Он переменил позу, повертел в руке конверт и сунул в карман. Письмо было от Виля Рокотова, по прозванию Борода. Два месяца стажировался в Москве у профессора Хвастунова и в полном восторге: до чего это здорово − работать с талантливым человеком! «Разворачиваешь плечи, как Маяковский на площади».

У Бороды странные биотоки − угадал, когда заговорить о деле. Про новый аппарат наплел невесть что, в свойственном ему стиле. Игрушка! В столице златоглавой кое-кто пытался наложить на него лапу, пришлось-таки попотеть, показать характер. Дима пусть не сомневается: за него, за «доктора Хиросиму», любой кевдинец ляжет костьми. Тамошние металлурги в шутку называли разные процедуры и приборы «трубой», «вертолетом», «балетом». Рентген, а заодно и Диму, окрестили «Хиросимой». Так оно и повелось: «Сходи к Хиросиме, он тебя просветит».

О гедеэровском ТУР-Д-1001 Дима прочел давно в международном журнале «Радиология и диагностика». Потом изучил его и практиковался на нем в Обнинске, в святая святых отечественной рентгенорадиологии. Вернувшись после стажировки домой, понял, что как рентгенолог безоружен и жил с тем чувством неполноты, какое испытываешь работая вполсилы. Почти год он бился за этот аппарат, чтоб дали денег, не веря, что выгорит, и вот уже везут его в Кевду. И Борода прикидывается простачком: «Собирай шмутки, сиди на чемодане, я за тобой заскочу». На расстоянии учуял, что Дима пришел в себя, и уже давит, уже предъявляет права. Сверхчувствительность какая-то. Впрочем, все десять лет так было. Понимали друг друга с полуслова. Десять лет. Спрессованный кусочек времени с оплавленными краями − в начале и в конце.

Они приехали в хмурый день, в конце августа. До отопительного сезона было еще далеко, а в гостиничном номере, давно пустовавшем, холод сводил лопатки. Юльку знобило, как всегда на новом месте. Она разбирала вещи, а Дима отправился разузнавать, что где. На втором этаже кто-то под аккордеон ревел разухабистую песню. В номер, откуда доносился рев, дверь была распахнута, на койке качался здоровый детина, небритый, в верблюжьем свитере и вельветовых брюках, потертых до основания на коленях, Инкрустированный «Höner» ходил ходуном в сильных руках.

Мы мореманы − веселый мы народ,

Все мореходство пляшет и поет.

А на Невском много так огней,

Там можно встретить подружек и друзей.

«Мореман» заметил, что за ним наблюдают, и стиснул аккордеон.

− Эй! – крикнул он. − Чего дуриком слушаешь? Зайди и брось гривенник.

Дима вошел.

− Жрать есть? Давай скинемся. У меня − зеленый горошек.

Широкий жест в сторону окна. Там, на подоконнике, впереди всякого хлама выступала болгарская банка, на дне которой сквозь помутневшую жидкость просвечивало несколько горошин.

«Мореман», двинув плечом сбросил ремень оставил аккордеон, поднялся, мощный и высокий, честно протянул руку за банкой.

− Брось! − остановил его Дима.

− Ухлопал подъемные еще в Питере на эту музыку. Хорош зверь, а? − нежно погладил свой «Höner». − А потом − «Прощайте рестораны, сегодня опять наш черед». И все

такое прочее.

Когда они вышли, дверь его номера осталась распахнутой настежь.

Юля уже разобрала чемоданы. Пакеты и банки с продуктами теснились на столе. Отпуск они провели в Плёссе, и мать Димы напекла и нажарила им в дорогу всякой всячины.

«Мореман» понюхал воздух.

Он уничтожал припасы, все нахваливая, а Юлька сидела на кровати, подперев ладонью подбородок, и улыбалась: ей нравились люди, которые едят вкусно. В такие минуты она вся преображалась, что-то незнакомое Диме − он называл это про себя «материнским» − светилось в ее глазах. Если у них когда-нибудь вырастет сын, Юля будет смотреть на него вот так, ждать, пока насытится и расскажет, где был. Это «материнское», наверно, и определило ее выбор − педиатрию.

Но расспросами их забросал «мореман».

− Вы сюда надолго?

− По распределению.

− Работать. А тугриками богаты?

− Немного есть.

− Стрельните четвертак до зарплаты. Время летит быстро, только до зарплаты ждать долго.

Дима поспешно полез в карман − никогда не мог отказать, если просили взаймы.

− А вы не боитесь, что не отдам? У меня долгов много.

− Нет, − сказала Юлька. − Если вы человек порядочный, то отдадите. А не отдадите, − мы не обеднеем, зато будем по крайней мере знать вам цену.

− Ну, оценки − это впереди. Откровенность за откровенность. Поделюсь с вами секретом: чем больше делаешь долгов, тем быстрей разбогатеешь. Верный способ.

«Мореман» скомкал деньги, как чепуховую бумажку, и они исчезли в кармане его вельветовых штанов.

− Так вы врачи? − заключил он неожиданно.

− Да.

− Терапевты?

− Один терапевт, другой детский врач.

− Братцы, вы сняли у меня камень с сердца.

Он рванул дверь и исчез.

− Кто это? − спросила Юля

− Понятия не имею. Инженер, видно.

Он вернулся через полчаса с «Hönerom» на одном плече и рюкзаком на другом. «Я к вам в гости». Аккордеон сбросил на стул, а из рюкзака, как фокусник из шляпы, извлек бутылку водки, «гамзу», плавленые сырки, кильку в томате, шоколадные конфеты «Каракум». Он, видно, истратил все деньги, взятые только что взаймы. Дима сразу почувствовал в нем родственную душу.

− Братцы! − сказал гость. − Нашего полку прибыло. Я должен веселиться. Нас мало, но мы в тельняшках. Было пятеро, а с вами стало семеро. Семеро козликов: три терапевта, хирург, горлонос, зубной и педиатр. Взгляните на меня внимательно: я, Виль Рокотов, начальник санчасти. − Он выдержал паузу, наблюдая, какое впечатление произвели его слова. − Разочарованы? Здесь все заводское начальство − салаги.

Он хлопотал у стола, как хозяин. Плохо верилось, что этот неряшливый детина − тоже врач, да еще начальник санчасти. Он провозгласил тост за жизнь. Выпив, подхватил свой аккордеон, крякнул и рванул мехи.

Эх, море! Мы любим наше море.

Мы штормовали в море целый год.

Очевидно, он должен был время от времени разряжаться ревом на тему о море. Дима никогда не слыхал таких песен.

Когда Рокотову надоело реветь, он рассказал о себе, о Ленинграде, заявил авторитетно, что «если есть что стоящее в медицине, то это гематология». Из наук рядом с ней можно поставить только атомную физику. В заболеваниях крови он разбирался, но перегибал, утверждал там, где только следовало предполагать, строить гипотезы. Диму это насторожило, он побаивался людей слишком категоричных, одержимых одной идеей: под влиянием куцей идеи человек становится исполнителем беспощадным, как нож. Но Рокотов был покладист и мыслил широко.

Встреча с приятным человеком всегда провоцировала в Диме приступ мотовства: деньги − мусор! Он сбегал в магазин, накупил еще всякой всячины. Поздно вечером в номер к ним, на голос Рокотова, заглянули еще два врача. Она и он, Димины сверстники. Нина Хайрулина из Оренбурга, черноглазая и большеротая, тут же подружилась с Юлей. Горлонос, она работала на полставки и рентгенологом. Хирург Миша Енакаев, крупный, флегматичный, с бабьим лицом, больше слушал, и когда Нина жаловалась, что устает и перерабатывает, утешал ее: «Надо помогать, надо помогать». Это было что-то вроде клича. Впоследствии он целиком определил Мишино поведение, заставлял его браться за самые безнадежные операции − был бы хоть один шанс из ста спасти больного.

Разошлись они поздно ночью, около трех, с ощущением, будто они все − давние друзья.

Дима открыл глаза. Зачем позволять себе это? Только расслабься, воспоминания обрушатся лавиной, раздавят. Будет больно. Он поднялся и пошел от старого тополя, мимо парня, читавшего под грачиный крик стихи. На тротуаре, невольно подчиняясь ритму уличного движения, ускорил шаг. И мысли вместе с тем обретали решительность. «Все, − думал он. – С Кевдой покончено. Борода пусть не хитрит: сиди на чемодане». Пора привыкать здесь к другой жизни. И в Плёссе есть хорошие люди. Понемногу начинаешь различать лица. Тамару воспринимал как терпеливую и добрую сиделку и только недавно заметил, что она молода, хороша собой, а глаза волнующие, как у девушек на портретах Модильяни. И с самого начала возле него. Видно, и впрямь − его судьба.

И местом в больнице имени Семашко, в ее поликлинике, вроде бы Тамаре обязан. Хотя его взяли бы везде: рентгенологи под ногами не валяются. Сидел он невылазно дома первые, самые тяжелые дни на родине, и Тамара, дочь давней подруги его матери, была единственной, кого он терпел без раздражения. Она оказалась к тому ж рентгенлаборантом, совсем своим человеком. Однажды, когда мать затеяла разговор, что пора ему и о работе подумать, Тамара сказала, что у них при больнице есть поликлиника и там ищут рентгенолога.

А ему было все равно. До недавнего времени они работали в разных кабинетах, но виделись часто, и отношения их постепенно сложились так: Тамара вроде бы на него рассчитывает, имеет какие-то права, а он вроде бы признает их. Она не торопила его, но с приездом Лили Бабаян занервничала... Сегодня говорила санитарке (да так громко, чтоб Дима слышал), что старики ее едут в воскресенье за город, на массовку, с ночевой, а она останется одна-одинешенька во всей квартире. Дурак, и тот сообразит, что зовет… А почему не пойти? Чего артачиться? Человеку в шоке нужна доброта. В шоке все понимаешь, но беспомощен, не можешь сделать движения. Если не вывести из этого состояния, умрешь. Кто-то должен дать тепло, укутать в одеяло, приложить грелки, влить

рюмку водки в рот... А кто это сделает лучше Тамары? Правда, вне работы с ней и не знаешь, о чем говорить. Да ведь не в разговорах суть... Физически его всегда влекло к сильным, плотно сбитым женщинам, проводить же время хотелось совсем с другими. Только с Юлькой не было раздвоенности...

Отношения с Тамарой грели, но ни к чему не обязывали, а теперь надо что-то решать. И все из-за Лили Бабаян. Вчера он заглянул на Пушечную, засиделся. Два часа, желая понравиться Лиле, рассказывал про Кевду, врачей, инженеров, тамошний духовный климат... Был в ударе. А зачем? Лиля − сумасбродка, заставит кого угодно плясать под свою дудку, а ему нужно, чтобы за ним ухаживали. Ему нужно, отработав свое, ввалиться домой, встретить улыбку, тишину, поваляться с книгой. От тебя ничего не хотят − только живи. А Тамаре от него другого и не надо...

Дима прибавил шагу. В последние дни − поймал себя на этом − он слишком часто твердит себе, что с Кевдой покончено, будто не очень верит в это. И чем больше уверяет себя, тем чаще она приходит на мысль, возникает в памяти − легкая, как палаточный городок.

Ветер едва ощущался. Что-то поскрипывало ухало, позванивало, негромко и приглушенно Казалось, дом, как тяжело нагруженный корабль, идет против ветра, с волны на волну и три косо поставленные антенны мачтами скребут небо. На пятом этаже, прицепленное за плечики, надувалось женское платье... Все дальше и дальше от Кевды. Как через океан. Куда? Пусто и одиноко.

Дима стоял у подъезда. Была ночь окна везде темны, все спят, а к нему сон не шел. Часа два он поворочался в постели, пытаясь уснуть. Мать, перед тем как лечь, перетопила куриный жир, и масляное удушье наполнило квартиру; отец, вернувшийся из командировки, храпел и дурным голосом во сне разговаривал с кем-то по телефону: «Ага! Ага! Ладно, ладно».

Диме стало невмоготу от удушья и отцовского храпа, и он спустился вниз, на улицу, на свежий воздух. Каждый раз, когда неприязнь к родителям обострялась, он стыдился этого чувства. Они ни в чем перед ним не виноваты. Дали ему жизнь, кормили и одевали, сделали все, что, по их понятиям, требуется, чтобы сын вышел в люди. Они не виноваты, что «в людях» представления иные, чем их собственные, не виноваты, что его духовный мир оформился в их антимир. Тем не менее, они бесили его с детства. Они «сошлись», познакомились возле кино. Отец, на четыре года моложе матери, крепкий и деятельный, пропадал в командировках − он занимался в Облпотребсоюзе заготовкой «дикорастущий продуктов», и в каждом районе у него был «опорный пункт» Мать знала о его неверности и мирилась с ней. Этот симбиоз чем-то устраивал их обоих, а Диме был глубоко противен. За годы самостоятельной жизни он охладел к ним, заезжал в гости, как к дальним родственникам. Смерть Юли оглушила его настолько, что родительский дом показался ему единственным местом, где можно отлежаться.

Ему уступили спаленку. Он отсиживался в ней, не замечая их жизни, но в последнее время ему стали докучать разговорами о женитьбе. Отец предлагал свои услуги: только мигни, я тебе жену достану. Словно речь шла о холодильнике.

Он тяготился их обществом и уже подумывал о том, не снять ли ему где комнату, да не хотелось обижать мать − к ней еще теплилась жалость.

Когда быть вместе становилось невмоготу, он выходил на улицу.

Было тихо и нервно. Каждый шорох настораживал, каждое движение привлекало внимание. Тщетна борьба с памятью. Пора с ней кончать. Юльку не воскресишь. Думать о ней постоянно − свихнешься, чего доброго. Права мать − «клин клином вышибают». Надо жениться... В воскресенье Тамара дома. Одна. Старики уедут... А то, может, не надо?

Как бы не каяться... До Юльки в нем всегда что-то противилось. Не было с женщинами легкости и чистой совести. Только с Юлькой не приходилось ломать себя. Ничего не сопротивлялось. Всегда хотелось ее. Всегда было мало ее. Это было в ней, а не в нем.

А сейчас все в нем, он знает.

Ветер студил голову, лицо. Пронесся по двору и стих, и кто-то незримо появился рядом. Это Юлька наклонилась к нему и сквозь смех дразнит:

− А ты знаешь, кто я? А ты знаешь, кто я?

− Кто ты?

Он вытянул шею, ждал, ждал, что вот сейчас она скажет что-то неожиданное и расхохочется. Наклонилась еще ближе, задышала щекотно ему в шею и проговорила тихо-тихо:

− Я твоя...

И дальше беззвучно шевелила губами. Потом услышал:

− А ты знаешь, кто я?

− Кто ты?

− Я твоя...

И снова беззвучное шевеление губ, щекочущее дыхание на шее. Он стоял, завороженный, долго, до первых петухов. Они заголосили во дворах, надрываясь, перекрикивая Друг друга. Не было в их крике радости так вопили и убивались какие-то женщины на похоронах Юли.

Продолжение следует, если будет на то пожелание читателей.