Куб. Часть третья⁠⁠

Перед прочтением рекомендую ознакомиться с предыдущими частями:
Часть первая
Часть вторая

Сердце мое колотилось так, словно вот-вот собиралось вырваться наружу, когда поезд, с пронзительным визгом тормозов и дрожью вагонов, остановился у железнодорожной платформы Мискатоника. Казалось, ничто не изменилось за прошедшие годы - те же серые каменные дома, тяжело оседающие под собственной древностью; те же пустынные улочки, пахнущие солью и морским ветром; те же хмурые, будто высеченные из гранита, лица немногих встречных. Но, быть может, именно в этом и заключался ужас: город был недвижимым, застывшим, словно за все эти годы он жил параллельно иному течению времени, чуждому моему собственному.

Я сошел с поезда, и воздух ударил в легкие холодом. Морской бриз, принесший запах водорослей и гниющих досок, показался мне чересчур плотным, почти вязким. Ветер словно нес в себе шепот, тихий и монотонный, который невозможно было разобрать, но трудно игнорировать. Я несколько нервно перехватил чемодан в руке и пошел к выходу с платформы.
Станция выглядела заброшенной. Никакого кассира, ни единого носильщика - только ржавая вывеска с облупившимися буквами. Деревянные стены, некогда выкрашенные в белый, потемнели от влаги, а крыша покрылась мхом. На полу, между досками, виднелись трещины, в которых скапливалась черная вода. Лишь старуха в черном одеянии, с покрытым морщинами лицом, и глазами, упрямо уставившимися в землю, сидела на скамье у входа. Я невольно замедлил шаг, но, почувствовав, как ее взгляд вдруг поднялся и скользнул по мне, обдав холодом, будто ледяная вода, тут же ускорился.

Город встретил меня тишиной. Здесь время не двигалось вперед, оно вязло, оседало на крыши, на камни мостовой, на души жителей. Узкие улочки казались слишком пустыми, но в окнах домов я чувствовал присутствие - тяжелое, настороженное. Я шел по улицам, и каждый редкий прохожий останавливался и провожал меня взглядом. Будто в моем лице они узнавали кого-то давно ушедшего, или, напротив, чьего прихода боялись.
Один мальчишка, босой, с бледным лицом и слишком крупными для ребенка его возраста глазами, пробежал мимо, держа в руках деревянную рыбину с вырезанными на ней странными знаками. Он вдруг остановился, посмотрел на меня и, не сказав ни слова, убежал в переулок. Я почувствовал, как спина покрылась холодным потом.
Долго искать дорогу не пришлось. Письмо с оттиском глаза в холме служило мне указателем, и каждый шаг по знакомым улицам лишь убеждал, что цель моего пути - один из семи пригорков, о которых говорил дед. Но прежде чем отправляться туда, я хотел убедиться: действительно ли он ждет меня.
Я прошел мимо старой церкви - её двери были заколочены, а на ступенях сидела ворона со сломанным крылом. Она смотрела на меня, наклонив голову, и вдруг издала звук, совсем не похожий на карканье, а скорее напоминавший человеческий стон. Я ускорил шаг, стараясь не оборачиваться.

Дом деда находился на дальнем холме, и путь к нему лежал через старую рыбацкую слободу. Этот квартал всегда считался особенным: здесь жили потомки тех самых рыбаков, что, по словам Абрахама, поклонялись Кубу. Я вошел туда, и ощущение чуждости усилилось во сто крат. Узкие переулки, дома, сложенные из грубо обтесанных камней и досок, пахнущих морем; на стенах - выцветшие резные знаки, по виду напоминавшие рыбу, но исполненные с какой-то тревожной тщательностью. На перекладинах дверей висели высушенные головы трески, их пустые глазницы словно следили за каждым моим движением.
Люди здесь были не похожи на остальных мискатонцев. Их лица, грубые и вытянутые, широкие носы, выпуклые глаза, и кожа нездорового серого оттенка придавали им жутковатую неестественность. Они смотрели на меня из-за занавесок, из дверных проемов, и мне казалось, что в этих взглядах - молчаливый факт: «Он вернулся».
В одном из дворов я заметил женщину, что развешивала бельё на верёвке. Когда я проходил мимо, она перекрестилась каким-то непонятным жестом - не христианским, а откровенно чужеродным, причудливо изогнув пальцы - и тут же отвернулась. Я поспешил дальше.

Когда я наконец поднялся на холм, солнце уже клонилось к закату. Передо мной открылось поместье деда - небольшое, но крепкое каменное здание с узкими окнами, отливающими мраком. Вокруг - ограда из железных прутьев, прожавевших и кое-где искривленных, словно их гнуло не время, а некая неведомая сила. В ветвях старого вяза у калитки ветер трепал холщовую ленточку с привязанным к ней рыбьим позвоночником.
Дверь была приоткрыта.
Внутри пахло пылью, старыми книгами и чем-то металлическим. Полы скрипели под ногами, стены были заставлены книжными шкафами, ломившимися от фолиантов. В углу стоял сломанный глобус, покрытый паутиной, и на его поверхности едва различались выцветшие очертания континентов. Я шагал медленно, опасаясь нарушить тишину, которая казалась здесь живой, тяжелой, способной обрушиться на меня от любого неосторожного движения.
И тут я услышал его.
- Чарли... - голос был, хриплый, надломленный, но несомненно принадлежал Абрахаму.
Я замер. В глубине коридора стояла фигура. Дед выглядел так, словно на его плечи легли все эти тринадцать лет одним махом. Высохшее лицо, густая борода, но глаза - те же самые, горящие неугасимой жаждой знаний.
- Ты пришел. Я знал, что придешь.
Он сделал шаг вперед, и я заметил, что его руки дрожат, а одежда испачкана землей и какой-то темной, засохшей жидкостью.
- Время пришло, Чарли. Я нашел его. - Его голос сорвался на шепот. - Куб.
Я едва мог дышать.
- Ты увидишь то, что видел я, - продолжил дед, - и, быть может, поймешь, почему этот город боится нас.
Он поднял руку и указал на дверь в подвал.
- Спустимся?