Ив Монтан, "Солнцем полна голова". Моменты жизни. /18⁠⁠

Я заметил, что, став певцом, я начал постепенно терять то прекрасное ощущение товарищеской солидарности, которое поддерживало меня на заводе и в доках. Я с тоской вспоминал о том горячем вихре, который подхватывает тебя, когда, окружённый товарищами, ты идёшь вместе с ними к твёрдой и давно намеченной цели. Я испытал такое всепоглощающее чувство в Канбьере, во время забастовки членов профсоюза.

Речь шла о том, чтобы добиться, наконец, удовлетворения наших требований, так как изо дня в день мы слышали одни обещания. Мы решили отправиться целой процессией в префектуру, чтобы подтвердить свои требования и форсировать переговоры, которые хозяева изо дня в день пытались завести в тупик. Чувствуя себя каплей в огромной массе, я ощущал прилив бодрости и уверенности. Я шагал вместе со всеми. Как и все, я думал, что всё будет в порядке, что это всего лишь мирная процессия и что зрелище нашей солидарности заставит хозяев призадуматься.

Нападение жандармов было совершенно неожиданным. Они выскочили из переулка и набросились на нас, орудуя ружьями, как дубинами.

Меня охватил страх. Я чуть не пустился наутёк. Фараонов было много – злобных, бледных, раздражённых. Было ясно, что в случае необходимости они, не раздумывая, откроют стрельбу. Они выкрикивали ругательства, и их тяжёлые, подбитые железом башмаки скрежетали по тротуару, как танковые гусеницы. Люди падали, как сбитые кегли. Некоторые бежали, схватившись за голову. То тут, то там в неразберихе коротких стычек виделись окровавленные лица.

Нападение застало демонстрантов врасплох. Наступила минута растерянности, а затем каждый, как и я, должно быть, почувствовал лёгкий внутренний толчок: страх исчез. Каждый сознавал, что он имеет право идти к префектуре и что полицейские, напал на нас, сами нарушили свой трижды священный общественный порядок.

Ясное сознание важности своего дела способно придать человеку огромную решимость. Я почувствовал, что могу драться за четверых. Произошла перегруппировка, и жандармы отступили. Этот день запечатлелся у меня в памяти с необычайной силой. Я до сих пор вижу перед собой свору словно с цепи сорвавшихся жандармов и наш несокрушимый отпор.

В то время такие столкновения между полицией и бастующими были нередки. Я помню, как в 1934 году во время всеобщей забастовки брат пришёл домой в синяках и в изорванной одежде. И впоследствии он всегда дрался в первых рядах.

Отец был слишком стар, чтобы защищать права рабочих в уличных боях. Но он боролся по-своему. Вместе с итальянским каменщиком Лотти, который был олицетворением аккуратности и честности – главных достоинств настоящего ремесленника, он печатал антифашистские листовки.

Война только усилила атмосферу конспирации, тревоги и внутренней борьбы. Отец и Лотти продолжали печатать листовки. Начались уличные облавы, участившиеся, когда вся Франция была оккупирована. Однажды я попал в одну из них и шесть дней меня держали на вокзале, чтобы отправить в Германию на принудительные работы. Меня выручила, проявив отчаянную смелость, сестра.

Продолжать эту игру с огнём было невыносимо. Надо было исчезать. Самым надёжным убежищем, где легче всего было скрыться, и где меня не знали, был Париж. Кроме того, только там я мог выяснить, чего стоят мои успехи в качестве певца…