Исповедь неверующего (Говард Филлипс Лавкрафт)
"Как участник нерегулярного собрания авторов газеты «Liberal», на которое приглашаются непрофессионалы для изложения своих взглядов на вселенную, я должен предварить все замечания компетентным признанием того, что они не обязательно составляют неизменное суждение. Тот, кто разыскивает истину ради неё самой, не прикован к общепринятой системе, но всегда формирует собственные философские убеждения на основании того, что представляется ему в тот момент наилучшим доказательством. Следовательно, перемены возможны, и они постоянно происходят всякий раз, когда новое или по-иному оценённое доказательство делает их логичными.
Я по своей природе скептик и аналитик, и потому рано пришёл к моей нынешней общей позиции циничного материализма, изменившейся впоследствии скорее в деталях и степени, чем в основных идеалах. Среда, в которой я родился, была средой обычного американского протестанта городского, цивилизованного типа – крайне ортодоксальной в теории, но весьма либеральной на практике. Скорее мораль, а не вера сформировали её суть. В возрасте около двух лет мне рассказали о библейских легендах и святом Николае; и то, и другое я послушно принял, не найдя в этих историях ничего особенно увлекательного и поучительного. В течение следующих нескольких лет я добавил к своим «сверхъестественным» познаниям сказки братьев Гримм и «Тысячи и одной ночи». К пяти годам выбор между этими спекуляциями, касающимися поиска истины, у меня был невелик, хотя я благосклонно отнёсся к арабским сказкам, так как был совершенно очарован ими. Я даже собрал детскую коллекцию восточной керамики и предметов искусства, провозгласил себя благочестивым мусульманином и принял псевдоним «Абдул Альхазред». Моё первое настоящее высказывание скептического свойства, вероятно, произошло незадолго до моего пятого дня рождения, когда мне сказали то, что я на самом деле знал и прежде: что «Санта Клаус» – миф. Это признание побудило меня задать вопрос, почему в таком случае «Бог» не является таким же мифом. Спустя некоторое время меня отдали в дошкольный класс воскресной школы при достопочтимой Первой баптистской церкви, величественное здание которой датировалось 1775 годом; там я и отбросил все остатки христианской веры. Абсурдность мифов, которые я был вынужден принять, и угрюмая серость всей веры по сравнению с восточным великолепием магометанства определённо сделали меня агностиком и заставили стать столь ядовитым вопрошателем, что мне позволили не посещать школу. Ни единое утверждение мягкосердечной и по-матерински заботливой наставницы никогда не казалось мне должным ответом на те сомнения, которые я честно и открыто выражал, поэтому ко мне сразу же стали относиться с подозрением из-за моего бунтарства. Несомненно, меня посчитали растлителем наивной веры остальных детишек[1].
Когда мне исполнилось шесть лет, моё философское развитие получило свой самый эстетически существенный импульс – эпоху становления греко-римской мысли. Всегда жадный до сказок, я случайно наткнулся на «Книгу чудес» и «Тэнглвудские истории» Готорна* и был восхищён греческими мифами даже в их германизированной форме. Затем моим вниманием завладела крошечная книжка из личной библиотеки моей двоюродной бабушки – история об Одиссее в «Получасовых сериях Харпера». С самой первой главы меня словно наэлектризовало, и по достижению конца книги я уже был убеждённым греко-римлянином. Моё багдадское имя и соответствующие пристрастия сразу же исчезли, ибо магия шелков и красок поблекла перед магией благоухающих храмовых рощ, перед населёнными фавнами сумеречными лугами и перед лазурным, манящим Средиземным морем, волны которого таинственным образом вздымались от Эллады к этим чудесным просторам, где обитали лотофаги и лестригоны, где Эол повелевал своими ветрами, а Цирцея – свиньями, и где на пастбищах Тринакрии бродили быки лучезарного Гелиоса. Как можно скорее я раздобыл иллюстрированное издание книги Булфинча* «Эпоха преданий»[2] и посвятил всё своё время чтению этого текста (в котором замечательно сохранился подлинный дух эллинизма) и созерцанию картинок, великолепных узоров и автотипов образцовых классических статуй и изображений классических сюжетов. Вскоре я довольно хорошо усвоил основные греческие мифы и стал постоянным посетителем музеев классического искусства в Провиденсе и Бостоне. Я начал собирать маленькие гипсовые слепки шедевров греческой скульптуры, выучил греческий алфавит и овладел основами латинского языка. Я выбрал псевдоним «Lucius Valerius Messala»[3] – римский, а не греческий, потому что Рим совершенно по-особому очаровывал меня. Мой дедушка совершил путешествие по Италии, занимаясь научными изысканиями, и как очевидец радовал меня продолжительными описаниями её красот и памятников древнего величия. Я подробно описываю это эстетическое развитие только для того, чтобы привести к его философскому результату – моему последнему мерцанию религиозной веры. В возрасте семи-восьми лет я был убеждённым язычником, столь опьянённым красотой Греции, что обрёл почти настоящую веру в древних богов и природных духов. Я действительно воздвигал алтари Пану, Аполлону, Диане и Афине и в сумерках наблюдал за дриадами и сатирами в лесах и полях. Однажды я вообразил, что любовался кем-то из этих лесных созданий, танцующих под осенними дубами; это было своего рода «религиозное переживание», само по себе столь же достоверное, как и субъективные экстазы любого христианина. Если христианин скажет мне, что он ощущал реальность своего Иисуса или Яхве, я могу ответить, что видел козлоногого Пана и сестёр гесперийской Фаэтузы.
В год моего девятилетия были заложены подлинные основы моего скептицизма. Я читал греческие мифы в стандартных поэтических переводах и, таким образом, невольно привил себе вкус к английскому языку эпохи королевы Анны. Под впечатлением увлекательных изображений научных инструментов в конце полного издания словаря Вебстера я стал проявлять интерес к натурфилософии и химии. Вскоре у меня появились многообещающая лаборатория в подвале и новое пополнение из простых научных пособий в моей растущей библиотеке. Так я стал скорее учёным, чем мечтателем-язычником. В 1897 году моей главной «литературной» работой была «поэма» под названием «Новая Одиссея»; в 1899 это место занял краткий трактат о химии в нескольких написанных карандашом «томах»[4]. Но мифология вовсе не была забыта. В этот период я читал много книг о египетской, индуистской и германской мифологии, и экспериментировал с притворными попытками поверить в каждую, чтобы увидеть, какая из них могла бы содержать самую величайшую истину. Я сразу же перенял методику науки (об этом будет сказано ниже). Естественно, имея непредубеждённый и бесстрастный ум, скоро я стал совершенным скептиком и материалистом. Мои занятия наукой включили в себя основы географии, геологии, биологии и астрономии. Также я приобрёл привычку к непрерывному анализу всего. Моя помпезная «книга», названная «Poemata Minora»*, написанная в возрасте одиннадцати лет, была посвящена «богам, героям и идеалам древних» и рассказывала с чувством разочарования и горести о печали язычника, лишившегося своего античного пантеона. Некоторые из этих весьма незрелых «поэм» были переизданы в журнале «The Tryout» в апреле 1919 года под новыми названиями и псевдонимами[5].
Прежде моя философия была откровенно юношеской и эмпирической. Она была протестом против очевидной лжи и уродства, но не затрагивала никакой специфической космической или этической теории. Проблемы этики аналитически меня не интересовали, потому что я не представлял себе их как проблемы. Я принял взгляды викторианства, никогда и не помышлявшего об исследованиях «по ту сторону добра и зла», нисколько не сомневаясь и осознавая преобладающее в них лицемерие, за исключением саббатарианства* и воззрений на сверхъестественное. Хотя время от времени меня интересовали реформы, особенно сухой закон (я никогда не пробовал спиртных напитков), этическая казуистика представлялась мне скучной с тех самых пор, как я стал считать, что поведение является делом вкуса и воспитания, вместе с добродетелью, изысканностью и правдивостью как символами аристократизма. Своим словом и честью я был безмерно горд и ни за что не позволил бы бросить на них тень. Я думал, что этика слишком очевидна и банальна для научной дискуссии, и считался с философией исключительно из-за её связи с истиной и красотой. По сути, я был язычником и до сих пор им остаюсь. В то время у меня не было ответов на вопросы, касающиеся места человека в Природе и структуры вселенной. Прозрение пришло зимой 1902-1903 года, когда своё превосходство над моими занятиями явила астрономия.
Наиболее сильными переживаниями моего существования были открытие мира эллинов в 1896 году, и открытие бесчисленных солнц и миров бесконечного пространства в 1902-м. Иногда мне кажется, что последнее событие сыграло более весомую роль, поскольку грандиозность концепции расширяющейся вселенной до сих пор вызывает трепет, который едва ли можно сымитировать. Я сделал астрономию своим основным научным занятием: я приобретал всё более мощные телескопы, собрал 61 книгу по астрономии и написал много очерков на эту тему в местной прессе в форме специальных ежемесячных статей. К своему тринадцатому дню рождения я был совершенно потрясён непостоянством и незначительностью человека, а к семнадцати годам, когда я написал весьма обстоятельное сочинение об этом, я сформировал свои нынешние пессимистичные представления о космосе во всех их основных деталях. Тщетность всего существования начала поражать и угнетать меня, и мои упования на человеческий прогресс, прежде исполненные надежд и энтузиазма, начали сходить на нет. Всегда неравнодушный к античности, я позволил себе создать что-то вроде индивидуального культа стремления к ретроспективе. Реалистический анализ, утверждаемый историей и распространяющимися тенденциями в науке, которые ныне восприняли теории Дарвина, Геккеля, Хаксли* и многих других новаторов, вызывал во мне отвращение, как и реалистическая литература. В художественной литературе я был предан фантазии По, в поэзии и очерках – изящному формализму и консерватизму восемнадцатого столетия. Я вовсе не держался за свои прошлые иллюзии. Моя позиция всегда была космической, и я наблюдал за человеком, словно находясь на другой планете. Он был всего лишь интересным биологическим видом, представленным для изучения и классификации. У меня имелись сильные предрассудки и пристрастия во многих сферах, но я не мог рассматривать космическую бесполезность человеческой расы наравне с её земной значимостью. К тому времени, когда я достиг совершеннолетия, я едва ли верил в совершенствование мира и чувствовал убывающий интерес к его показному блеску и великолепию. Когда в возрасте двадцати четырёх лет я вошёл в общество дилетантов от литературы, то был уже на пути к моему нынешнему цинизму, смягчённому безмерной жалостью к вечной человеческой трагедии стремлений, находящихся за гранью возможности их осуществления.
Война подтверждала все взгляды, которых я стал придерживаться. Нытьё идеалистов всё больше и больше надоедало мне, и я использовал их представления не более, чем это было необходимо для литературного приукрашивания. По мне демократия была незначительной проблемой, но мой гнев возбуждался прежде всего дерзостью вызова англосаксонскому превосходству, излишней территориальной жадностью и отвратительной безжалостностью гуннов. Меня не тревожили сомнения, которыми был охвачен рядовой либерал. Я ожидал грубых ошибок; поражение Германии было всем, о чём я просил и на что надеялся. Едва ли необходимо говорить, что я являюсь горячим приверженцем англо-американского воссоединения; моё мнение таково, что разделение одной культуры на две национальные единицы расточительно и зачастую опасно. В этом случае моя позиция вдвойне прочна, потому что я полагаю, что вся существующая цивилизация зависит от саксонского господства.
Приблизительно в это время моё философское мышление получило свой самый значительный и самый последний стимул через дискуссию с несколькими литераторами-любителями: особенно Морисом Винтером Мо (ортодоксальным, но толерантным христианином и вдохновляющим оппонентом) и Альфредом Гэлпином-младшим (юношей, в основном согласным со мной, но пока ещё убеждённом в том, что сравнение наших воззрений невозможно без смирения с моей стороны). Переписка с этими мыслителями привела к резюмированию и кодификации моих взглядов, обнаружив множество недостатков в разработанных мной доктринах и позволив мне придать им более чёткий и последовательный вид. Этот стимул также увеличил объём прочитанных мной книг по философии и собственных философских исследований и избавил от многих мешавших мне предрассудков. Я отказался от буквального следования Эпикуру и Лукрецию и навсегда отверг, хотя и с большим трудом, свободу воли в пользу детерминизма.
Мирная Конференция*, Фридрих Ницше, Сэмюэл Батлер* (мой современник), Г.Л.Менкен* и другие влияния усовершенствовали мой цинизм; это качество становится всё более интенсивным, поскольку приход зрелых лет уничтожает слепой предрассудок, посредством которого юноша придерживается бесцветной галлюцинации «с миром всё в порядке» только лишь из-за силы желания видеть мир таковым. Так как мне около тридцати двух лет, то у меня нет особенных желаний, кроме постижения фактов такими, какими они являются. Моя объективность, всегда заметная, теперь первостепенна и не встречает никаких препятствий, поэтому нет ничего такого, во что бы я не готов был поверить. На самом деле я больше не желаю ничего, кроме забвения, и, таким образом, готов отказаться от любой красивой иллюзии или принять любой неприятный факт совершенно хладнокровно. Я могу, наконец, охотно признать, что желания, надежды и ценности человечества совершенно безразличны слепому космическому механизму. Счастье я считаю этическим фантомом, который ни перед кем не возникает полностью и даже частично, за исключением немногих, и смысл которого как цели всех человеческих стремлений является гротескной смесью фарса и трагедии."
1922
Перевод: Вадим Проскуряков
(по изданию: «H. P. Lovecraft: Collected Essays, Volume 5: Autobiography & Miscellany», Hippocampus Press, 2006)
Арабскими цифрами обозначены примечания редактора американского издания, звёздочками – примечания переводчика.
ПРИМЕЧАНИЯ РЕДАКТОРА АМЕРИКАНСКОГО ИЗДАНИЯ С.Т.ДЖОШИ:
Данная статья Г.Ф. Лавкрафта опубликована в газете «Liberal» 1, No. 2 (февраль 1922 года). Это одно из самых замечательных его эссе, остроумное и блестящее описание отказа от религиозной веры. Как Лавкрафт утверждает в самом начале, эта статья появилась как часть «нерегулярного собрания», проводимого редактором газеты «Liberal» Полом Дж. Кэмпбеллом. Предположительно, работа Джеймса Ф. Мортона «Моя интеллектуальная эволюция» (смотрите статью Лавкрафта «В защиту Дагона») была частью этой серии. Г.Ф. Лавкрафт прослеживает развитие своих интеллектуальных интересов, от классической античности к химии и астрономии, и осмысляет философские последствия, которые стали результатом каждого его увлечения. Большая часть этого эссе была скопирована в автобиографическом письме Лавкрафта к Эдвину Бэрду от 3 февраля 1924 года.
За более подробными примечаниями обращайтесь по ссылке - https://bhairavlal13.livejournal.com/17840.html