Человек из сажи⁠⁠

В десять лет я узнал, что тело лишь оболочка. Тюрьма для души, из плоти и костей. Просто, какой-то «вселенский надзиратель» решил её таким образом испытать. Запереть её в этой камере и уйти.

До того вечера главным моим страхом были отцовский ремень и двойка по математике. Мы поздно вернулись из кинотеатра «Космос», где крутили цветастый заграничный мультик про зеленого монстра. Усталый и довольный, я завалился спать. Мать, поправив одеяло, прикрыла дверь в мою комнату, оставив лишь узкую щель света из коридора — мой главный детский оберег от опасной темноты.

Пробуждение было похоже на всплытие из-под толщи льда. Сознание уже здесь, пробило ледяную корку, а тело — всё ещё внизу, в холодном плену. Я лежал навзничь, глядя в серый от света уличного фонаря потолок. И не мог шевельнуть даже мизинцем. Тело налилось свинцом, вросло в продавленный матрас. Попытка закричать обернулась беззвучным спазмом в горле, будто из лёгких разом вытянули весь воздух. Паника — холодная и вязкая — начала медленно затапливать меня. Я вдруг понял, что не чувствую ни колкой шерсти одеяла, ни жесткой ткани пижамы. Только холод, мертвенный холод собственной кожи.

И тогда в углу комнаты, там, где стоял мой письменный стол, с вечным на нём бардаком, что-то качнулось.

Я от чего-то вдруг осознал, что, на самом деле, ОНО было там всегда. Просто до этой ночи я его не замечал. Сперва во тьме проступили два багровых огонька, будто угольки, забытые в остывающем камине. Они не освещали ничего вокруг, наоборот — втягивали в себя тусклый свет. А потом тьма под ними начала уплотняться, обретать очертания. ОНО словно состояло из спрессованной пыли и сажи.

Существо медленно распрямлялось, и я слышал тихий, сухой треск, будто ломается старый, пересохший стручок. Его тело разворачивалось, словно чёрный лист пергаментной бумаги, вытягивалось, пока голова не коснулась потолка. Длинная, непомерно тонкая шея изогнулась под странным углом. Лицо… это была маска из высохшей белой глины. На ней были лишь грубая щель рта и два светящихся глаза.

Его торс покрывали символы, которые казались ещё чернее самой его кожи, словно были выжжены на ней. ОНО стояло на двух тонких, как арматура ногах, и двинулось ко мне, скользя над крашеными досками пола, не издавая ни единого звука. Длинные, паучьи руки с острыми пальцами потянулись к моему лицу. Я снова попытался закричать, но из парализованной гортани вырвался лишь жалкий, булькающий хрип.

Два острых, словно заточенных, пальца коснулись моих век. Их прикосновение было прохладным и сухим.

«Спи», — прошелестел у меня в голове голос, похожий на треск угля в остывающей печи. «Просто спи».

И я подчинился. Не потому, что успокоился, а потому, что спасительная тьма за закрытыми веками была приятнее, чем его багровый взгляд.

Утром оковы спали. Я вскочил с кровати, всё ещё подрагивая. Рассказал все родителям. Мать лишь отмахнулась. Сказала, что я слишком перевозбудился, насмотревшись заграничной чепухи. Но отец, уже с утра хмурый, с запахом вчерашнего перегара, посмотрел на меня изучающим взглядом. В его мутных глазах я на миг увидел страх.

— Нарисуй-ка его, — хрипло бросил он, кинув на стол альбом и коробку карандашей «Искусство».

Я рисовал лихорадочно, спеша выплеснуть на бумагу весь ночной ужас. Высокая, ломаная фигура, глиняная маска, багровые глаза. Когда дошло до ног, чёрный карандаш раскрошился. Я порылся в коробке и взял самый тёмный, что там был — грязно-коричневый, цвета въевшейся копоти.

Отец взял рисунок. Долго смотрел, а потом криво усмехнулся. Зло, без тени веселья.

— Сажный, значит, — пробормотал он больше себе, чем мне. — Это потому что пачкает всё. — Он поднял мутные глаза и посмотрел в угол комнаты, где я видел вчерашнего гостя. — К сыну моему больше не суйся, понял, тварь?!

Так у моего кошмара появилось имя. «Человек из сажи» ли просто — Сажный. Но имя не сделало его смешным. Наоборот, это прозвище, рождённое отцовским похмельем сделало его материальным, таким же материальным, как ржавые потеки в ванной или пьяные крики отца за стеной.

Ночью он вернулся. Сидел на краю моей кровати, его глиняная маска была в нескольких сантиметрах от моего лица.

«Тише», — снова раздался треск в голове. В своих тонких, чёрных пальцах он держал мой рисунок. Но на обратной стороне было что-то ещё. Он показал мне. Там была изображена корявая фигурка человечка — мой автопортрет, нацарапанный чем-то, похожим на уголек.

«Ты нарисовал меня. Я нарисовал тебя», — шелестел голос. «Мне понравилось. Нарисуй ещё».

Утром, найдя под подушкой этот жуткий рисунок-ответ, я понял. Мне это не приснилось. Это был договор.

И я начал ему платить. Я рисовал для него наш мир: серые панельки нашего микрорайона, ржавые остовы качелей во дворе, синее небо с жёлтым солнцем. Я рисовал всё, что видел. А он приходил, забирал рисунки и питался. Я не сразу понял, чем. Он называл это «красками души», но после каждого его визита мир вокруг казался чуть более блёклым, а я сам — слегка опустошённым. Словно он слизывал с моей жизни немного яркости, оставляя лёгкий серый контур.

Однажды я научился говорить с ним мысленно. Как он со мной.

«А есть ли те, кто может выпить все краски души?» — спросил я.

Он замер. Багровые угли в его глазах на миг почти погасли.

«Есть. Мы зовём их Тёмными. Но тебе не нужно ничего знать о них. Не думай о них. И никогда… слышишь. Никогда не рисуй их».

И он показал мне. Не картинку, а ощущение. Всепоглощающий холод. Истинный ужас, что пожирал души, оставляя после себя лишь абсолютную пустоту. Я содрогнулся всем своим детским существом и пообещал ему никогда этого не делать.

Но жизнь — это воронка, и мою семью неумолимо затягивало в неё. Завод, где работал отец, встал. Он запил по-чёрному, и его тихая тоска сменилась звериной злобой. Мы потеряли квартиру и съехали из панельки в тесную хрущобу на выселках, в квартиру с запахом старья. Где полноправными хозяевами были лишь тараканы.

Мать нашла утешение в объятиях какого-то мужика с работы. Я стал для родителей живым укором, тенью прошлой, пусть и нищей, но семьи. Я замкнулся в себе. Мои рисунки изменились. Я забросил цвет и перешёл на уголь. Черепа, скелеты птиц на грязном снегу, голые деревья, похожие на скрюченные пальцы мертвецов. И однажды, в приступе злой, подростковой обиды на весь мир, я нарушил своё обещание. Я начал рисовать Тёмных. Такими, какими я их почувствовал — воплощением всепоглощающего Ничто.

Сажный пришёл в ту же ночь. Но теперь он был другим. Его багровые глаза еле тлели, а по глиняной маске расползлись глубокие тёмные трещины.

«Твоя душа… испортилась», — прошелестел он с какой-то брезгливостью.

Он ушёл, не забрав свой рисунок и не закрыв мне глаза, как делал это всегда. Просто растворился в саже своего угла.

А потом дно было окончательно пробито. Отец шагнул с балкона пятого этажа. Тихо, будто буднично. Даже не оставив записки. На похоронах я не плакал. Внутри было то самое Ничто, которое я теперь так старательно рисовал. Мать быстро съехалась со своим хахалем, а я стал в этом доме лишним. И я ушёл. Автостопы, вписки, дешёвое пойло, а потом — соли и спайсы, которые покупал через закладки в тёмных, вонючих подъездах. И наконец — хмурый.

Химия давала эффект, похожий на мой детский сонный паралич: тело отключалось, а сознание металось в аду галлюцинаций. В эти моменты я видел Сажного. Он стоял вдалеке и просто смотрел. Я начал видеть Тёмных. Они сгущались в углах обшарпанных притонов, они были грязью и разложением моей души. Я звал их. Я хотел, чтобы они пришли и выпили досуха мои поблёкшие краски.

Финал наступил на грязном матрасе в каком-то подвале. Сначала мутный кайф от укола, потом — темнота. Меня выкинули у приёмного покоя, как полудохлую собаку.

Три недели комы. И вот, в конце третьей недели, он появился прямо надо мной, в стерильной белизне реанимации.

«Что ты наделал, дитя?» — его голос наполнился скорбью.

В моём сознании мы стояли посреди бесконечного, серого, как кость солончака. Над которым сгустилось чёрное небо.

«Это твоя душа, дитя. Здесь больше не осталось красок», — его шёпот эхом разносился по пустыне.

Страх. Впервые за много лет я испытал настоящий страх. Монитор в палате зашёлся в истерике ровной линией.

«Я звал Тёмных», — прохрипел я мысленно.

«Тебе незачем было это делать, дитя. Ты убивал себя. Ты смыл все краски. А когда в душе остаётся лишь чёрное… из него прорастает Тьма. Ты сам становишься одним из них».

Я посмотрел на свои руки. Они были чёрными, как дёготь, и распадались на клубы дыма. Вместо ног подо мной извивались восемь тонких, паучьих лап сотканных из мрака. А внутри рождался непреодолимый голод.

«Помоги…» — прошептал я. — «Пожалуйста».

Удар разряда дефибриллятора. Ничего. Ещё один. Ровная линия.

Сажный склонился надо мной. Он прижался своей глиняной маской к моему лбу. Я почувствовал лёгкую вибрацию, а затем — тепло. Жгучее, живое тепло приятно растекалось по всему телу. Тьма, пожиравшая меня, с шипением отступила. Я посмотрел в глаза Сажного… багровый цвет уходил из них, уступая место тёмной пустоте. Он отдавал мне что-то, и сам постепенно тускнел.

«Ты подарил мне имя… и цветные рисунки», — прошелестел его затихающий голос. «Возьми немного красок… дитя».

Третий разряд тока вернул мою душу обратно в тело. Сердце забилось. Я очнулся и впервые за много лет по-настоящему заплакал.

***

Реабилитация была долгой и мучительной. Но я выкарабкался. Я чист и больше не употребляю. Но самое главное — мы с мамой нашли дорогу друг к другу. Жизнь потихоньку налаживалась. Я устроился в тату-салон и мои старые альбомы стали моим портфолио. Я снова полюбил цвет, но теперь наношу его на чужую кожу, зная, что мрак всегда рядом.

Четыре года я не видел его. И часто думал: что стало с моей душой? Она снова наполнилась красками, или так и осталась пустыней, которую он лишь слегка залатал своей сажей?

Ответ пришёл прошлой ночью. Около трёх часов. Знакомая тяжесть, ледяные оковы паралича. В углу комнаты затеплились два ярких, полных силы багровых огня. Я не испугался. Я улыбнулся.

И услышал в голове знакомый, обретший былую мощь треск.

«Дитя… Твоя душа… теперь в ней снова есть цвет».