Адай помещённый в бездну (часть последняя)⁠⁠

Адай помещённый в бездну (часть первая из трёх)

Адай помещённый в бездну (часть вторая из трёх)

— Смотри, — сквозь звон в ушах прошелестел незнакомый женский голос.

И он смотрел. Картина на стене задрожала. Невидимый проектор, щёлкая, замелькал сменяющими друг друга слайдами. Индивидуальная экспозиция безумного художника развернулась для единственного посетителя этого странного вернисажа. Написанные пока неумелой, но талантливой рукой картины повели его по пути страданий и боли к точке невозврата.

Щёлк.

Маленькая, небогато обставленная квартира. Молодая светловолосая девушка, баюкая на руках завёрнутого в голубую пелёнку грудничка, смотрит в сторону прихожей.

Щёлк.

Она же, стоя в дверном проёме, разговаривает с толпящимися на пороге цыганками. Женщины в пёстрых юбках пытаются продать ей какую-то одежду.

Щёлк.

Девушка откинулась в кресле. Взгляд её пуст. Входная дверь распахнута настежь. В проходе валяется голубая пелёнка.

Щёлк.

Спрятав лицо в ладонях, девушка сидит на полу. Рядом участковый с ручкой и блокнотом в руках.

Щёлк.

Грязная кухня. Раковина, заваленная посудой. На драной клеёнчатой скатерти недопитая поллитровка водки, три стакана и пепельница, полная окурков. Возле мусорного ведра – батарея пустых бутылок. Девушка в мятой сорочке спит за столом, уронив голову на руки, немытые волосы лохматятся спутанными колтунами. В дверном проёме двое небритых мужчин с опухшими от регулярного употребления алкоголя лицами о чём-то возбуждённо спорят, косясь в сторону спящей.

Щёлк.

Тёмная спальня. На кровати двое. Мужчина спит, отвернувшись лицом к стене. Измождённая девушка смотрит в потолок затуманенным взглядом. Костлявое плечо обвивает ослабленный резиновый жгут. Рядом с раскрытой ладонью другой руки на несвежей простыне валяется пустой одноразовый шприц.

Щёлк.

Снова кухня. Девушка одна. Она совсем исхудала. Нездорового цвета кожа плотно обтягивает череп, ввалившиеся глаза очерчены тёмными кругами, в правом кулаке зажат нож с оплавленной пластиковой рукоятью. Лезвие испачкано кровью. На левой руке видны глубокие неаккуратные порезы. По клеёнчатой скатерти расползается тёмная лужица.

Щёлк.

Жёлтые стены. Двое крепких санитаров ведут укутанную в смирительную рубашку пациентку по тусклому коридору, в конце которого виднеется дверь с надписью «Изолятор».

Щёлк.

Осень. Девушка в потрёпанном зябком пальтишке идёт по малолюдной набережной. Вдалеке стайка цыганок с детьми окружила интеллигентного вида мужчину в очках.

Щёлк.

Теперь она мчится по лужам, крепко прижимая к груди младенца, спелёнатого цветастым одеялом. Следом за ней, крича и путаясь в широких юбках, бегут цыганки.

Щёлк.

В комнате полумрак. Стоя у окна, девушка баюкает завёрнутого в голубую пелёнку смуглого грудничка.

Щёлк.

Темноволосая женщина с короткой стрижкой гуляет по вечернему парку с курчавым мальчиком. Несмотря на перекрашенные волосы и прошедшие годы, черты её лица всё ещё узнаваемы.

Щёлк.

Зима. Женщина идёт по улице одна. Она настороженно оглядывается, словно подозревает, что за ней следят. Позади виден скрывающийся за углом серой пятиэтажки багажник чёрной «шестёрки».

Щёлк.

Глаза женщины расширены от ужаса. Распахнутый в крике рот зажимает волосатая мужская пятерня. Трое смуглых мужчин пытаются затолкать её в открытый багажник автомобиля. Случайный прохожий торопливо ныряет в ближайший подъезд.

Щёлк.

Сырое подвальное помещение. Под потолком тусклым синеватым светом горит люминесцентная лампа. В центре, на стуле, обнажённая женщина, её руки связаны за спиной, тело покрывают синяки и кровоподтёки. Глазное яблоко висит на зрительном нерве, касаясь щеки. Над ней, поднеся к волосам зажигалку, навис тучный мужчина в малиновой рубашке и фетровой шляпе.

За мгновение до того, как этот рисунок сменяется следующим, Вадим узнаёт цыгана, повстречавшегося ему в магазине.

Щёлк.

Мучитель ушёл. Изуродованная женщина с обожжённой головой скрючилась на бетонном полу. В луже крови, вытекающей изо рта, лежит откушенный язык.

Щёлк.

Цыган в малиновой рубашке с перекошенным от ярости лицом пинает тяжёлыми сапогами бессознательное тело. На заляпанном красными кляксами бетоне белеют обломки выбитых зубов.

Щёлк.

Свет льётся из открывшейся двери в подвал. На пороге силуэт курчавого мальчишки. Его кулаки сжаты, вокруг головы пылает багровая аура. Отброшенный неведомой силой палач, лишившись сознания, сползает по стене.

Щёлк.

Среди пылающих построек мечутся люди в ярких одеждах. Сквозь клубы дыма по объятому огнём двору мальчишка тащит бессильно повисшую на его плечах женщину. В глазах ребёнка блестят слёзы.

Щёлк.

Фигура на инвалидной коляске с ног до головы обмотана бинтами. Сверху накинут полосатый больничный халат. В одной руке она сжимает кисть, в другой держит палитру с красками. На мольберте перед ней – незавершённый рисунок огромной многолюдной городской площади. В самом низу полотна чернеет едва различимая надпись «Адай».

«Это какой-то другой Адай, — успевает подумать Ковалёв, прежде чем сменяется слайд. — Нет у нас такой площади, да и народу отродясь в одном месте столько не собиралось».

Щёлк.

Женщина, скрывающая лицо под широким капюшоном толстовки, сидит у кровати. Перед ней лежит мальчишка. По гибкой силиконовой трубке, выходящей из вены на его руке, к прозрачному пакету на тумбочке, стоящей у изголовья, бежит кровавая змейка. Парнишка ободряюще улыбается, успокаивающе сжимая в кулаке тонкие пальцы с вырванными ногтями.

Щёлк.

Мальчишка с перевязанной рукой разглядывает эскиз городского парка, намеченный на холсте небрежными штрихами. Женщина, склонившись над деревянной палитрой, смешивает краски с кровью из инфузионного мешка капельницы. В нижней части будущей картины карандашом подписано «Адай».

«У нас никогда и парка-то не было», — мелькает в голове Вадима.

Щёлк.

Пальцы женщины, крепко вцепившиеся в подлокотники коляски, побелели от напряжения. Её маленький спутник спокоен и сосредоточен. Он толкает инвалидное кресло прямо в законченную картину.

Щёлк.

Щёлк.

Щёлк.

Белыми вспышками по холсту на стене бьёт невидимый проектор.

Наконец, в наступившей тишине, перед Ковалёвым застыл вновь изменившийся живописный шедевр Тюбика. Ракурс сместился в сторону, открывая висящий в глубине комнаты рисунок с парком. Та самая квартира, где укрывались от преследователей беглецы.

Герои увиденной им только что жуткой истории печально взирали на него с загадочного полотна старого художника. Вне всяких сомнений, это они, с той лишь разницей, что все следы перенесённых женщиной травм исчезли, будто их и не было вовсе. Одной рукой она обнимала за плечо мальчишку, а в кулаке другой сжимала небольшой продолговатый предмет.

— Прости, — вновь прошелестело в голове Вадима. — У нас не было иного пути.

Ковалёва вдруг охватил необъяснимый ужас. Он попятился к выходу и, резко сорвавшись с места, выскочил в подъезд. Внезапно ноги его подломились. Вскрикнув, Вадим скатился по ступенькам на первый этаж, с размаху приложившись затылком о металлическую дверь. Громко хрустнули кости черепа, и сознание на какое-то время покинуло его.

Когда он очнулся, солнце уже давно перевалило за полдень. Попытки подняться обернулись полным провалом – ноги отказывались слушаться. Ковалёв ущипнул себя за бедро, но не почувствовал боли, вся нижняя часть тела онемела. Цепляясь руками за вертикальные стойки перил, он сполз к выходу и выглянул из подъезда. По безлюдному двору тёплый ветер гонял пыль и мелкий мусор. У песочницы одиноко притулилось транспортное средство инвалида Иваныча.

— Очень кстати, — горько усмехнулся Вадим и, перебирая локтями, устремился к коляске.

Когда он, наконец, добрался до цели, маневрируя меж кучками одежды, влажно поблёскивающей в разноцветных лужах, сил практически не осталось. Скинув с дерматиновой ткани промасленное тряпьё, Ковалёв стянул водолазку и обтёр залатанную коричневую поверхность от краски. Порезы на руках сочились бурой субстанцией, слишком вязкой для того, чтобы её можно было принять за кровь. Вадим изо всех сил старался не думать об этом. Брезгливо морщась, он с трудом водрузил непослушное тело на истёртую сидушку и, развернувшись в сторону футбольного поля, решительно крутанул приводные обручи.

Передвигаться таким образом было непривычно, но Ковалёв вскоре освоил нехитрый алгоритм и с каждым новым толчком всё быстрее сокращал расстояние до пункта назначения. Слегка наклонясь вперёд, он вращал колёса широкими плавными движениями, старательно обруливая валяющуюся на пути вымазанную краской одежду, по мере приближения попадающуюся всё чаще. Ни одного прохожего не встретилось ему на пути. Никогда Адай не выглядел настолько безжизненным. Подъезжая к скрытому деревьями повороту, Вадим услышал повторяющуюся заунывную мелодию. Он поморщился. Монотонный звук, словно скрип заевшего ржавого механизма, навязчиво лез в уши, раздражал и одновременно манил, будто призывая ускориться. Устилающие дорогу тряпки объезжать уже не представлялось возможным, и Ковалёв катил прямо по ним.

Огромный разноцветный купол возвышался в центре поляны, перемигиваясь гирляндами весёлых огоньков. Перед входом стоял знакомый толстый цыган и медленно крутил ручку старой массивной шарманки.

— Дык, Лала! — обрадованно воскликнул он, прекратив играть. — Говорил, что ещё кто-то есть? Всегда чувствую.

Молодая девушка высунула лицо из-за брезентового полога, окинула Вадима неприязненным взглядом и спряталась обратно.

— Он нам не нужен, дадо́, — донёсся изнутри её чуть хрипловатый голос. — Это просто рисунок. Чявэ́с надо искать. Снова упустишь.

— Догоним, — усмехнулся цыган, пригладив усы. — Не в этот раз, так в следующий. У них уже сил не осталось. Всё потратили. Может, он знает, где искать, а? Знаешь, гаджо́?

— Помогите, — просипел Ковалёв. — Я, кажется, умираю.

— Не может умереть то, что никогда живым не было, — покачал толстяк головой. — Скажи, видел необычного мальчика со старухой? Расскажешь, где живут?

— Если остановите это… — простонал Вадим.

— Яв кэ мэ, — приглашающе махнул рукой собеседник.

Колёса коляски прокручивались в масляной траве, ладони Вадима покрывала липкая краска, но он продолжал упорно двигаться вперёд, медленно приближаясь к полосатому брезентовому шатру. Цыган, скрестив руки на груди, терпеливо дожидался его, снисходительно усмехаясь.

— Ищи свою ило́.

Он откинул крышку у основания шарманки, когда Ковалёв, наконец, въехал за невысокое канатное ограждение. Низ механизма представлял собой большой аквариум, заполненный разнообразными вещами. Прямо перед лицом Вадима прилипла к стеклу, прижатая хламом, упаковка жвачки, позаимствованная им вчера у Тюбика.

— Чего? — Ковалёв вопросительно посмотрел на толстяка.

— То, что принадлежит тебе.

— Тут нет ничего моего, — беспомощно пожал Вадим плечами.

— Поэтому он ещё не исчез, — снова высунулась из-за полога Лала. — Это она сама с ним сделала, дадо. Не наша магия.

— Странно, — сдвинув шляпу на лоб, тучный мужчина озадаченно почесал затылок. — Раньше такого не было.

— Кри́го! — прикрикнула девушка на высыпавших наружу любопытных цыганят. — Внутрь, живо!

Она презрительно сплюнула под ноги Ковалёва.

— Чего ты с ними постоянно возишься? Это даже не настоящие люди.

— Ну они-то этого не знают, — захохотал толстяк. — Забавно же.

— Глупо, — хмыкнула девушка, исчезая в глубине шатра.

— Что со мной происходит? — выдавил Вадим. — И вообще…

Он вытащил изо рта очередной обломанный зуб и отбросил его в сторону.

— Подожди тут.

Цыган скрылся за пологом и через минуту проявился обратно со скрученным в рулон холстом.

— Это то место, откуда мы пришли, — он развернул полотно. — Адай. Один из десятков, в которых нам пришлось побывать. Если честно, то я уже сбился со счёта. Каждый раз она убегает от нас в новую удара́, но силы молодого шувано́ тают. Его кровь стала жидкой, а мощь ослабла. За каждый переход приходится платить высокую цену. Ему рассудком, а ей временем. Уверен, что видок у них сейчас не очень, а? В прошлый раз ру́мны выглядела как старуха, а ча́воро был похож на безумца. Видишь?

Толстяк потряс картиной перед лицом Вадима. На холсте была изображена малолюдная городская улица.

— Этот Адай она нарисовала год назад, а вашему посёлку всего три месяца. Первый город был действительно большим, но даже там им не удалось скрыться. Каждый следующий становился всё меньше и меньше… и вот мы здесь. Бежать теперь некуда. Скоро всё кончится.

— А я? — потерянно прошептал Вадим. — Я же помню детство, школу, родителей…

— Хоха́йпэ! Ненастоящая память. Ты придуманный человек в нарисованном мире. Каких-то три месяца назад никого из вас не существовало. Вы даже не люди, а всего лишь воплощения боли, страхов и пороков безумной женщины. Жители Адая — это всё о чём она сожалеет, чего стыдится и боится. Все её физические и духовные увечья достаются вам. Только придав им форму, отделив от себя, она может скрываться, но это ненадолго.

— Всё из-за мальчишки, так?

— Молодой шувано когда-нибудь займёт моё место. Он нужен рома́. Его сила принадлежит нам. Ту джинэ́с, кари́к тэ джя́с? Знаешь, куда идти?

— Вы мне поможете?

— Дава́ тукэ́ миро́ лав, что уйдёшь мгновенно и без мучений. Нужно что-то личное. Хоть волос с головы, хоть мелочь из кармана. Давай, что есть. Большего сделать не могу.

Вадим медлил. Ему совсем не хотелось умирать, даже быстро и безболезненно. Толстяк выжидающе сверлил его нетерпеливым взглядом.

— Ты странный, — прищурился он вдруг недобро. — Не вижу твою суть. Почему тебя выбрала? Раньше она никогда не собирала так много всего в одном. Видел её последнюю картину?

— Да, — кивнул Вадим. — Только…

— Со?

— Эту написала не она. Другой художник…

— Отдала свой талант одному из вас? Палысо́? Зачем? Не понимаю… Шунэ́са, Лала? Что думаешь?

— Думаю, что эта удара́ последняя, — отозвалась девушка. — Дальше не побежит. Всё, чем она наполняла свои картины, останется здесь. Раклы́ что-то замышляет. Надо спешить.

«Задержи их, — шёпот в голове заставил Вадима вздрогнуть, — и я выполню любое твоё желание. Я создала этот мир. Я установила его правила. Проси чего хочешь».

— Где квартира? — навис цыган над Ковалёвым. — Рассказывай…

— Или что? — вскинулся тот, ощутив призрачную надежду на спасение. — Запытаешь до полусмерти? Тебе же не впервой, да? Давай! От меня уже и так мало что осталось.

— Ты что-то знаешь, ага? — толстяк отступил.

— Знаю, что вы украли у матери ребёнка, а она в ответ забрала вашего. Разве не справедливо?

— Э, не сравнивай. Это не обычный ча́воро. Шувано – колдун. В нём течёт особая романо рат. Этот мальчик очень важен. А что касается пыток… О, тут ты не ошибся. Я могу сделать твои последние минуты невыносимыми. Всё расскажешь и будешь умолять, чтобы я ещё о чём-нибудь спросил.

«Выиграй нам немного времени, — прошептал женский голос. — Ты уже знаешь, чего хочешь?»

— Жить! — выкрикнул Ковалёв. — Я хочу жить!

«Хорошо, — ему послышалась едва уловимое облегчение в интонации говорящей. — Я надеялась, что ты попросишь именно об этом. Да будет так. Только задержи их».

— Чего орёшь? — подозрительно уставился на Вадима цыган. — Совсем ошалел от страха?

— Да пошёл ты… — презрительно выплюнул тот и, сжав язык уцелевшими зубами, рванулся вперёд.

Он грохнулся плашмя прямо под ноги опешившему толстяку. Нижняя челюсть хрустнула от сильного удара о землю. Острые обломки зубов вонзились в податливую плоть, мир взорвался ослепляющей вспышкой, боль впилась в мозг тонким жалом обжигающего холода.

Сквозь застилавшую единственный глаз пелену слёз Ковалёв с трудом разглядел кусок языка, валяющийся перед ним на траве. Дрожащей рукой Вадим поднял его и протянул цыгану.

— Такая личная вещь тебе подойдёт? — хотел сказать он, но вместо слов изо рта на подбородок выплеснулась алая, пахнущая краской жижа.

Ковалёв почувствовал запах гари. Над шатром взвились к небу языки огня, жадно пожирающие брезентовый купол, и мир вокруг утонул в ревущем пламени.

Наталья подобрала с пыльного пола дешёвую зажигалку и развернулась к висящей на стене картине. Изображение на холсте двигалось. Нарисованный мужчина с изуродованным грязным лицом, словно ускоренный покадровой съёмкой, хаотично метался по комнате. На долю секунды он замер, уставившись прямо на неё единственным глазом, а потом кинулся к двери и исчез.

Женщина, чиркнув зажигалкой, поднесла пляшущий огонёк к нижнему краю картины, из которой пару минут назад они с Тарасом шагнули в эту запылённую комнату. Пламя, радостно потрескивая, шустро поползло вверх.

— Тебе их совсем не жалко? — тихо спросил Тарас.

Она повернулась к мальчику и провела ладонью по жёстким курчавым волосам.

— А тебе?

— Не знаю, — пожал тот плечами. — К этим я ещё не успел привязаться.

Он вздохнул.

— С первыми сложнее было, — Тарас кивнул в сторону второго полотна с изображением городского парка. — Я хотел бы там остаться.

— Я тоже, — кивнула женщина. — К сожалению, иногда приходится чем-то жертвовать.

Мальчик печально посмотрел на неё.

— Ты теперь не сможешь рисовать?

— Смогу, но не так хорошо.

— Можно было и не оставлять это там, — буркнул Тарас.

— Так надёжнее. Эта часть меня присмотрит, чтобы всё прошло как надо. Направит Вадима куда нужно и поможет принять правильное решение.

— Тогда ладно, — мальчишка улыбнулся. — Зато теперь ты будешь здоровая и не нужно больше убегать, да?

— Надеюсь, — Наталья задумчиво посмотрела на следы копоти, тянущиеся от выгоревшего пятна на стене к потолку. — Всё равно будь настороже, хорошо?

Тарас кивнул. Женщина обвела комнату взглядом. Внутри почти ничего не изменилось со времён их поспешного побега, лишь серой бахромой провисла с потолка паутина, да разбросанные в беспорядке вещи покрылись пыльным налётом. Наталья подняла с пола инфузионный пакет с остатками засохшей крови и замерла, глядя на картину, с которой началось их долгое и опасное путешествие. От холста с парком исходил едва слышный звук – словно тихий треск сухих веток в лесном костре. С каждой секундой он становился всё громче: это один за другим сгорали нарисованные города, лишая преследователей возможности продолжать погоню. Изображение парка заволокло густым дымом, полотно на стене вспыхнуло и исчезло в языках пламени.

— Вот и всё.

Наталья дёрнула створку окна, и тёплый весенний ветер взметнул пепел с пола, смешивая его с кружащейся в солнечных лучах пылью.

— А если Вадима не станет, оно вернётся? — осторожно спросил Тарас. — Ты снова заболеешь?

— Да, но надеюсь, он загадал правильное желание, — загадочно улыбнулась женщина. — Не думай об этом. У нас есть шанс снова начать с чистого листа. Теперь уже по-настоящему.

Невесомые частички пепла бесконечным потоком валились на выгоревшую землю. За тлеющими стволами деревьев, окружающих выжженный пустырь, виднелись зияющие провалами окон почерневшие пятиэтажки. Мужчина в инвалидном кресле поднял обезображенное лицо к затянутому серой хмарью небу, втянул беззубым ртом горячий воздух, затем опустил голову и надрывно закашлялся.

Дрожащими руками он поднял с земли ватман, натянутый на деревянную раму, ладонью смёл с него мусор, размазав сажу по белой поверхности листа, и прислонил к обугленному пеньку. Ковалёв раньше никогда не пробовал рисовать, но почему-то был уверен, что сумеет. В любом случае, чтобы научиться, у него теперь целая вечность. Главное, он будет жить.

Вадим обмакнул указательный палец в пустую глазницу и старательно вывел в правом верхнем углу картины: «Адай».