Так и пошло у них. Тихон с утра на работу, печи класть, а Ульяна плацинды напечёт и в Халу торговать. Только плохо торговля у неё идёт, место ей досталось хоть и бойкое, да рядом Клавдия Кумысова присоседилась. У Ульяны плацинды в сто раз вкуснее, даже сомнений нет, но из серой муки, а у Клавдии хоть и так себе, но зато из белой. И её плацинды супротив Улиных смотрятся куда завлекательней. Да ещё и грудь свою пятого размера чёртова Клавка на прилавок выперла, так что мимо не пройдешь, взглядом зацепишься. А она ещё и кокетничает, с мужиками заигрывает, чепуху всякую мелет, они на разговоры её и ведутся.
Разбирают у Клавдии плацинды, а Ульяна со своими серыми так и стоит полдня на морозе. На рынок ходить перестала, тошно ей глядеть, как Клавдия своими прелестями у неё клиентов отбивает. Тьфу!
Холодный выдался ноябрь в этом году. Подморозило рано. Листва с яблонь вмиг облетела, на голых ветках лишь яблоки большие спелые висят. Серебристый иней припудрил землю, и воздух стал хрустальным. Уля с утра бельё настирала и за домом развесила. Пусть морозцем возьмётся, любит она, когда бельё свежестью пахнет. Бельё хорошее, новое, Тихон принёс, сказал, магарыч от заказчика. Бельё на вид хоть и новое, но Уля на всякий случай постирала и накрахмалила, мало ли.
Вот те раз! Клавдия! Собственной персоной! Раздобрела. Огромная грудь покоится на ещё более огромном животе. Таком огромном, что две пуговки пальто в районе пупка уж и не застёгиваются. Брюхатая!
— И тебе здоровья! — Ульяна тряхнула пододеяльник, перекинула через верёвку. Беседовать с конкуренткой, хоть и бывшей, желания не было. Закрепила деревянной прищепкой пододеяльник, расправила наволочку.
— Чего ж торговать больше не ходишь? — глядит насмешливо Клавдия, будто издевается.
— Дома дел много, дети ж у меня.
— Да, вот и у меня скоро будет, — прижала рукой разъехавшиеся полы пальто.
— Вижу. Живот огурцом, значит, мальчика ждёшь.
— Пацанёнка, ага. — Клавдия пнула свалившееся под ноги яблоко. — Я это… сказать хотела. На сносях я, сама видишь, так что ты можешь торговать своими плациндами опять. Пока меня не будет.
— Ну спасибо, что благословение своё даёшь. А то, как бы я без него. — Уля подхватила пустой таз и направилась в дом.
В хате тепло. Печь бухтит сырыми дровами. Уля грохнула таз на лавку. Вот же зараза, всё настроение испортила, и чего её принесло. Посмеяться решила или похвастать.
— Мама, — босоногий Котька неуклюже прошлёпал к матери. Уля подхватила сыночка, прижала маленькую головку к груди, прильнула щекой.
— Мам, а чего эта тётя одеяло наше тащит? — упираясь коленями в лавку, Есения плющит нос в окно.
Уля подходит к дочери и видит, как Клавдия стаскивает с верёвки только что аккуратно развешанный ею пододеяльник. Свернув его в рулон, суёт в подмышку и дёргает наволочку.
— А ну, держи Котьку, — Уля суёт малыша в руки дочери и выбегает на улицу. С крыльца видна удаляющаяся фигура Клавдии, из-под руки которой бугром торчит свёрнутое бельё.
— Воровка! — кричит Уля и бросается за Клавдией. Догнав, хватает свисающий край пододеяльника и дёргает на себя. Клавдия отпускает бельё, и Уля падает спиной в грязь. Вслед за ней в грязь падают простынь и наволочка. Клавдия, откинувшись назад, смотрит на Улю и громко хохочет. Огромный живот трясётся. Кажется, ещё немного, и он оторвётся и покатится прямо на Улю. Ровный ряд крупных зубов издевательски посверкивает белым глянцем, мясистый розовый язык подрагивает.
— Чтоб тебе немого родить!
Детский визг пронзает сердце и звенит всё время, пока она бежит домой. Там, на раскалённой печке побагровевший от боли вопит Котька, а рядом трясётся и рыдает перепуганная Есения.
— Ну вот, почти и зажило, — Никанор Силантич смазывает бинт жиром и прикладывает к красным полосам ожога.
— Вы волшебник, Никанор Силантич, я ведь, как увидела свисающие бахромой ошмётки кожи на его попе, чуть сознание не потеряла, думала всё…
— Ну что всё? Это же ребёнок, скоро зарубцуется, так что, как говорится, до свадьбы всё заживёт.
— Ну слава богу. А крик его до сих пор у меня в ушах стоит. Думала, оглохну. Так кричал, так кричал.
— Это хорошо, что кричал, — Никанор Силантич передаёт малыша Уле и снимает запотевшие очёчки. — Это хорошо, когда дети кричат.
— Хорошо, хорошо. Вот недавно роды принимал, хорошенький малец народился, доношенный, здоровенький, килограмм на пять, а молчит. И чего мы только не делали и по щёчкам шлёпали и за ножки щипали, а он только ротиком, как рыба, воздух глотает, да слёзками брызжет. Немой народился. Вот где матери горе. Она бы и рада крик ребёночка свово послухать, а нет.
Уля похолодела. От рассказа фельдшера дар речи пропал.
— А как роженицу-то звать? — выдавила пересохшим горлом.
— Клавдия звать. Кумысова.
