Жду новый пост

Серия «Сергей Сурин. "Жизнь как роман"»

Готовность дворян пушкинской эпохи в любой момент поставить свою жизнь на кон необязательно связана с дуэлями. Рассмотрим два случая, когда те, кто ставили свою жизнь на кон, обходились без пистолетов. Дмитрий Веневитинов умирает в 21 год и шесть месяцев, Андрей Тургенев в 21 год и девять месяцев – без каких-либо выстрелов, по крайней мере, явных.

Две самые оборванные на полуслове книги жизни эпохи.

21 год… вспомните – в этом возрасте мы всего лишь учились на четвертом курсе университета. Только начинали обдумывать житье и решать – делать жизнь с кого, а они уже ставят точку и уходят из жизни в свои романы.

И эти удивительные романы читаются как литературные памятники эпохи.

Дмитрий Веневитинов

В резюме у 21-летнего архивного юноши Дмитрия Веневитинова:

- написал около 50 стихотворений (сравним: Боратынский (за 44 года) написал 200, правда, еще и построил дом по собственным чертежам, Лермонтов (за 27 лет) – 400, Пушкин (за 37 лет) около 800);

- организовал вместе с Владимиром Одоевским "Общество любомудрия" (1823-1825), был секретарем общества;

- запустил журнал "Московский вестник" (при нем вышло 4 номера), был душой и вдохновителем издания, привлек к сотрудничеству Пушкина;

- переводил Гёте ("Эгмонт") и Гофмана ("Магнетизер");

- рисовал и сочинял музыку;

- занимался критикой – в том числе, бодался с маститым Николаем Полевым по первой главе "Евгения Онегина", да так, что Пушкин сказал о его разборе "Онегина": "...Это единственная статья, которую я прочел с любовью и вниманием";

Рисунки Пушкина: как минимум два раза он рисовал Дмитрия Веневитинова

В резюме можно указать и родство с Пушкиным: мама Веневитинова, княжна Оболенская, приходилась троюродной теткой Александру Сергеевичу; неудивительно, что в их московском доме Пушкин осенью 1826 года прочтет, да еще и два раза, "Бориса Годунова".

А учился Дмитрий очень схоже с другим великим Александром Сергеевичем: сразу на четырех факультетах Московского университета – и словесность, и языки, и математика... И так же, как Грибоедов, был музыкантом. И, как Лермонтов, рисовал. В отличие от Пушкина и Боратынского, хорошо знал немецкий язык и полюбил немецкую философию.

Перстни писателей

У Пушкина было порядка семи перстней. Самый известный – с сердоликом, вполне мистический (по убеждению поэта) подарок Елизаветы Воронцовой (у Елизаветы Ксаверьевны был точно такой же, что позволяло Пушкину и Воронцовой пользоваться этими перстнями как печатями при переписке). По смерти Александра Сергеевича перстень с сердоликом перешел к Жуковскому, от Жуковского к Тургеневу. Тургенев хотел передать Толстому (ну не Достоевскому же), и идея литературного перстня-эстафеты была очень хороша, но после смерти Ивана Сергеевича морганатическая супруга Полина неожиданно отдает его в музей Александровского лицея, где он и был благополучно украден в 1917 году – причем в марте, еще при правительстве Керенского.

В высшей степени необычно смотрится сегодня этот перстень на большом пальце правой руки нашего национального гения, но так тогда носили. Откуда у Пушкина появился перстень с изумрудом квадратной формы – никто не знает. И доподлинно неизвестно, какому именно перстню посвящено высокоэнергетическое стихотворение "Храни меня, мой талисман" (интересно, что Веневитинов практически одновременно с Пушкиным пишет свой вариант обращения к талисману с тем же "Храни меня…"). Перстень с изумрудом отошел к Владимиру Далю – так настоял умирающий Пушкин – и стал, теперь уже для Даля, таинственным талисманом:

"Как гляну на него, так и пробежит по мне искорка с ног до головы, и хочется приняться за что-нибудь порядочное".

Вот бы раздробить тот изумруд (он есть, его еще не украли) да сделать перстни для каждого россиянина (в качестве национальной программы) – представляете, сколько порядочного у нас произошло бы? Если б в каждом россиянине ежедневно с утра пробегала искорка с ног до головы, и все разом бы принимались?

Перстень в последние годы был и у Боратынского, и тоже необычный: с ядом. Достать яд мог брат поэта, Сергей (женившийся на вдове Антона Дельвига), он ведь работал врачом. Что там случилось с Евгением Абрамовичем в 1844 году в Неаполе – никому неизвестно, но прямой доступ к яду, спрятанному в перстне, у него был.

И всегда возил с собой перстень с умеренно философской надписью "Одинокому везде пустыня" Антон Павлович Чехов. Перстень достался ему от отца.

Но самым романтичным и трагичным, а стало быть, литературным, был все-таки перстень Дмитрия Веневитинова, чья любовь, а точнее безумная страсть, стремительно, за год с небольшим, перешла, даже перебежала – в смерть.

Дмитрий и Зинаида: тебя я увидел…

Дмитрий влюбился в царицу муз и красоты, Зинаиду Волконскую – возможно, во время траурных мероприятий по Александру I в Москве в феврале 1826 года (Волконская дружила и переписывалась с покойным императором). Женщины на подобные церемонии одевались строго и красиво, плюс таинственная вуаль, умноженная на грацию, – Веневитинов был наповал сражен княгиней, наклонившейся над гробом. Разница в 16 лет его не останавливала (любви все разницы покорны). День за днем, страница за страницей, они постепенно сближались, встречаясь в салоне Волконской (№1 в Москве), но при этом не переводили чувства в слова, только пронзительно смотрели друг на друга, – такой вот пылкий диалог взглядов.

Наконец, во время совместной прогулки в Симонов Успенский монастырь, последовало стремительное словесное объяснение. И согласитесь – мы уже в романе.

Но что дальше? Объяснились, расцеловались, поняли, что друг без друга жить не могут, соединились, сбежали из Москвы и жили душа в душу… да, чуть не забыл – умерли в один день!

Нет-нет, такие романы уже не проходили при императоре Павле, а с его смерти 25 лет прошло. И тем более, Дмитрий – философ, а значит, на его страницах должны быть парадоксы и противоречия в себе, никаких избитых сентиментальных соплей и сахарного комфорта! Мы же здесь не для счастья, а для того, чтобы воспитать в душе огонь возвышенных страстей и промчаться в мире молнией…

Что счастье мне? зачем оно?
Не ты ль твердила, что судьбою
Оно лишь робким здесь дано,
Что счастья с пламенной душою
Нельзя в сем мире сочетать...

/Дмитрий Веневитинов "К моей богине"/

Зинаида Волконская, которая знала, что счастье – только для робких, делает роман жестким, актуальным и философским.

Помните, как Лермонтов, влюбившись в очередной раз и впервые ощутив взаимность, вдруг удирает, разве что не через окно, от Варвары Лопухиной из Москвы в Петербург, где прячется от сладкого семейного счастья, которое было так близко, за стенами училища кавалерийских юнкеров?

Вот и Волконская говорит: сказке не бывать, Дима, мы же философы. Сладкая жизнь не для нас, ты же сам пишешь в стихотворении "Жизнь" – её загадка и развязка уже длинна, стара, скучна, как пересказанная сказка усталому пред часом сна. А в стихотворении "Моя молитва" просишь убрать из сердца радость, поскольку она – неверная жена. Так что, давай, Дим, будем соответствовать написанному пером...

Формальный повод для перевода безумной влюбленности в качественную трагедию нашелся просто – ведь хотя Зинаида и жила раздельно от мужа, но светские приличия, по которым через 15 лет жестко пройдется философ Лермонтов ("при диком шепоте затверженных речей мелькают образы бездушные людей") соблюдала досконально.

И, по решению старшего в любовном дуэте (Зинаиды), Дмитрию надлежало как можно быстрее отправиться из Москвы в Петербург (то есть, проложить дорогу Лермонтову) – на 800 километров от разрастающейся любви.

Потушим пламя любви на раннем этапе, пока оно укротимо!

А в знак неразлучности, в залог виртуальной близости – Волконская дарит Веневитинову таинственный перстень, найденный при раскопках римского города Геркуланума. С Геркуланумом в свое время произошло ровно то же самое, что и с Помпеями (вы помните, там мощно вышел из себя Везувий), но мы этот город практически не знаем – название слишком длинное, чтобы быть на слуху. Вот и Карл Павлович Брюллов для своей картины выбрал благозвучные Помпеи, которые помнит каждый второй российский школьник.

Впрочем, сегодня, наверное, уже каждый третий.

Естественно, что Волконская перстень предварительно духовно обработала. Вы знаете, что для женщины заговорить перстень – раз плюнуть. Если женщина не может заговорить перстень, значит, у нее пробой в карме, и нужно срочно обращаться к кармологу.

Веневитинов, получив мистический подарок, тут же поклялся носить перстень, дивной силой укрощающий страсть, исключительно на брелке карманных часов. А наденет его на палец он либо на смертном одре, либо во время венчания с любимой княгиней.

Ты дивной силой укроти
Порывы страсти безнадежной
И от груди моей мятежной
Свинец безумства отврати…

(Дмитрий Веневитинов, "К моему перстню")

Ну, тут – что ни шаг, что ни слово, то роман. Жизнь и литература сплелись как пара змей. Точнее – смешались до неразличимости, змеи так не могут.

Итак, поскольку из венчания и последующей счастливой семейной жизни ничего литературного не получится, требовались другие сюжетные ходы. Например, внезапная (даже для пушкинской эпохи) смерть героя сделала бы роман бестселлером…

Что ж, дело за малым.

В Петербург за смертью

Дмитрий едет в Петербург (за 5 месяцев до смерти), где его при въезде сажают в сырой холодный карцер на трое суток – либо по подозрению в причастности к декабристам (там у него море друзей), либо потому, что, по просьбе любимой, он взял попутчика, француза, который только что проводил княгиню Трубецкую к мужу в Сибирь, а теперь возвращался в столицу. Компетентные органы стали проверять – не везет ли француз бомбу, стихотворение Пушкина "Андрей Шенье" или уж, в крайнем случае, письма декабристов. А заодно проверили и тех, кто ехал с ним. План Волконской, возможно, бессознательный, по нагнетанию романа работал безотказно (не забудем при этом отдать должное Зинаиде Александровне: она активно помогала женам декабристов, не побоявшись пойти на прямой конфликт с власть предержащими).

Сырой карцер, безусловно, подрывает здоровье Дмитрия (в отличие от Пушкина и Лермонтова, Веневитинов спортсменом не был, хотя сразу же после восстания декабристов стал в компании с Киреевским и Кошелевым интенсивно заниматься фехтованием и верховой ездой – на случай революционной волны с юга). В Петербурге Дмитрий, устроенный по наводке Зинаиды в Азиатский департамент Коллегии иностранных дел (и здесь шел по стопам Грибоедова), чувствовал себя не в своей тарелке. Здоровье ухудшалось прямо пропорционально туберкулезному невскому климату. Но что здоровье, если на кону книга жизни? Тому, кто жребий довершил, потеря жизни не утрата.

И вот ее последняя страница: начало марта 1827 года. Ланские, у которых во флигеле жил Дмитрий, давали бал (это набережная Мойки в районе переулка Пирогова). Март – коварный месяц в Петербурге: холодно, сыро, как в карцере, только еще ветер, пронизывающий до прожилок – Нева недалеко.

Разгоряченный от положенных по светским правилам танцев, Дмитрий выскакивает из дворца во флигель – например, чтобы записать пришедшее в голову стихотворение. Выскакивает без верхней одежды – уж если "ты мчишься в мире молнией", то надевать шубу, перед тем, как выскочить за угол, застегивать ее на все пуговицы и поправлять шарф, чтобы хорошо закрывалось горло – как бабушка учила, – противоестественно. Не добежав до флигеля, еще и остановился – поздороваться со знакомым и подставиться под ветер.

На следующий день – простуда, стремительно перешедшая в пневмонию. Дмитрий умирал быстро, той же молнией. Когда почти уже перестал дышать, его друг Алексей Хомяков надел поэту перстень на палец.

Когда же я в час смерти буду
Прощаться с тем, что здесь люблю,
Тогда я друга умолю,
Чтоб он с моей руки холодной
Тебя, мой перстень, не снимал,
Чтоб нас и гроб не разлучал.

(Дмитрий Веневитинов, "К моему перстню")

Уже казалось бы умерший Веневитинов, ощутив перстень на пальце, неожиданно приходит в себя, – чтобы уйти в свой роман с потрясающей фразой:

"Разве меня венчают?"

Если перебирать все возможные варианты перехода из жизни в текст, то уж точно – лучше выдумать не мог! Похоронили поэта – с перстнем на пальце, согласно завещанию или "Завещанию", на территории Симонова монастыря, где совсем недавно он объяснялся в безнадежной любви.

Вот час последнего страданья!
Внимайте: воля мертвеца
Страшна, как голос прорицанья.
Внимайте: чтоб сего кольца
С руки холодной не снимали:
Пусть с ним умрут мои печали
И будут с ним схоронены.

(Дмитрий Веневитинов, "Завещание")

Сбылось и другое поэтическое пророчество Дмитрия, также связанное с перстнем:

Века промчатся, и быть может,
Что кто-нибудь мой прах встревожит
И в нем тебя отроет вновь...

(Дмитрий Веневитинов, "К моему перстню")

Через 100 с небольшим лет после смерти поэта его прах действительно был встревожен, могила перенесена на Новодевичье кладбище, а перстень отрыли и поместили в Государственный Литературный музей.

Повторение Зинаиды

Ну а Зинаида Волконская уехала в Италию и 33 года жила в Риме, в том числе – на втором этаже знаменитого палаццо Поли у фонтана Треви (многие из тех, кто читает эту статью, фотографировались на этой красивой площади).

Марчелло Мастроянни и Анита Экберг у фонтана Треви в фильме Федерико Феллини "Сладкая жизнь"

К концу жизни настроение княгини становилось всё более мистическим, огромные средства и силы она тратит на благотворительность – возможно, этим очищая свою карму. А однажды, столкнувшись на улице с замерзающей женщиной – дело было в феврале (а иной римский февраль, что март в Петербурге), отдала ей свое пальто и добиралась до дома, как и Дмитрий Веневитинов накануне смерти, без верхней одежды на пронзительном ветру.

На следующий день – та же самая простуда заставляет и Зинаиду Александровну Волконскую поставить книгу своей жизни на полку.

Источник "Ревизор"

Публикация с разрешения автора

Часть 4

Краткое содержание предыдущего: жизнь человека можно рассматривать как литературное произведение, развивающееся в реальном времени. Первым усадил за стол вымышленного персонажа и живого человека Александр Сергеевич Пушкин. Память – великий уравнитель виртуального и реального в сознании человека.

Фото и коллажи Сергея Сурина.

Завязка

В ноябре 1817 года Василию Шереметеву не было 23 лет. Совсем еще молодой человек, - взбалмошный, вспыльчивый, но, безусловно, отважный и благородный. Только что его повысили в звании – он стал штабс-ротмистром Кавалергардского полка, и от этого октябрь в Петербурге выдался на редкость пьяным: все отмечали повышение Шереметева, даже деревья и птицы.

Неудивительно, что Василий обнулился – потратил все свои деньги (а поскольку кавалергард знатно поругался с отцом, то его безлимитная карточка Шереметевых была заблокирована). Возможно, именно из-за этого от него уходит возлюбленная, Авдотья Истомина. Хотя балерина, воспетая Пушкиным, утверждала потом следственному комитету, что ушла вовсе не из-за иссякшего кошелька Василия (это было бы некрасиво), а из-за дурного обращения (когда пьяный – кричит, обзывается, рукоприкладствует; нежности – ну никакой).

Если жизнь как роман, то события крутятся с неимоверной скоростью, страницы сами перелистываются, а время летит, как балерина Истомина.

Грибоедов, 5 месяцев как устроившийся в Коллегию иностранных дел, похищает Авдотью, раз уж она свободна и без присмотра: притаившись с экипажем в засаде у Гостиного Двора, Александр Сергеевич Второй выхватывает Авдотью из специальной «социальной» кареты, которая осуществляла вечернюю театральную развозку (за счет бюджета развозили оттанцевавших и отпевших артистов по домам).

Похитив (полагаю, по предварительной договоренности) балерину, Грибоедов везет ее к своему другу и коллеге Александру Завадовскому, который снимал шикарную квартиру с роялем совсем рядом, на Невском, 13 (то есть, на том же квази-историческом пятачке, где лет через семь Евгений Онегин сядет за стол с Петром Кавериным). Завадовский, будучи англоманом, угощал всех диковинным на Руси напитком – виски.
Так почему бы Истоминой не попробовать виски, а Грибоедов тем временем поработает тапером, раз уж в зале рояль? Маэстро, вальс!

Кстати, не кажется ли вам, что мы из жизни уже плавно перескочили в текст увлекательного романа?

И вот уже слухами о подозрительной дегустации Петербург полнится (время летит), и штабс-ротмистр Шереметев со своим другом, не менее взбалмошным Александром Якубовичем, хорошо нагрузившись ромом, врываются в квартиру Завадовского – на крутые разборки. Ясно как день, что впереди, в конце главы, уже маячит дуэль, да не простая, простых-то много, а особая...

Договорились (обратите внимание – дуэли предполагали умение дворян договариваться) – что после основных дуэлянтов, Шереметева и Завадовского, к барьеру пойдут секунданты – Якубович (секундант Шереметева) и Грибоедов (секундант Завадовского). На этом настаивал Якубович, считавший Грибоедова, который сидел в засаде у Гостиного двора, виновником всего происходящего. Но с таким же успехом в виноватые можно было записать и Якубовича – ведь именно он нагружал Шереметева ромом, яростью и необходимостью мести.

Итак, с одной стороны два боевых офицера, с другой – двое дипломатов-очкариков. Вообще-то дуэли из-за женщин категорически запрещались по дуэльному кодексу, но формальный повод для поединка, когда в квартиру врываются разъяренные пьяные офицеры, находится, как вы понимаете, очень быстро.

В наши дни при тех же обстоятельствах моментально последовала бы нелицеприятная драка с руганью, битьем мебели и окон, вызовом ОМОНа, Росгвардии и карет скорой помощи (никого не забыл?). То есть, получился бы фрагмент заурядного полицейского сериала. В пушкинскую эпоху – ничего подобного: следует выработка условий дуэли (страницы с мордобоем и лужами крови вызвали бы тогда откровенное недоумение, да и просто были бы неинтересны).

А условия эти были самыми жесткими в русской дуэльной истории – уж очень действующим лицам хотелось, чтобы глава их романов «Четверная дуэль» взяла за душу читателя. Шесть шагов между барьерами и по шесть шагов от барьеров – сходились с 18 шагов (можно уже сразу, с 18 шагов, стрелять). Это на два шага меньше, чем начальная дистанция между Пушкиным и Дантесом через 20 лет, а на небольшом расстоянии каждый шаг существенен.

Кульминация

Кавалергард Василий Шереметев стреляет первым, практически со второго шага – а что медлить? Характер новоиспеченного штабс-ротмистра не предполагал неторопливое движение к барьеру и спокойное, наращивающее напряжение романа, прицеливание. Шереметев промахивается. Пуля, оторвав кусок сюртука на рукаве Завадовского, летит в пустоту. Что Завадовский?

Через полстраницы он скажет удивительную фразу. Я думаю, как штатский человек без боевого и дуэльного опыта, Александр пребывал тогда не в реальности, а в тексте своего романа. Это же абсолютно романтично – участвовать в смертельной дуэли, дамы на балах будут еще долго потом шептаться, указывая на него… когда бы еще в своей размеренной комфортной жизни он получил такую захватывающую динамичную страницу!

Стоп. А откуда это у молодого человека (в день дуэли ему было 23 года) размеренная комфортная жизнь?

От отца. Петр Васильевич Завадовский был человек непростой – именно он отодвинул от Екатерины II светлейшего Потемкина-Таврического, влиятельнее которого в нашей галактике было только Солнце, и стал седьмым фаворитом императрицы. При ее внуке, императоре Александре, Петр Васильевич снова будет в фаворе – он займет должность первого министра народного просвещения и уйдет в иной мир (в текст своего романа) за 5 лет до четверной дуэли. Так что комфорт Александра Завадовского, одного из двух его сыновей, базируется на огромном папенькином наследстве. Отметим, прощаясь с Петром Васильевичем, что вы неплохо знаете его правнучку: она через 45 лет после дуэли выйдет замуж за Льва Николаевича Толстого.

Итак, пуля разрывает рукав сюртука двоюродного дедушки Софьи Андреевны Берс, оставляя царапину на его руке. И это возвращает Александра из романтического текста, где его окружили красивые дамы, расспрашивавшие наперебой – как это, стреляться с 15 метров. То был не просто роман, – мечтательный Завадовский находился в бестселлере!..

А тут разорванный сюртук и легкая боль.

Александр опускается на землю. И говорит Шереметеву ту самую удивительную фразу (несомненно, с вытаращенными глазами):

«Ты что, хотел меня убить?»

Шереметев даже не понял, что говорит его оппонент. Он никак не мог поверить в то, что промахнулся. Одной ногой Василий еще стоял на этой земле, где ему слишком многое не нравилось, но другую уже занес, чтобы перейти в свой роман, где должен был остаться навечно.

Завадовский, окончательно осознав реальность (он же дипломат, ему это положено по должности), – кричит: «К барьеру!».

По правилам дуэли, если один из оппонентов стреляет, не доходя до барьера, и промахивается, то второй имеет право сказать «к барьеру», после чего промахнувшийся должен подойти к своему барьеру и превратиться в живую мишень. Теперь его оппонент, который остановился там, где его застал выстрел, может прицеливаться сколько хочет. Это уже стрельба на поражение: расстояние между Завадовским и подошедшим к барьеру Шереметевым не превышало 7 метров.

Кстати, я всё думал, а почему Пушкин не крикнул «к барьеру!» – у них же была аналогичная ситуация: Дантес выстрелил, не доходя до барьера, и не убил поэта. Оказывается, до поединка они подписали правила, где в третьем пункте значилось:

«После выстрела противникам не дозволяется менять место, для того чтобы выстреливший первым в своего противника подвергся огню на том же самом расстоянии».

То есть этим положением специально отменялось традиционное дуэльное правило «к барьеру!» – Дантесу повезло.

А Шереметеву нет. Все бросаются к Завадовскому – уговаривать его выстрелить в воздух. Кто все? – оба секунданта, доктор Ион и Петр Каверин (который, вы помните, через 7 лет сядет за стол с Евгением Онегиным). Почему на дуэли присутствовал доктор, понятно. А вот что там делал Каверин? Ну, есть свадебные генералы, а бывают и дуэльные гусары. В общем – происшествие становилось Событием в ту эпоху только, если на нем присутствовал Петр Каверин – он был живой и животворящей легендой.

Завадовский соглашается. В конце концов – он же не киллер. Поиграли, попсиховали, время идти пить шампанское. Но теперь – настал черед удивительной фразы от Шереметева:

«Стреляй, или я тебя убью следующим выстрелом».

Конечно, штабс-ротмистр был взбалмошным и находился в состоянии аффекта. Но придурком он не был – в роду Шереметевых это не было принято. Зачем же он так сказал, не оставив шансов Завадовскому, кроме как убивать (стрелял Завадовский хорошо)?

Шереметев, как вы помните, уже был одной ногой в своем романе. Роман этот будет просто блестящим, его будут внимательно читать…

«За чтением» Иван Крамской, 1863

…над ним обрыдаются юные красавицы и уважительно покачают головой опытные офицеры. «А пройдут пионеры – салют кавалергарду!». Стоит ли отказываться от такой перспективы, от такой книги на полке и превращать происходящее в забавную оперетту (постреляли и пошли пить шампанское)? Нет – жизнь как роман!..

Завадовский стреляет на поражение.

Тяжелораненый Шереметев падает, катается на снегу, стонет от боли. Умрет он (окончательно перейдя, уже второй ногой, в свой роман) через день после дуэли – практически как Пушкин.

Эпилог

И все остальные участники дуэли (персонажи будущих глав «Четверная дуэль») разбежались по своим романам.

Каверин также отметится в этой главе крылатой фразой: он скажет, подойдя к умиравшему на снегу Шереметеву: «Что, Вася, репка?» («Орденом» в форме репы награждали в кадетских корпусах того, кто первым падал с лошади на учениях; но в данном случае Вася упал насовсем). А потом поспешит в ближайший околоток «улаживать дело». Петр Павлович думал, что его авторитета будет достаточно, чтобы оперативно всё замять. Не тут-то было: местные полицейские были не от мира сего – они не знали Каверина и, на всякий случай, задержали легендарного гусара на трое суток. Выйдя через три дня, Каверин тут же помчался к Тургеневым на Фонтанку, чтобы установить там, снимая стресс, мировой рекорд по употреблению шампанского – 5 бутылок подряд. Шестое шампанское Каверин выпьет, прохаживаясь по тонкому карнизу напротив Михайловского замка и декламируя сатирические строки о невинно убиенном императоре (Петр Павлович о Павле Петровиче). Безусловно, он это делал не просто так, а затем, чтобы попасть под другим именем и с другим напитком – в будущий роман супруга Софьи Андреевны Берс:

"Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку."
/Л.Н.Толстой/

Для Грибоедова смерть Василия Шереметева стала радикальной встряской сознания. Трагедия всколыхнула его мозг, а осознать то, что vita brevis (жизнь коротка), помог безумный неугомонный Якубович: вынув пулю из тела Шереметева (Якубович полез вынимать пулю вперед доктора – с ним вообще очень трудно было спорить, лучше посторониться), он показал ее Грибоедову с горящими от ненависти глазами и сказал свою фразу: «Это – для тебя!». Еще одна страница романа-боевика! – между двумя Александрами действительно произойдет потом поединок под Тифлисом, правда, это будет такая дуэль-лайт, с раздробленным пальцем Грибоедова (что не помешало ему и далее играть вальсы на рояле) и наконец-то удовлетворенным Якубовичем. Но главное, что Грибоедов заторопился, и через 7 лет мы получим «Горе от ума». И актер Павел Экунин еще успеет жениться на возлюбленной погибшего Шереметева, Авдотье Истоминой, как первый исполнитель роли полковника Скалозуба.

Экунин и Истомина перейдут из жизни в свои романы во время страшной петербургской эпидемии холеры 1848 года. А через 7 лет после этого поставит свою жизненную книгу на полку и камер-юнкер двора Его Императорского величества третий Александр из дуэлянтов, граф Завадовский, который, унаследовав очередное состояние – на этот раз своего умершего брата Василия – переедет в Таганрог и будет скучать там в достатке и одиночестве, ходить по берегу Азовского моря и под шум накатывающихся теплых волн перелистывать книгу жизни назад – искать в ней те самые любимые страницы, где он говорит свою удивительную фразу и стреляет в обезумевшего Шереметева.

«Странник над морем тумана», Каспар Давид Фридрих, 1818

На нем пресеклась графская линия рода Завадовских. Собственно, ни у кого из участников четверной дуэли не было детей. Разбежавшись по своим романам, они стали ждать своих читателей.

Жизнь как роман.

Источник "Ревизор"
Публикация с разрешения автора

Часть 2

Краткое содержание предыдущих серий: жизнь человека можно рассматривать как литературное произведение, развивающееся в реальном времени. Как роман, где человеку выпала – видимо, все-таки честь, – быть главным героем.

Фото и коллажи Сергея Сурина.

Привет, рефлексия

Ощутить себя в качестве главного героя повествования, которое разворачивается в реальном времени, можно только обладая рефлексией, или обращением ума на собственные действия. У нас дома есть градусники для измерения температуры, есть приборы для измерения давления и уровня кислорода в крови, но нет никаких инструментов, тех же градусников – для определения уровня самосознания. А так хорошо было бы человеку (особенно в тот день, когда он планирует звучать гордо) знать, какая у него сегодня рефлексия, она ведь, как и температура или давление – величина непостоянная, к вечеру, как правило, повышается.

И не менее хорошо было бы выпустить учебник по истории рефлексии в России. Чтобы точно знать: когда она у нас появилась, кто ее сюда занес – татаро-монголы или иезуиты, и кто здесь зарефлексировал первым.

Пушкин первой болдинской осенью пишет про Боратынского – "он у нас оригинален, ибо мыслит". Странное высказывание. Значит ли это, что до Боратынского, который, несомненно, обладал крайне высоким уровнем рефлексии, литераторы в России не мыслили, а если и мыслили, то только по праздникам с разрешения властей?

Вдумчивого ведь и вправду всегда легко принять за шпиона.

Но вернемся к нашей теме. Итак, при наличии рефлексии, мы можем осознать себя в качестве главного героя своего романа, безостановочно разворачивающегося во времени. А что такое время? Так это и есть – листание жизненного романа: страница ушедшего дня сменяется новой страницей.

"И тихо лист перевернешь", – пишет Боратынский.

Именно так, тихо – время хочет подвести нас к финалу. Оказывается, книга конечна, и в определенный момент будет перевернута наша последняя страница.

Что же происходит потом – с книгами жизни?

То же, что и с любым романом. Либо его будут читать, если он интересен и достоин внимания, либо никогда больше не откроют. Поставят на полку.

Когда я хожу вдоль книжных полок нашей районной библиотеки (там всё как много лет назад, только около грустных сотрудниц появились персональные компьютеры), мне кажется, что некоторые книги никто вообще никогда не брал – как их сюда поставили, так они и стоят – в ожидании своего читателя. А его всё нет. Тускнеет шрифт, желтеют страницы, разваливается переплет. Скоро их спишут за ненадобностью.

Джузеппе Мария Креспи "Книжные полки" (первая половина XVIII века)

А на другие книги – наоборот, очередь, запись. Их нет на полках, они вечно на руках –читаются. Когда их замусолят до дыр, то обязательно переиздадут заново по причине высокого спроса. Так и жизни людей: одни – диванные и монотонные, другие – беспокойные и увлекательные.

"Ты в мире молнией промчишься", – писал Дмитрий Веневитинов о яркой жизни человека. О книге мы говорим: читается на одном дыхании.

И если у Льва Николаевича люди как реки, то в нашем случае: люди как книги.

"И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны…"

/Юрий Левитанский/

Состояние тревоги

Вообще-то это достаточно тревожное состояние – ощущать свою жизнь как роман, где вы главный герой: придется очень быстро выйти из привычной зоны комфорта. Раз вы главный – значит, перевести стрелки не на кого, сюжет зависит именно от вас. Вы – плеймейкер и комбинатор! Очень необычное, тревожное и некомфортное состояние...

Помните фильм "Сердце ангела"? Там главный герой – частный детектив в исполнении Микки Рурка – периодически пытается выйти из сюжета, из игры, которая заходит слишком далеко. Герой Рурка уверен, что он тут ни при чем. Ведь он не более чем наемный работник, и зло, которое творится вокруг, нарастая по ходу фильма – вне его ответственности и компетенции, с ним никак не связано.

Микки Рурк и Роберт де Ниро в фильме "Сердце ангела"

А в итоге оказывается, что он и есть причина всех бед. И уже не соскользнуть, не сослаться на то, что проходным, второстепенным персонажам полагается весомая скидка. Очень хочется, чтобы всё это было сном…

Вам, кстати, не приходилось видеть себя во сне? Вы наблюдаете за собой, но сами себе не подчиняетесь, не знаете – что с собой делать. Покой в этом случае уж точно не снится.

И совсем другое дело, когда мы читаем чужие жизненные романы. Мы не участвуем в сюжете и никакой ответственности не несем, разве что сопереживаем, если захотим.

Как приятно быть сторонним наблюдателем!

Реальное и виртуальное: память – великий уравнитель

В нашей памяти герои литературных произведений, нами прочитанных, имеют равные права с теми, кто жил или сейчас живет на этой Земле. Вымышленные персонажи точно так же претендуют на наше внимание и уверенно возникают в сознании – мы мыслим, представляем их наравне с обычными людьми. Все равны!

Более того, мы знаем об Онегине, Чацком, Печорине – гораздо больше, чем о многих реальных людях. Конечно, ближайших друзей и родственников мы представляем лучше, особенно если они среди нас. Но люди уходят, и информация о них потихоньку стирается из памяти, переставая быть актуальной. Мы вспоминаем о них на годовщинах, восстанавливая страницы их жизни, но эти праздники воспоминаний, по выражению Пушкина – чем дальше, тем бледней.

А вот с Онегиным, Печориным и иже с ними – иная ситуация. Они то и дело врываются в нашу оперативную память. То сериал про них сделают – невыносимо глупый, и разум кипит от возмущения. То, напротив, какая-нибудь умная статья изменит наше представление о герое – и мы мысленно встречаемся у парапета со своим Онегиным, чтобы внести в него необходимые коррективы…

Таким образом, хоть это и выдуманные персонажи, но мы нередко думаем о них и отлично представляем определенные детали их жизни. Для нас вообще нет особой разницы – о ком мы думаем в данный момент: о реальном человеке или о виртуальном. Главное, чтобы он волновал нас, будоражил, ломился во внимание.

Так что, память – великий уравнитель: у всех равные права на появление в нашем сознании.

А еще наша динамичная память может подбрасывать нам, во снах и наяву, наряду с эпизодами из личного прошлого, фрагменты из романов или кинофильмов.

Вот вы идете по городу и вдруг останавливаетесь как вкопанный: что-то привлекло ваше внимание. Вы когда-то уже переживали эту картину мира, чувствовали нечто схожее.

Дежа вю.

И вы начинаете вспоминать – когда? Где это было? И вас осеняет: так ведь это же вообще было не с вами, это просто фрагмент из понравившегося вам кинофильма или страница романа, врезавшаяся в память!..

Но кто же первым соединил в тексте несоединимое – реальное и виртуальное?

Конечно, Пушкин

Да, именно Наше Всё усаживает за стол вымышленного персонажа и живого человека. В самом престижном петербургском ресторане "Талион" (на Невском, 15) встречаются виртуальный герой Евгений Онегин и вполне себе живой человек – Петр Павлович Каверин. Если составлять рейтинг витальности среди людей пушкинской эпохи, то на первое место я бы поставил Федора Толстого-Американца, а второе безоговорочно отдал бы Петру Каверину (о некоторых страницах их жизни – в последующих статьях).

Причем Пушкин настолько элегантно смешивает виртуальное и реальное, что мы даже не замечаем, что произошло что-то экстраординарное. Очень точно писал о нем Боратынский: "Сей ветреник блестящий, всё под пером своим шутя животворящий".

Помните первый фильм "Матрица" 1999 года? Там нам всё время растолковывают – как реальное переходит в нереальное, что мы вообще знаем о нашем мире, что такое красная таблетка, и чем она отличается от синей... Зритель по окончании фильма наверняка что-нибудь да запомнит, а придя домой, скажет соседу, чтобы тот немедленно шел в кинотеатр и узнал, наконец, что на самом деле такое реальность.

А Пушкин ничего не объясняет: он просто допустил, что встреча в "Талионе" возможна, и мы поверили ему на слово, потому что слово у него уж больно хорошее. Легкое. А в ноябре 1824 года, как раз перед публикацией первой главы "Евгения Онегина", Пушкин посылает брату свой знаменитый рисунок, где он стоит у парапета напротив Петропавловской крепости, беседуя, – и вы уже поняли с кем.

Со своим персонажем Евгением Онегиным.

За что бы ни брался Пушкин – получалось легко. Даже очень сложные вопросы он решает шутя, незаметно. И складывается впечатление, что у него в текстах есть всё.

Как в Греции.

А как в Греции?

У древних греков реальный человек редко оказывался на страницах текста вместе с виртуальными персонажами, но иногда это все-таки случалось. Речь идет, прежде всего, о Сократе, который попал в комедию Аристофана "Облака", став объектом высмеивания. Скорее всего, Сократ и Аристофан (они, как Пушкин и Каверин, были современниками) предварительно хорошо поругались – Сократ же умел вывести собеседника из себя, ну, как Джон Макклейн из первого "Крепкого орешка".

Аристофан, Сократ и Брюс Уиллис, исполнитель роли Джона Макклейна

И язвительная пьеса стала ответом Аристофана на ссору. Потом, кстати, они помирятся и будут вполне себе дружелюбно пировать (как Пушкин и Каверин), но написанное Аристофан менять не будет. Сократ так и останется висеть в корзине и говорить то, что в жизни сказать никак не мог. В тексте, наряду с Сократом, действуют такие персонажи, как "Правда" и "Кривда". То есть, в нашем понимании, это басня-фантасмагория. У Пушкина другое.

Для греков будет в большей степени характерен обратный процесс: они будут вводить виртуальных, с нашей точки зрения, объектов – богов – в свою повседневную жизнь. Впрочем, боги были для них вполне реальными (обманывали, хитрили, воровали…), только обладали еще и бессмертием и, вследствие этого – расширенными возможностями.

Так вот, греческие аристократы, просто обязаны были включать богов в свои родословные ветви: если ты не ведешь свой род от Посейдона или Зевса, то – драхма цена твоей родовитости!

- "Что это хозяин мрачен на пиру?" – "Так ведь он потомок Аида по отцу – ему пристало..."

Совмещение несовместимого происходит скорее в истории об Орфее, да и то с большими оговорками: ведь греческий певец, в отличие от Сократа, был полумифическим. Тем не менее, в знаменитом схождении в подземное царство Орфей воспринимается как один из реальных греков, просто он такой настойчивый, что добирается до пространства теней, где живому быть нельзя. Орфей коррумпирует подземного паромщика Харона своим пленительным пением и выходит за грань возможного, получая от Аида тень своей Эвридики.

На картине 1861 года Камиля Коро "Орфей, ведущий Эвридику из преисподней" тень Эвридики настолько телесна, что у певца получается держать ее за руку; да и с пышной растительностью лесного массива душам умерших явно повезло. Как вы помните, всё заканчивается трагично, история Орфея и Эвридики мрачная и печальная. А нам-то хочется легкости и простоты. Чтобы от текста не оставалось тягостного остатка. Ну, как у Пушкина:

К Talon помчался: он уверен,

Что там уж ждет его Каверин.

Вошел: и пробка в потолок,Вина

кометы брызнул ток…

Вытеснение образа (эффект Георгия Тараторкина)

При чтении у нас, как правило, создается визуальное изображение персонажей. Иногда автор тратит целую страницу на описание героя, а нам достаточно нескольких слов, память тут же подбрасывает какое-нибудь недавнее знакомство, и образ в нашем сознании успешно сформирован, несмотря на то, что автор, трудяга, всё еще упорно продолжает добавлять штрихи к портрету. Так что, образы одного и того же героя у читателей всегда будут разными. В конце концов, единообразия воображения от нас пока что законодательно не требуют.

Но иногда актер, отлично сыгравший в экранизации классики, вытесняет другие образы, и теперь мы ассоциируем данного персонажа именно с этим экранным воплощением. Так случилось, например, когда в 1969 году вышел на экраны фильм Льва Кулиджанова "Преступление и наказание". Высокий, худой, молодой и умный Георгий Тараторкин настолько хорошо подошел на роль Раскольникова, что, когда через несколько лет вышло академическое издание романа, то на правом верхнем углу авантитула красовалась фотография артиста 3*4 в образе Родиона Романовича.

Пушкинская эпоха: кульминация русской истории

Переход жизни в текст и восприятия жизни, судьбы, биографии как яркого захватывающего романа – это романтическая идея, а романтизм у нас совпал с пушкинской эпохой. Правда, считается, что в 1830-ые годы уже начал свое триумфальное шествие реализм, оставив заключительное романтическое слово Лермонтову. Я бы вообще рассматривал пушкинскую эпоху, начиная с "Бедной Лизы" Николая Карамзина (это 7 лет до рождения Пушкина) и заканчивая смертью Евгения Боратынского (это 7 лет после смерти Александра Сергеевича).

На входе, в 1792 году, был один русский язык, одно мышление, на выходе – всё совершенно другое. Любимая пушкинская фраза "всё те же мы" (он часто употреблял ее, меняя личное местоимение – всё тот же ты, всё тот же я, всё тот же ль он…) здесь работает с точностью до наоборот: мы стали другими.

Речь в этих статьях пойдет о дворянах – именно через них передавались традиции культуры и языка. Именно их жизнь была ярким романом.

Но при этом не будем забывать, что дворяне жили за счет своих крепостных, чье подневольное и монотонное существование вряд ли могло быть захватывающим повествованием (хотя бывали исключения – о них, например, рассказывал Лотман). Сегодня в титрах кинофильмов или в предисловии к книгам принято благодарить тех, кто помогал в процессе создания данного произведения. Вот и в ярких жизненных романах дворян пушкинской эпохи должна быть обязательно прописана, хотя бы мелким шрифтом, благодарность их крепостным, которые предоставляли им возможность жить ярко.

Интересно, что летом 1829 года Николай Полевой, вышедший из купеческой семьи, своей резкой критикой Николая Карамзина начинает крестовый поход против аристократизма, против дворян. Пушкин немедленно прекращает сотрудничество с "Московским Телеграфом", который издавал Полевой, а Вяземский и Боратынский разрывают с ним отношения. И именно тогда реализм начинает выдавливать романтизм из русской литературы. Пошли тектонические сдвиги, поначалу незаметные, но затем перешедшие уже во вполне себе ощутимую классовую борьбу...

Что же еще делало жизнь дворян в пушкинскую эпоху такой яркой и захватывающей? Например, то, что люди жили недолго (хотя и тут были исключения, например, Петр Андреевич Вяземский пережил пять царей, чуть-чуть не дотянул до шестого; да ладно царей – князь пережил всех своих детей, кроме Павла Петровича, и успел достаточно радикально поменять свои взгляды). Не было антибиотиков, медицина вообще была примитивной, а эпидемии чумы и холеры накатывались волнами. Но что чума – можно было запросто умереть от обыкновенной простуды. Или участвуя в войнах, которые в Александровскую эпоху шли не переставая: то на юге, то на западе, то на севере...

И, конечно, пушкинская пора – это расцвет дуэлей в России. Дуэли являлись как неотъемлемой частью бытия, так и литературы – главные произведения эпохи ("Евгений Онегин" и "Герой нашего времени") без смертельных поединков немыслимы. Дворянин пушкинской эпохи готов был в любой момент принять или бросить вызов, а значит – в любой момент поставить свою жизнь на кон.

И если в Англии в средние века существовал закон, заставлявший мужчин ежедневно тренироваться в стрельбе из лука, то в России дворяне без всякого принуждения практиковались в стрельбе из пистолета – неважно, боевой ты офицер или чиновник Коллегии иностранных дел. Любой грядущий день мог уготовить тебе смертельный поединок, где никому не хотелось быть статистом. А отказаться от дуэли было нельзя: отказавшийся становился изгоем.

Да, дуэль, как раздраженно говорил Николай I – это варварство, это вспыльчивость и упрямство, неумение уступать и идти на компромисс. Но без дуэлей не было бы так акцентировано понятие чести, а это была именно эпоха чести (мы вряд ли помним сегодня, что это такое, надо гуглить). Ну а честь, отвага и благородство – во все века делали романы красивыми.

Короткая жизнь предполагает стремление прожить ее ярко. Воланд со своими словами о внезапности смерти никого бы тогда не удивил, так что он никак не мог появиться в пушкинскую эпоху.

"Ты в мире молнией промчишься" – помните? – определяет время Дмитрий Веневитинов.

Именно так – стремительно перебежишь из жизни в текст, чтобы твой роман еще долго читался и поражал воображение. Получался такой удивительный круг литературы и жизни: дворяне читали романы, брали оттуда образцы для поведения и затем превращали свою жизнь в очередную захватывающую книгу.

И последнее об этой эпохе. Древние греки говорили, что у каждого человека бывает пора расцвета, "акме" (ακμή), когда он достигает максимума реализации, возможно – максимума ощущения счастья. Точно так же акме бывает и у всего этноса.

Так вот, пушкинская эпоха, я уверен, – это высшая точка русского сознания, русской истории. Потому мы и говорим о ней.

Источник "Ревизор"
Публикация с разрешения автора

Часть1

Не так давно Сергей Сурин написал цикл статей о Пушкине. В них поэт не бронзовая фигура, покрытая вековой патиной, а живой интересный человек. Но в любую эпоху человека формирует его окружение, среда и общество. Нельзя объять необъятное, но можно крупными мазками создать впечатление эпохи.

Общий план проекта "Жизнь как роман" и его персонажи

1. Вводная статья.

2. Измерение рефлексии бытовыми приборами. История рефлексии в России: кто зарефлексировал первым. Люди как книги. Состояние тревоги. Память как великий уравнитель: стирание границ между виртуальным и живым. Кто первым усадил живого и вымышленного за одним столом. Миф об Орфее. Эффект Георгия Тараторкина. Пушкинская эпоха – акме (ακμή) русской истории.

3. Василий Шереметев и Александр Завадовский (участники четверной дуэли): из текста в жизнь, из жизни в текст.

4. Как Федор Гагарин смазал карту будня. Две жизни как один роман гусара.

5. Дмитрий Веневитинов и Андрей Тургенев: двое загадочно ушедших из жизни в текст. Два оборванных на полуслове романа.

6. Михаил Долгоруков – компенсируется ли несправедливость жизни читаемостью жизненного романа?

7. Никита Юрьевич Трубецкой: жизнь как первый идеальный роман в России.

8. Прасковья Трубецкая-Гагарина-Кологривова: книга жизни легендарной женщины эпохального пересменка.

9. Две жизни Петра Каверина: безупречный роман пушкинской эпохи.

10. Федор Толстой-Американец: жизнь как роман высшей пробы.

Все они красавцы, все они герои своих красивых жизненных романов.

Смысл названия

В названии проекта нет никакой скрытой словесной игры, всё как есть: жизнь как роман.

Если вдуматься, человек действительно (врать не буду) проживает свою жизнь как произведение. Есть сюжет, есть действующие лица, есть бледные, проходные страницы (дни), есть незабываемые, проживаемые (и читаемые) на одном дыхании. В литературном тексте автор должен показать развитие персонажа (если хочет быть на хорошем счету у критиков), а в жизни развитие получается само собой. Детство, юность, наши университеты, земной свой путь прошли до середины и оказываемся в соответствующем месте… Всё органично, не подкопаешься.

Конечно, можно было бы сравнивать жизнь человека не с романом, а с произведением киноискусства – "Жизнь как кино", даже была такая песня, начинающаяся словами "Я бы жизнь свою, как кинопленку…". Но между текстом и кинофильмом есть принципиальная разница.

При чтении текста читатель сам производит работу по визуализации образов. Перед его глазами на входе – набор знаков: буквы да пунктуация (будем считать, что читаемая книга по счастливой случайности лишена иллюстраций). Эти знаки в результате работы соответствующих нейронов головного мозга должны превратиться в сознании читающего в аналоговую картину описываемого мира. Мозг в работе. Читатель – соучастник творческого процесса.

При просмотре фильма в кинотеатре всю работу по визуализации образов и создании картины мира за зрителя уже произвели – всё это он получает, согласно купленному билету, на большом экране. Всё сделали до вас и за вас. Нейроны головного мозга, ответственные за визуализацию, отправляются в долгосрочный отпуск, мы расслабляемся в комфортном кресле. Поэтому в руке у нас попкорн.

Но мы знаем, что мозг – это ленивая сволочь. Ему только дай слабину, он оторвется по полной и быстро уйдет из-под контроля. И потом вам это здорово аукнется: вы очень долго не вернете к работе отправленные на отдых нейроны, они хорошо загуляют. А кто знает, они вам вполне могли бы еще пригодиться.

Значит, жизнь как роман. В конце концов, чтобы нанести текст на бумагу, нам ничего особого не нужно из технологического обеспечения. Можно даже обойтись, страшно сказать, без компьютера. Если не изменяет память – и Пушкин, и Толстой пытались без него обходиться. Им было тяжело, но порой у них неплохо получалось.

Итак, в своем жизненном произведении человеку выпала честь быть главным героем. Человек живет, и его жизненный роман разворачивается в реальном времени. Этот роман обладает двумя главными свойствами: непредсказуемости – мы ведь не можем открыть свою последнюю страницу и посмотреть – чем всё закончится, что будет с героем, то есть, со мной, в финале.

Георгий Штиль в роли буфетчика Сокова. Сериал "Мастер и Маргарита" (2005)

- Вы когда умрете?

Тут уж буфетчик возмутился.

– Это никому не известно и никого не касается, – ответил он.

– Ну да, неизвестно, – послышался все тот же дрянной голос из кабинета, – подумаешь, бином Ньютона! Умрет он через девять месяцев, в феврале будущего года, от рака печени в клинике Первого МГУ, в четвертой палате.

Буфетчик стал желт лицом. /Михаил Булгаков/

И еще роман обладает необратимостью – нам не дано вернуться назад и переписать ту или иную страницу, чтобы она читалась, запоминалась получше. Как-то была бы поярче. Или хотя бы, чтоб в ней не было явных ошибок и глупостей.

Итак – наряду с киноиндустрией и книжным бизнесом, полным ходом и достаточно давно идет индустрия жизни. Мы пишем, создаем свои жизни. Все мы, оказывается, и читатели, и писатели. Не только же Пушкину упиваться гармонией:

Порой опять гармонией упьюсь,

Над вымыслом слезами обольюсь…

При этом мы не заключали никаких договоров на публикацию или издание наших жизненных повествований (насколько мне известно), ни о каком вознаграждении ни с кем не договаривались. То есть, в этом плане, мы — непрофессиональные авторы. Хотя гонораром, возможно, является сама возможность такого романа, то есть, возможность жизни.

Жизнь как роман.

Попробуем осознать себя героями собственных жизненных произведений. И уж точно будем наблюдать, какие романы подбросило нам прошлое, и прежде всего – как жизнь превращалась в текст у героев пушкинской эпохи, там ведь колыхается целое море захватывающих, неподражаемых сюжетов.

Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе

Грядущего волнуемое море.

Основным полем наблюдения у нас будет пушкинская эпоха. И когда мы говорим, что кто-то кому-то что-то сообщил или кто-то кого-то о чем-то попросил в те золотые времена, то это наверняка произошло при помощи почты. Письмо, по определению Николая Греча, это разговор с отсутствующим.

Источник "Ревизор"
Публикация с разрешения автора

Часть2