Серия «Плотогоны»

Так уж повелось, что несколько раз за лето Прохор останавливал плот у деревни Клещеево и покупал четверть самогона для Ермолая. Местные мужики ломили за свой продукт совершенно несуразную цену, но дело того стоило. Клещеевцы выгоняли напиток из медных, ещё прадедовских котлов, настаивая затем на особом сборе трав, семян и почек. Уже многие годы их кристально чистым, чуть уходящим в малахитовую зелень самогоном плотогоны лечились от всевозможных болезней. Огненное зелье изгоняло нутряных паразитов, возвращало старцам память, ускоряло затянувшиеся роды, сводило бородавки и укрепляло дух усомнившихся. Ермолай же, помимо лечебных целей, ещё навострился смешивать на клещеевском продукте краски, добившись невероятной яркости и выпуклости наколок.

В тот день, завидя знакомого торговца, дремлющего рядом с горой пустых бочонков, Прохор направил плот к берегу. Воткнул в илистое дно верный бамбуковый багор, что бы не снесло течением, и залихватски, в три пальца, свистнул.

— Вставай, дядя! Царство небесное проспишь, — гаркнул Прохор.

Мужик вскочил, испуганно озираясь, но узнав плотогона, успокоился и поклонился.

— Тащи сюда четверть, — доставая из-за пазухи деньги, скомандовал Прохор.

Тот, обрадованно, извлёк из зарослей осоки бутыль, и дошёл было до кромки воды, но, внезапно, остановился, как вкопанный.

— Не томи, — засмеялся Прохор. – Или боишься ноги замочить?

— Ты, парень, — замялся мужик. – Сам иди сюда. Не с руки мне в реку лезть.

— Да, не видишь, что я плот держу?

Торговец заметался, даже сделал было шаг в воду, но тут же отскочил назад.

— Боязно мне, — насупился он. – Не пойду.

Прохор недоумённо оглядел полоску воды, отделяющую плот от берега. Ни водяных змей, ни чёрных раков, ни рогатых чилимов.

— Чего боишься-то? Что там?

— Сом.

— Ты здоров ли, дядя? – рассердился Прохор. – Какой, к чёрту, сом?

Однако мужик только досадливо махнул рукой, мол, поступай, как знаешь, и поставил бутыль на песок.

— С перепою, вы тут что ли? – Прохор упёрся в дно багром и налёг на него, подведя плот к самому берегу.

— Беда у нас парень, — мрачно сказал мужик. – Такая беда, что и говорить не хочется.

Он, кряхтя, сел и надолго замолчал. Прохор молча ждал.

— Сом у нас завёлся, — наконец произнёс торговец. – Живёт зверюга, что б его разорвало, в яме у обрыва. Ещё весной всю рыбёшку, что у берега водилась, или пожрал, или распугал, а потом и за скотину принялся. То овечку на дно утащит, то телёнка с водопоя уволочёт. Недавно, трёхлетнего бычка за ногу прихватил и вглубь потянул. Хорошо, пастух бедовый попался, принялся аспида кнутом стегать. Так сом его хвостом с ног сбил и половину рёбер переломал. Бабы теперь боятся на реке бельё стирать, детишки купаться забросили, рыбаки к воде подступить стерегутся. Тварь же, так изголодалась, что намедни наполовину на берег выпрыгнула и собаку, что попить подошла, одним махом заглотила.

— А, вы, что же? Не пытались с ним сладить?

— Да, какое там? Сети рыбацкие он рвёт, а других снастей на такое идолище людьми не придумано. Колья в дно вбивали, да только сом их с голодухи обглодал. Хотели весь самогон с реку с обрыва вылить, но старики запретили. Убоялись, что сом не помрёт, а спьяну до деревни по земле доберётся.

— Беда, — согласно покивал Прохор.

— Горе, — вздохнул мужик. – Наказывает Господь за грехи.

— Однако, — сказал Прохор, — горю вашему помочь можно. Скажем, за ведёрко самогона, изничтожу я зверюгу.

— Два дадим!

— По рукам.

Взял Прохор кусок доброй верёвки: один конец к брёвнам плота привязал, другой на багру закрепил. Скинул рубаху, чтоб не мешала; когтями медными на сапогах пошевелил; волосы красной лентой перехватил. Оттолкнул плот от берега и отплыл на несколько саженей.

— Швыряй, — крикнул мужику, — в реку камни.

Тот, не мешкая, размахнулся и бросил первый камень, за ним второй, третий. Минуты не прошло, как заволновалась вода и под плотом заскользила сомовья тень, спешащая на плеск воды. Прохор, широко расставив ноги, и ухватив двумя руками багор, со всего маху всадил в спину чудовища своё оружие, тотчас выпустив его. Сом, изогнувшись дугой, взревел от боли, и, высунув огромную усатую голову с разверстой пастью, бросился прочь от берега, увлекая за собой плот. В мгновение, домчав до середины реки, он рванулся, было, уйти в глубину, но тщетно. Рыча и стеная, сом забился у поверхности, пытаясь разорвать верёвку. Плот кренило и бросало из стороны в сторону, закручивало яростными водоворотами, заливало бурлящей водой. Стонали и скрипели брёвна, хрипел сом, медведем ревел Прохор, голосил на берегу мужик. Собрав последние силы, рыбина устремилась вниз, наполовину затопив плот, но не сдюжила и, шумно выдохнув, всплыла. Прохор, ожидая этого, прыгнул в реку, сжимая в зубах нож. Поднырнув под тушу, он вонзил лезвие в белое брюхо сома и повёл рукой, рассекая его до самого горла. Вынырнул на поверхность и тяжело поплыл к плоту…

Вдвоём выволочь мёртвое чудовище на берег не удалось и большая часть осталась в воде. Прохор, соскребя ножом рыбью слизь с рук, присел на корточки перед огромной, покрытой шрамами головой сома. Чёрные, в палец толщиной, усы безжизненно обвисли; маленькие круглые глаза подёрнулись плёнкой; из пасти несло болотной гнилью.

— Два ведра, — повернулся он к мужику, — не забудь.

Тот боязливо потрогал босой ногой безжизненную тушу. Оглядел пустой берег. Глаза его хитро сощурились.

- Тому, кто этого дракона прирезал, вся деревня по гроб жизни кланяться будет, - как бы сам себе сказал мужик.

- Такое уважение больше двух вёдер стоит, - заговорщицки подмигнул Прохор.

- Три?

- Неси три.

- Только ты уж рот на замке держи, - заискивающе попросил мужик. – Не сболтни чего.

- Не сомневайся, дядя.

Погрузив добычу, Прохор легко оттолкнулся шестом от берега.

- Не забудь одёжу намочить, - крикнул он, выводя плот на стремнину. – А, то не поверят!

- Храни тебя Господь, - помахал рукой мужик.

Когда до Нижнего оставалось полдня пути, Прохор заметил трёх плывущих к нему мужиков. Точнее сказать, плыли двое здоровенных парней, а третий, седенький старичок, сидел у них на плечах, обнимая изрядных размеров мешок. Взобравшись на плот, старик отдал молодцам поклажу и подошёл поздороваться. Поговорили о затянувшихся дождях; потревожились за урожай; осудили нравы, царящие в Нижнем и утрату духовности народом вообще. Закурили трубочки, набив душистым астраханским табаком.

— Ребятам бы твоим в сухое переодеться, — кивнул Прохор на дрожащих под порывами холодного ветра парней.

— Пустое, — махнул рукой старик. – Так обсохнут. Да и не во что.

— Я-то решил, что у вас в мешке одёжа.

— Другое там, — опасливо поглядел на Прохора старик.

— Другое, так другое. Мне в чужие дела лезть не с руки.

Помолчали.

— Ты из каковских плотогонов будешь? – осторожно поинтересовался гость.

— Из Картузовых.

— Ох, вот свезло-то, — обрадовался старик. – С папашей и с дедом твоим не раз встречался. А, ты, значит, младший?

— Прохором зовут.

— А, не знаком ли ты, Прошенька, с человеком одним? Моней Верёвкиным зовут.

— Знаком.

— Окажешь милость, сведёшь к нему?

— Проще простого. Мешок для Мони везёте?

— Ему, окаянному, — застонал старик. – Ему, душегубу.

— Что-то ты путаешь, дед, — помрачнел Прохор. – Моня торговец честный. Отродясь на него никто обиды не держал.

— Эх, парень, вижу, не всё знаешь. А, скажи на милость, зачем он бабий волос скупает? Какое колдовство с ним творит?

— Бабий волос? – изумился Прохор.

— То-то и оно! – поднял старик палец.

— А, в мешке у вас волосы?

— Они самые. Всех баб в деревне начисто остригли.

— И хорошую цену Моня даёт?

— Столько платит, — зашептал старик, — что, видишь, двух дюжих парней в провожатые дали.

— Чудны дела твои, — почесал в затылке Прохор.

Всю оставшуюся дорогу он прикидывал и так, и этак, за каким чёртом понадобились Моисею волосы, но ничего путного не придумал.

Добравшись до Нижнего, Прохор отвёл старика в плотогонские ряды и, указав на лавку Моисея, отправился к Фридриху за табаком. И пока немец расхваливал новинку - «удивительно бодрящий порошок из Южной Америки», он украдкой наблюдал за своими попутчиками. Впрочем, ничего подглядеть не удалось. Моисей, перебросившись со стариком парой фраз, тотчас увёл того вглубь лавки. Молодцы остались стоять снаружи, скрестив руки на груди и напустив на себя грозный вид. Через некоторое время карлик со стариком вышли и, пожав друг другу руки, расстались.

— Как торговля, Моисей? – Прохор дождался, пока загадочные попутчики скроются в толпе.

— Приветствую, — обрадовался тот. – Так просто заглянул или что понадобилось?

— Я насчёт бабьих волос, — заговорщицки подмигнул Прохор.

— И ты туда же? – карлик возмущённо всплеснул руками. – Уже, поди, по всей Волге надо мной потешаются?

— Остынь, Моисей. Вот те крест, ничего я об этом не знаю. Просто, дед, что сейчас приходил, со мной вместе плыл. Вот и поведал, мол, Верёвкин волосы покупает.

— Поведал он, — раздражённо повторил Моисей. – От дурных гусей и шкварки дурные!

— Да не томи, рассказывай.

— Хорошо, — смягчился карлик. – Расскажу. Тебе расскажу, хоть и стыдно признаться, чем я на старости лет занялся.

Моисей сел на связку пеньки, задумался, вспоминая.

— Приходит как-то, — начал он, — ко мне купец. Так, мол, и так, говорит, не можешь ли сплести особую верёвку.

— Могу, — отвечаю, — любую изготовить. Как-никак, я в Нижнем первейший в этом деле мастер. Из чего плести будем?

— Из волос, — говорит купец. – И не просто верёвку, а плётку.

Что за блажь у человека в голове, думаю, но сам молчу. Умный мастер должен уметь слушать! А, тот, ни слова не говоря, пачку ассигнаций суёт. Хочет, что бы к утру работа исполнена была.

Моисей помолчал, вспоминая.

— Бог мой, когда по двору гуляет жирная курица, то уже на душе хорошо! Так, что я бегом к знакомому цирюльнику. Купил две косы и сел за работу. Бабий волос тонок, это тебе не конский. Намучался, одним словом, но сплёл и купцу отдал. Тот её схватил, да был таков. Мне-то что? Заплатил хорошо, а кого он этой плетью стегает, не нашего ума дело. Не мою же задницу хлестать будут. Месяц прошёл, другой. Я уж и забывать про купчину стал, как, вдруг, второй приходит.

— Плеть нужна? – спрашиваю.

— Она.

Плати, говорю, столько-то, и завтра готова будет. Тот сразу, не торгуясь, деньги на стол. Я в цирюльню и вторую плётку изготовил. Ушёл купец, а за ним следом третий явился. Затем четвёртый, пятый.

— Неужто не полюбопытствовал, — прищурился Прохор, — зачем им это?

— Спросил, — усмехнулся Моисей. – Оказалось, проведала цыганка первому купчине, что если супругу перед долгой отлучкой волосяной плетью как следует отодрать, то она тебе до приезда верна будет. Вот он ко мне и обратился. И, самое занятное — помогло! Супруга его враз позабыла про шашни и, как порядочной жене положено, себя блюсти начала. Будешь смеяться, но и со вторым та же история, и с третьим! Уж не знаю в чём секрет, может быть, лупили они супруг этими плётками насмерть, а, может и, вправду, колдовство какое, но повалило ко мне всё нижегородское купечество. Канаты, тросы, верёвки – всё забросил. А, кто бы иначе поступил? Нанял трёх работников и, знай себе, заказы принимаю. Как говорится, дай мне Господь хлеба, пока я имею зубы! Да только волос бабьих не напасёшься. В цирюльнях я всё начисто вымел. Вот и пришлось по деревням покупать. А, в деревне, какой волос? Везут всякую дрянь: сальные, ломкие, псиной пахнущие. То седые норовят подсунуть, то клоки какие-то. Но, цены, как понимаешь, ломят. Им денег всегда мало, только ума всем хватает! Да ещё слухи обо мне распускают, что, Моня ворожбой занялся и волжских баб извести хочет.

— Но, купцы-то хорошо платят?

— Хорошо, — вздохнул Моисей. – Но, и расходы несу немалые. Ты, кстати, у себя в деревне с бабами поговори, а я уж деньгами не обижу.

— Поговорю.

— Но, меня всё же не упоминай. Скажи, мол, «один приличный человек».

— Таишься?

— Купеческих жён опасаюсь. Их нынче мужья по всему городу порют.

***

По дороге на пристань, Прохора обогнала стайка весело щебечущих девок. Ни у одной из них не было косы.

С некоторых пор Прохор стал чувствовать странное томление в душе. Не радовали его ни новые сапоги, сшитые кимрскими мастерами; ни коллекция багров, развешенная на стенах избы; ни чарка, выпитая после бани. Кипящие пеной волжские пороги и те отныне проходил без прежнего трепета.

— Пусто здесь как-то, — постукивая себя кулаком в грудь, жаловался Прохор.

— А, давай мы такую наколочку сделаем: «Пересохни, Волга-речка, перестань болеть, сердечко», — предлагал Ермолай. – Уж поверь, враз отпустит.

— Я бы рекомендовал принимать успокоительные порошки, — советовал Фридрих.

— Обзаведись семьёй, — подмигивал Моисей. – Пойдут детишки, не до томления будет.

— Есть у меня дельце на примете, — шептал на ухо Мансур. – Одному не справиться, а вдвоём в самый раз будет. Такой хабар возьмём, обо всём позабудешь!

Помог Прохору старый дедушка Фанг. Загадочно улыбаясь, он выкатил из палатки огромный барабан, обтянутый буйволиной кожей.

— Чуствуесь плохо, — объяснил китаец, — делаесь «бом». Будет холосо.

И вручил бамбуковую палку, обмотанную с одного конца верёвкой.

В тот год, пока Волга не встала, жители прибрежных деревень частенько просыпались среди ночи, разбуженные величественным громом барабана.

«Бо-о-о-о-о-м» плыло над камышами, заставляя умолкать пронзительную птицу выпь.

«Бо-о-о-о-о-м» поднималось в чёрное небо, пугая летучих мышей.

«Бо-о-о-о-о-м» уходило в глубину, сводя с ума плотоядных раков.

— То, калязинский водяной, — пугали старики, — из пучины восстал и христианские души ищет.

— Это Проша Картузов томится, — прислушивалась из воды девка Евдокия.

Прохор же, сидя на плоту, бил в барабан дедушки Фанга и чувствовал, как с каждым ударом уходит из души тоска, как становится легче на сердце.

Ближе к полуночи плот вынесло на спокойную воду. Прохор было собрался пристать к берегу на ночлег, но передумал. По-хорошему, стоило бы развести костёр, посушить одежду и лечь спать, но сна не было ни в одном глазу. Скинув, промокшие на перекатах, рубаху и порты, Прохор накрепко отжал их и решил плыть дальше. Полная июньская луна заливала светом безмятежную Волгу, освещая плывущие по реке ветки и лохмотья коры, перемолотые водопадами. Изредка, погнавшись за мелкой рыбёшкой, выпрыгивала на поверхность молодая щучка и, перевернувшись в воздухе, рушилась вниз, рассыпая серебряные брызги. Перекликались в прибрежной траве камышовые лягушки; с мягким шорохом сновали над головой летучие мыши; монотонно стонали, словно идя в бесконечную атаку, речные клопы. Где-то на берегу, проснувшись, залаяла собака, ей принялась вторить другая, затем третья. Прохор встал, пытаясь разглядеть скрытую ночной тенью деревню, и тут увидел утопленницу. Та, неспешно плыла на спине, широко раскинув руки и чуть покачиваясь на волнах. Неподвижное молодое лицо, слегка выступавшее из воды, было грустно и безмятежно. Венок из лилий на голове девки и длинная белая рубаха, придавали ей сходство с невестой.

— Видать купаться пошла, — вздохнул Прохор, — тут сом её и прихватил.

Он подошёл к краю плота, и совсем было собрался оттолкнуть покойницу багром, как вдруг заметил у неё шее нитку красных бус.

— Что ж, сердечная, — решил Прохор, — тебе бусы ни к чему, а я ими, глядишь, сестрёнку порадую.

Осторожно действуя багром, развернул утопленницу и подтянул к плоту. Встав на колени, он склонился над телом, и тут девка открыла глаза. От неожиданности Прохор отпрянул назад и повалился на спину. Впрочем, тотчас, оскальзываясь, вскочил.

— Испугался? – девка, ухватившись за бревна плота, озорно смотрела на него.

— Что б тебя, — клацая зубами, пробормотал Прохор. – Ты кто такая?

— Евдокия, — поправила она на голове венок.

— Зачем же, Евдокия, так людей пугаешь?

— И не думала я никого пугать. Легла, с устатку, на воду полежать, вот сон и сморил.

— Ишь, русалка какая, — Прохор начал понемногу успокаиваться. – В реку она спать ложится.

— Да, нет же, — отмахнулась девка. – Плавала я от берега к берегу, вот и притомилась.

— Зачем плавала-то?

— Затем! – огрызнулась та. – Думала встречу кого.

— Кого тут в воде встретишь? – удивился Прохор. – Водяного?

— Жениха, — потупилась девка.

Прохор потрясённо оглядел реку, затем перевёл глаза на собеседницу.

— Да, ты здорова ли Евдокия? Женихи по земле ходят. Или у вас в деревне все мужики повывелись?

— Ну их, — скривилась девка. – Наши мужики или в поле работают, или по избам клопов давят. Потом и навозом от них за версту разит. Плотогоны же чистенькие, водой добела промытые. Сплавятся до Нижнего, и обратно подарки-гостинцы везут, денежкой в карманах позванивают. Жёны у них в платки шёлковые ряжены, в сапожки козловые обуты, колечками-серёжками одарены. Беда в том, что плотогоны к нам в деревню не заглядывают, дальше спешат.

— Вот оно, как, — начал понимать Прохор. – А, что ж ночью-то плаваешь?

— Днём и без меня девок полным-полно барахтается.

— Что-то я вас тут раньше не встречал.

— Вода холодная была, — простодушно пожала плечами Евдокия. – Сам-то женат?

— Уж два года, — поспешно соврал Прохор.

— Не везёт мне, — грустно улыбнулась девка. – Домой, пожалуй, отправлюсь, не то опять усну.

— Счастливо тебе.

Она оттолкнулась от плота и поплыла к берегу.

— Эй, — вдруг остановилась Евдокия. – Чего ты меня багром подцепил?

— Решил, что утопла. Хотел похоронить по-христиански, — нашёлся Прохор.

— Вот оно как. А, я думала, хотел бусы снять.

— Типун тебе на язык!

— Увидимся ещё, — донеслось из сумерек.

Прохор перебрался с плота на дощатый настил пристани и на мгновение замер, с удовольствием ощущая его надёжную устойчивость. Щурясь от полуденного солнца, глянул вверх на золотые купола нижегородских соборов, перекрестился и зашагал ко входу в бесконечный лабиринт складов.

— Слышь-ка, Картузов! – окликнули его.

Прохор повернул голову и увидел трёх бурлаков. Опухшие, с давно нечёсаными бородами они больше походили на бродяг, чем на работных людей. Босоногие портовые грузчики в развевающихся лохмотьях и те выглядели пристойнее. Всё в них отталкивало: необъяснимая злоба, таящаяся за глуповато-покорным видом; запах; сквернословие и безнадёжно унылые песни.

— Стой, чего скажем!

Прохор остановился, насмешливо поглядывая на приближающихся бурлаков. Эти выглядели не просто оборванцами, а, смахивали скорее на погорельцев. Даже гарью от них попахивало.

— Ты Мансура знаешь?

— Знаю.

— Отведи к нему.

Прохор вздохнул, будто сожалея, что вступил в беседу с умалишёнными, и тронулся дальше. Бурлаки изругались по-чёрному, но следом идти не решились.

— Поди, Мансур, — решил Прохор, — опять загулял и, под горячую руку, вздул кого-нибудь. Вот, ведь, неугомонный мужик…

Миновав ворота плотогонских рядов, он привычно поклонился старому китайцу, торговавшему бамбуковыми шестами.

— Ни хао, дедушка Фанг.

— Ни хао, ни хао — закивал китаец в ответ и поманил пальцем.

— Что стряслось, дедушка Фанг? – удивился Прохор. – Опять с Ермолаем рассорился?

— Нисего, нисего, — затряс головой старик.

Оглядевшись, не следит ли кто, отодвинул полог палатки и впустил гостя внутрь. Там на полу, устланном циновками, скрестив ноги, сидел Мансур и прихлёбывал чай из пиалы.

— Прошенька, — обрадовался тот, вскакивая. – Заждался я тебя, родной.

— Здоров, дядька Мансур! Ты чего здесь?

— Да, тут такая история приключилась, — татарин замялся. – Решил погостить у вас в деревне. Папашу твоего повидать, деда. Соскучился, мочи нет!

— Так и ехал бы. За чем дело-то стало?

— Тебя ждал! Боюсь, один дороги не найду, — отвёл глаза Мансур. – Совсем старый стал.

— Темнишь! Ох, темнишь, дядька, — рассмеялся Прохор. – Ну, да ладно. Завтра днём обоз с пенькой в наши края идёт. С ним и тронемся.

— Не надо обоза, родной! Лошадки нас на окраине ждут-дожидаются. Нынче ночью и поедем. Всю дорогу гулять-веселиться будем. Денег, Прошенька, — извлёк из-за пазухи пачку ассигнаций Мансур, — на год хватит.

— Вижу, разбогател ты.

— Аллах милостив. Мулла говорит, живите праведно и будут вам райские сады.

— Верно говорит мулла, — усмехнулся Прохор. – Только, уж не обижайся, дядька Мансур, не совсем про тебя слова. Поведай-ка лучше, что за бурлаки по пристани рыщут? Не от них ли у дедушки Фага прячешься и почему спешишь тайком отсюда убраться?

— Ах, родной! – всплеснул руками татарин. – Ничто от тебя не скроется, всё видишь, всё понимаешь. Но, поверь, ни в чём не виноват старый Мансур, всё само, по воле Аллаха произошло.

И он поведал, что несколько дней назад отправился вверх по реке навестить родственника.

— Запряг конька в телегу и качу себе не спеша.

— Погоди, — перебил его Прохор. – С каких пор ты верхом перестал ездить? Ни разу тебя на телеге не видел.

— Так, телегу я в подарок вёз, — быстро нашёлся тот. — По случаю купил.

Ближе к вечеру Мансур притомился, и решил остановиться перекусить. Развёл на берегу огонь, согрел чай, достал лепёшку и приступил к трапезе.

— Сижу, пью чай, рекой любуюсь и тут, откуда ни возьмись, бурлаки баржу с табаком тянут. Идут мимо и рожи у всех злые-презлые. А, главное, смотрят на меня, как на собаку! Веришь, Прошенька? Показалось даже, что камнем бросить могут. Будто их место занял, или чай здесь пить нельзя. Некоторые же, вообще носы воротят, словно я шайтан какой. И, нет бы я им слово какое обидное сказал, или насмехаться стал. Нет! Сижу себе смирно, лепёшку ем.

— Выходит, обидели тебя бурлаки.

— Конечно! – Мансур засопел. – Нет, думаю, такое прощать никак нельзя. Дождался пока они подальше с баржей уйдут, выпряг коня и тихонечко леском их обошёл. Потом выехал на берег и погнал скакуна навстречу. Обида меня жжёт, такая обида, хоть плачь. Вмиг долетел, выхватил кинжал и со всей силой по бечеве рубанул! Бурлаки всей артелью - кувырком в песок, а баржу назад течением понесло. Пока они лаялись и мне грозились, налетела их баржа на отмель, да там и застряла.

— Ах, дядька Мансур, — рассмеялся Прохор, — вижу, долго ещё не будет на тебя укорота.

— Ты, Прошенька, слушай дальше.

Что бы снять баржу с мели, бурлаки принялись таскать табак на берег, а Мансур вернулся к своей стоянке. Допил чай, полежал на песочке. А, с наступлением сумерек, запряг коня в телегу и двинулся в путь.

— Еду себе и, вдруг, опять вижу этих бурлаков. Баржу они на глубокую воду вывели, но, вместо того, что бы её загрузить и дальше идти, на тюках с табаком спать устраиваются. Тут меня снова зло разобрало. Получается, что невесть сколько придётся следом тащиться. Никой возможности нет их обойти. Подвёл я телегу поближе к бурлацкому лагерю, спрятал в ивняке, а сам разделся и тихохонько до баржи по воде добрался. Запалил костерок на корме, тряпьём его завалил и на берег вернулся. Как только огонь полыхнул, проснулись бурлачки. Кто в чём был, бросились баржу тушить. Я же, что бы домой порожняком не ехать, кинул в свою телегу несколько тюков с табаком, да и был таков.

— Несколько, говоришь?

— Клянусь, — сделал честные глаза Мансур. – Пока я в бурлацком тряпье рылся, и артельные деньги искал, много времени потерял.

— Так ты и деньги у них забрал?

— Прошенька, да, зачем они бурлакам?

Прохор ухмыльнулся.

— Давай, дядька Мансур, попробую эту историю по-иному пересказать. Прознал ты, что из Нижнего баржа с табаком пойдёт. Раздобыл телегу, выбрал на реке такое место с отмелью, что бы бурлаки там к вечеру оказались. Перерезал бечеву и баржу на мель посадил. Ночью, когда весь товар на берегу оказался, ты баржу подпалил. И пока пожар тушили, не только табак унёс, но и бурлацкие деньги прибрал. Табак же, как я понимаю, уже Фридриху продал.

— Тебя послушать, старый дядька Мансур шайтан, а не человек.

— Отец так и говорит, — подмигнул Прохор. – Ладно. Отдыхай перед дорогой, а как стемнеет, в путь тронемся.

— Эх, дедушка Фанг, — вздохнул Мансур, когда плотогон ушёл. – Если бы не друзья, совсем бы хорошим людям житья от бурлаков не было.

Прохор остановился у пристани Нижнего на закате дня, а в плотогонских рядах оказался уже в сумерках. Большинство лавок было закрыто, и он спешил со всех ног, надеясь застать Фридриха.

— Задержись, родной, — молил Прохор, ускоряя шаг. – Табак дома совсем на исходе.

Точно услышав его молитвы, у заветного прилавка мелькнула неясная тень, и блеснул огонёк. Добежав до лавки, Прохор с удивлением увидел там не долговязого Фридриха, а склонившегося над спиртовкой Ермолая. Тот, негромко напевая под нос, разогревал в жестяной кружке кашу. Ужин явно подгорал, распространяя запах горелого сала.

— Дядька Ермолай! – удивлённо воскликнул Прохор.

— Кто здесь? – испуганно подскочил кольщик и замахнулся кружкой. – Кто таков?

— Свои, — подходя ближе успокоил его плотогон. – Чего ты здесь жжёшь? Где Фридрих?

— Прошенька, — обрадовался тот. – А я ужин затеял. Взял у немца горелочку и кашеварю помаленьку. Ты, поди, за табачком? Сейчас исполним. Какого желаешь?

— Давай фунт «каспийского», да деду моему полфунта «турецкого».

— Это мы враз, — загремел банками с табаком Ермолай. – Не в первой.

— А, где сам хозяин? Уехал куда?

— Фридрих-то? Домой ушёл, а я у него навроде сторожа пристроился.

— Не колешь больше?

— Отчего же, днём колю. Просто дома-то скучно. Придёшь, ляжешь спать, а наутро опять сюда тащись. Вот я и решил здесь ночевать. И время берегу и копейку лишнюю зарабатываю.

— Заливаешь ты, дядька, — усмехнулся Прохор. – Опять нелады какие?

— Да, всё хорошо, Прошенька, — Ермолай отмерил на весах фунт табака, затем щедро добавил ещё. – Просто не тянет меня сейчас туда.

— Давай-ка угадаю. Не хочется домой, потому, как боишься, в городе или по дороге встретить кого. Вот и прячешься в плотогонских рядах за крепкими воротами.

— Время переждать хочу, — насупился Ермолай.

— Наколол что не так?

— Не тем людям наколол! Вот в чём беда, Прошенька. Не с теми я связался.

— Неужто с бурлаками?

— С ними, окаянными. Да уж шибко они просили. Всей артелью на коленях стояли, и деньги немалые сулили.

— Но, плату вперёд взял?

— С этим народом иначе нельзя!

— И отдавать отказался?

— Да, сам посуди, как же можно деньги вернуть? – Ермолай помолчал, пожевал губами. — Эти анафемы что удумали-то! Решили своему старшему во всю спину наколку сделать, как они артельно бечевой идут. Ты только представь: река, берег, а по берегу девять бурлаков баржу тянут. И захотели, что б у всех рыла на их собственные похожи были. Память, вроде как!

— Ну, а ты?

— А, я всё так и исполнил. Построил их, треклятых, в ряд и на спину к старшому перенёс. Рожи у них жуткие, опухшие, но все, как живые вышли.

— И в чём же промахнулся?

— С баржей ошибка вышла, — застонал Ермолай. – Ну, что такое баржа? Корыто корытом. Дай, думаю, я её подправлю маленько, вид придам. Вот и увлёкся! Палубу наколол, надстроечки, колёса по бортам, трубы дымящие, матросиков.

— Получилось, — засмеялся Прохор, — что, бурлаки идущий пароход тащат?

— Но, красиво же!!!

— Намяли бока-то? Или сбежать успел?

— Успел, — вздохнул Ермолай. – Пока они морды свои сличали и собачились, кто больше похож, я краски-иголочки собрал и ноги в руки.

— Долго же скрываться придётся.

— Ничего, подожду.

— Слушай, дядька Ермолай, — вдруг осенило Прохора. – А, отчего ты из наших краёв в Нижний перебрался?

— Захотелось в городе пожить, мир повидать, — уклончиво ответил тот.

— Ох, — погрозил пальцем Прохор, — я же всё равно узнаю.

— Сразу скажу, вины моей в том деле никакой не было, — начал Ермолай. — Видимо, на роду написано, вдали от родительского дома жить. Отродясь я никому зла не желал и обид не чинил, а оно вон, как вышло.

— Да, ты расскажи толком, что стряслось?

— Что же, слушай, — смахнул слезу Ермолай. – Жил в моей деревне богатый старик по имени Никифор и было у старого чёрта всё, что душа пожелает. Дом о двух этажах, скотины полный двор, сундуки одёжей набитые, посуда оловянная. Ходил он не в лаптях, а сапогах яловых и поверх рубахи надевал пиджак с карманами. Мясо на столе имел каждый день, а в кружку не самогон наливал, а винцо сладкое. Одним словом, катался себе, как сыр в масле. По такому случаю, вся Никифоровская родня подле него отиралась и расположения искала. Выйдет он, бывало, на улицу, а родственнички уже тут, как тут. Один здоровья желает, другой пирожок подносит, третий под руку взять норовит. Надеются, что старик их в завещании по-особому отметит и богатствами своими оделит.

Ермолай раскурил трубку.

— Время идёт, — продолжал он, — Никифор дряхлеет. Уже ходит с палкой, спина горбится, глаза слезятся. Родня, само собой, всё бойчее вокруг него вьётся. Со всей округи к нам слетаются, что б рядом со стариком побыть и почаще на глаза ему попадаться. Дрова ему колют, сапоги чистят, воду таскают, даже в нужник водят.

— Не пойму, ты-то здесь при чём? – спросил Прохор.

— Слушай дальше. Приходит Никифор как-то раз ко мне в избу.

— Беда, — говорит, — у меня, Ермолай. И, верю, что ты мне помочь сумеешь.

— Чем смогу помогу, — отвечаю.

— Родни у меня в последнее время развелось видимо-невидимо. Целым табором у ворот стоят. Племянники, двоюродные братья, невестки, внуки, правнуки. Всех не перечесть.

— И что же? – спрашиваю.

— Да все они мне на одно лицо! Стар я стал, и глаза уже не те. Не различаю, то ли внук, то ли племянник стоит. Вот я и задумал их всех пометить. Наколи-ка, Ермолай, каждому на лбу кем тот мне приходится.

— Брось, — говорю, — дед Никифор. Кто ж на такое согласится?

— А, тот согласится, — посмеивается старик, — кто наследство от меня получить хочет. А, не желает, пусть и дальше босяком живёт. Так, берёшься им на лбах наколки сделать?

— По рукам, — отвечаю. – От работы никогда не отказывался.

Ермолай, вспоминая, прикрыл глаза.

— Выходит назавтра Никифор во двор и держит такую речь, что, мол, по совету Ермолая, хочет он всех наследников пометить. Так, старый козёл и говорит «по совету Ермолая»! Те пошумели, поплевались, да и прямиком ко мне. «Коли», говорят, и лбы подставляют. Бабы, мужики, девки, даже дети малые.

— Ну, а ты?

— Я всем и наколол, кто чего хотел. «Внук Иван», «деверь Фрол», «невестка Арина». А через три дня старик Никифор помер и в завещании все свои богатства монастырю отписал.

— Ай, молодец, — захохотал Прохор. – Пошутил, выходит, старик?

— Только мне эта шутка боком вышла, — вздохнул Ермолай. – Родня-то решила на мне зло выместить. Вроде, как я Никифора на это дело надоумил. Избу сожгли, одежду изорвали и уж, было, кончать меня собирались, да я утечь успел.

— Одно странно, — покачал головой Прохор. – Неужто, ни один от клейма на лбу не отказался?

— Отчего же? Один как раз нашёлся, — усмехнулся Ермолай. – Никифор-то мне тоже родственником приходился.

— Так ты догадался, что он всех проведёт?

— Не то, что бы догадался. Спасло меня, Прошенька, что я всегда за работу деньги беру. А, как с самого себя плату возьмёшь?

Не сосчитать уже сколько раз Прохор бывал на нижегородской пристани. Знал, как свои пять пальцев все её улочки, тупики и тайные схроны. Казалось, завяжи глаза, всё равно дойдёт, не заплутав, от бурлацких бараков, что на восточной части разрослись, до дальних китайских опиумных курилен на западе. Да и с народцем местным давно перезнакомился. Один поздоровается, как с равным; другой в пояс поклонится; третий в тень шмыгнёт, поминая тяжёлый плотогонский кулак. В самом же Нижнем Прохор бывал от силы, раз пять, да и то больше по окраинам и с приятелями. Потому сейчас робел, проходя по ночным улицам спящего города. Шёл, прижимаясь к домам, стараясь не греметь тяжёлыми сапогами. Чего доброго повстречаешь городового или дворника, что без сна от скуки мается. Объясняй тогда: куда путь держишь, что в мешке, да почему с багром на плече и не замышляешь ли озорства какого.

Наконец, впереди замерцала лампадка на часовне Варвары великомученицы. Прохор, радуясь, что не заплутал, ускорил шаг. Пройдя несколько домов по правую руку от часовни, остановился у лиственничного некрашеного забора. Нашёл на воротах медную табличку с двумя перекрещенными баграми под бабьей головой и облегчённо выдохнул. Слава Богу, пришёл. Толкнулся легонько в калитку – заперто. Перекрестившись, перебросил за забор мешок с багром, затем, подтянувшись, бесшумно перемахнул сам. Постоял немного, прислушиваясь и, уже не таясь, вышел на середину, залитого лунным светом, двора. Поднял с земли камешек и, точно забавляясь, забросил на крышу дровяного сарая. Тот, отскочив, весело гремя, покатился по черепичной крыше. Не успел камень упасть, как в доме чуть слышно скрипнула оконная рама. Будто лёгкий ветерок прошелестел травой, качнулась ветка сирени, и в спину Прохора уткнулось остриё багра.

— Становись на колени, мил человек, а то в миг душа вон отлетит.

Прохор, чуть улыбнувшись, медленно опустился на землю.

— Я, тётка Пелагея, — заговорил он, — от матери твоей прибыл. Гостинцев привёз.

— А, сам, кто таков?

Прохор почувствовал, что багор уже не так сильно упирается в спину.

— Из Картузовых я. Сын ихний.

— Поворотись.

Прохор, не вставая с колен, повернулся. Перед ним стояла, изрядного телосложения, простоволосая баба в ночной рубахе. Складной походный багор покачивался в её руке, точно раздумывая, колоть или нет.

— Не упомню я тебя, парень, — прищурилась она.

— Так я в ту пору совсем дитём был.

Баба согласно кивнула, рассматривая молодого ладного мужика, но багор не убрала.

— Как там матушка? — поинтересовалась женщина. – Всё с курями возится?

— Ох, и хитрая ты, тётка Пелагея – рассмеялся Прохор. – Она в жизни кур не держала. Всяк знает, утки у неё.

— Что же, добро пожаловать, земляк. Одного не пойму, почто ты ночью, как тать какой сюда забрался?

Картузов легко вскочил на ноги, отряхнул порты.

— Товарищи мои сильно на водопадах побились, вот и запоздал их спасаючи. На рассвете же, монахи со свечным обозом в нашу сторону тронутся, так я с ними сговорился ехать. Потому в такой час и заявился.

Прохор развязал мешок, вынул из него связку сушёной рыбы.

— Вот, прими подарочек из дома. В махорочном рассоле напополам с муравьиным спиртом вызревала.

— Батюшки-светы! Я уж не чаяла когда-нибудь вновь отведать. – Тут она всплеснула руками, — Что ж я, дура-баба, раздетая стою. Ну-ка, Прохор, иди вон в беседочку, подожди меня там.

Пелагея, подхватив подол рубахи, бросилась в дом, но вскоре вернулась уже завёрнутая в шаль и неся в вытянутых руках подносом с графином и двумя стопками.

— Уж, не обессудь, голубь, — разлила она водку, — что, в дом не зову. Муж с детьми спят, да и слуги все дрыхнут. Ты, лучше, расскажи, как там родители поживают?

— Слава Богу. Все живы-здоровы. Разве, что скучают сильно, да внуков мечтают увидать.

— Передай, что по первому снегу погостить приеду.

— То-то старики рады будут.

Пелагея сильными руками ловко почистила рыбу, протянула кусок Прохору. Выпили по стопке. Не спеша, с удовольствием закусили. Только разлили по второй, как заскрипела дверь и на крыльце дома, держа в одной руке топор, а в другой свечу, появился мужик в исподнем.

— Пелагеюшка, — тихо позвал он, вглядываясь в темноту.

— Пелагеюшка, — передразнила его хозяйка. – Иди к нам и топор оставь. Дровосек! Гость у меня.

— Что ж, не в доме-то с гостем? – осторожно ступая босыми ногами, тот подошёл к беседке.

— Так уж вышло, — отмахнулась Пелагея. – Садись, посиди с моим земляком.

Выпили и понемногу разговорились. Вспомнили, как на Петров день водяному дарили мерина; как зимой съезжали вниз с горок, сидя верхом на белужьих пузырях; как пекли в золе щучьи глаза; как плели ремешки из рачьих усов. Выпили ещё и вполголоса спели «Алёшеньку шарманщика», а Пелагея всплакнула. Потом она принесла мужчинам ещё графинчик и корзину подарков для родителей.

— Ты, Проша, — попросила Пелагея, — не забудь. Пусть к зиме в гости ждут.

— Передам, не сомневайся.

— Ладно, ребятушки, — зевнула она, — вы тут догуливайте, а я спать ушла.

Выпили за Пелагею и за детей. Хозяин, захмелев, заговорил, наваливаясь на стол.

— А, ведь она, было время, меня поколачивала. Не на людях, конечно. Отведёт за сарай или на чердак и намнёт бока.

— У нас на реке, — соврал Прохор, — это обычное дело. Так уж бабы-плотогоны к мужьям притираются. Сейчас не бьёт?

— Нет.

— Ну и помогай Бог. – Прохор встал, обнял через стол хозяина. – Пора в дорогу, засиделся я у тебя. Спасибо за хлеб, за соль.

Забросив на плечо багор, и помахивая корзиной, он, беззаботно насвистывая «Нюрку-тряпичницу, вышел со двора. Город уже не казался чужим и Прохор, покачиваясь, шагал по середине улицы. Светало и на воротах то тут, то там можно было разглядеть прибитые таблички с двумя перекрещенными баграми под бабьей головой.