Серия «Плотогоны»

Детство.

С ранней весны, до самого ледостава родители маленького Прохора гоняли плоты вниз по реке, а воспитанием ребёнка занимался дед, ещё бодрый, жизнелюбивый и озорной старик. Именно он выстругал из ствола молодого ясеня игрушечный багор и научил внука им пользоваться. Так, что свои первые неуверенные шаги Прохор сделал, опираясь на багор, а к трём годам так свыкся с инструментом, что не выпускал его и во время сна. Всё, что ни попадалось малышу на пути, будь то: сухие ветки, сушившееся во дворе бельё, зазевавшаяся курица — всё немедленно подцеплялось и сбагривалось в Волгу. Венцом его мастерства стала люлька с соседским младенцем, похищенная через окно и пущенная вниз по реке.

— В нашу, в Картузовскую породу растёт, — смахнул дед рукавом слезу, но багор на время отобрал и приступил к обучению свивания верёвок и вязки узлов.

Верёвка в жизни плотогона столь важна, что значение её невозможно преувеличить. Ею стягивают тяжёлые брёвна; вытаскивают тонущего товарища; привязываются к плоту, преодолевая смертельно опасные волжские водопады; хлещут по воде, отгоняя стаи голодных судаков. Утеря верёвки на реке равносильна гибели, и потому каждый волгарь обязан уметь мгновенно смастерить новую, взамен утраченной.

Что бы унять тоску, терзающую его после утраты любимого багра, Прохор столь рьяно взялся постигать искусство свивания, что уже через несколько месяцев мог сплести верёвку из чего угодно. В дело шло лыко, пучки травы, вымоченные в воде розги, всевозможное тряпьё, перья чаек, шкурки водяных крыс и водоросли. Оценив и проверив на прочность очередную верёвку, дед учил внука премудростям вязания узлов.

— Этот кончик сюда просунем, — мелькали его ловкие пальцы, — петельку накинем, второй кончик вот так завернём и затянем.

Внук зачарованно глядел, запоминая. Вскоре он исхитрился сплести из волос спящей сестры с полсотни косичек и так связать их друг с другом, что девочку пришлось обрить наголо.

— Больше я ему не нужен, — смахнул дед рукавом слезу. – Всему, чему мог – обучил.

Он посадил внука на плечи, вынес на крутой берег Волги, перекрестил и швырнул далеко в воду.

— Выплывай, родной, — прокричал старик. – Не потонешь, глядишь, человеком вырастешь!

Прохор, колотя руками и поминутно отплёвываясь, вмиг добрался до суши и, улыбаясь во весь рот, взмолился, — Давай ещё разик, дедушка!

К семи годам малыш Картузов уже легко переплывал Волгу: по-собачьи, саженками, с подныром, на боку или на лёжа спине. Научился задерживать под водой дыхание столь долго, что не каждый взрослый мог с ним соперничать, а однажды, нырнув в омут, отыскал и прирезал там трёхпудового сома. Но, ничто не приносило Прохору большего удовольствия, чем катание на бревне по весенней бурлящей Волге. Переступая босыми ногами по стволу, он вихрем проносился вдоль лесных берегов, с беззаботным смехом уклоняясь от плывущих льдин. Мальчишка был столь ловок, что как-то, нагнав плывущего вниз по реке утопленника, багром забрался к нему в карман и вытянул оттуда кисет с табаком.

— Огонь-парень растёт, — радовался отец.

— Грамоте его бы обучить, — вздыхала мать. – А, то больно резов. Так и до беды недалеко.

— Коли на роду написано, всё само собой устроится, — ухмылялся дед.

Учитель.

Лютой волжской зимой, когда Прохору пошёл десятый год, в деревню забрёл беглый каторжник.

— Замерзаю, люди добрые, — взмолился он, кутаясь в дырявую арестантскую шинель, — не дайте погибнуть.

— Душегуб? – сурово нахмурилась мать

— Боже упаси, — затряс бородой тот. – Студент Императорского Казанского университета. Химик-бомбист.

— Сына нашего азбуке и цифири сможешь обучить?

— Смогу, родная! — заблажил каторжник, валясь на колени. – Ещё как смогу!..

Настрадавшийся студент приступил к обучению Прохора с необычайным рвением, и к весне мальчик достаточно бойко читал и считал «до ста». Летом им было написано первое сочинение, вызубрена таблица умножения и пройдены основы химии.

— Феноменальная у тебя память и острота ума, — трепал Прохора по голове бывший каторжник и, довольно щурясь, обещал, — Осенью примемся за дроби, потом за степени, а там и до квадратных уравнений рукой подать.

Минуло два года. Угловатая фигура учителя раздалась вширь, щёки округлились и теплились здоровым румянцем. Аккуратно подстриженная бородка дерзко смотрела вперёд.

— Ты бы, Прошенька, на речку искупаться сходил, — робко предлагал отец.

— Успеется с речкой-то, — шипел наставник. – Вы лучше, папаша, с оказией чернил и бумаги привезите, а то пишем на бересте, словно дикари какие.

Счастливая мать согласно кивала. Дед же, которого бомбист научил изготавливать нитроглицерин для глушения рыбы, боготворил студента и всячески поддерживал.

— Читать-писать умеет, — ворчал отец, — чего ещё? Так, глядишь, вместо плотогона дьячка вырастим.

Прохор, тем временем, постигал науку семимильными шагами, радуя учителя успехами. Всякий раз, узнав что-нибудь новое, он немедленно старался найти этому применение. Выйдя на берег Волги и, взглянув на готовые к отправки плоты, мог скоро сосчитать количество брёвен, затем до гривенника определить стоимость всей партии и перевести в мешки с мукой или отрезы ситца по нижегородском ценам. Обмерил баню и надстроил печную трубу на два кирпича, увеличив тем самым расход дров, но добившись такого жара, что кровь вскипала в жилах. При помощи свинцовых нашлёпок сбалансировал отцовский багор. Объяснил сестре основы женской гигиены. Единственной неудачей Прохора оказалась попытка отбелить деду зубы при помощи мела и тёртой яичной скорлупы.

— Разорит нас эта наука, — кряхтел отец, втаскивая в дом ящики с купленными учебниками, лабораторной посудой и бутылями чернил.

— Как-нибудь сдюжим, — неуверенно отвечала мать.

— Всё само собой устроится, — беззаботно улыбался дед, обученный студентом очищать самогон перманганатом калия.

Старик, как в воду глядел. Прошла зима, а по весенней распутице в деревню нагрянули жандармы. Безошибочно найдя дом Прохора, они выволокли отчаянно сопротивляющегося учителя и тут же заковали в кандалы.

— Палачи! – вопил тот. – Изуверы!

Мать испуганно крестилась. Прохор с дедом, обнявшись, ревели в три ручья.

— Кто же их, подлецов, надоумил? – вопрошал отец, отводя глаза.

На этом закончились годы обучения отрока Картузова.

Память людская, не будучи подкреплённая некими опорами, скоротечна и существует, дай Бог, сотню лет. Кто из нас помнил бы сейчас имя славного инока Александра Пересвета, не увековечь его поединок на Куликовом поле художник М. И. Авилов? Кануло бы в Лету «Хождение за три моря» тверского купца Никитина без доброго пива «Афанасий» в пластиковой бутылке. Стёрлась бы из памяти фамилия миллионщика Елисеева, без здания на улице Тверской, возведённого гениальным Матвеем Казаковым. Великому человеку, дабы деяния его сохранились, необходим достойный творец, способный создать своего рода материальную веху, которая не один век будет торчать из болота народной памяти, указывая путь настоящему патриоту и не давая оступиться…

Прохор Картузов

Увы, для плотогона Прохора Картузова не нашлось ни подходящего художника, ни писателя, ни скульптора. Поэтому имя его, когда-то гремевшее по всей Волге, забыто, а громкие дела так и остались не вписанными в историю Руси. Должен, признаться, что даже я, пытливый историк и мученик архивов, впервые услышал фамилию «Картузов» всего несколько лет назад, да и то случайно. В то время я как раз заканчивал работу над монографией о деятельности незаслуженно забытого лесного разбойника Брыки, промышлявшего на берегах реки Пры, и исследовательский азарт занёс меня в краеведческий музей города Кимры. Там, в одном из залов, внимание привлекли гигантские, видимо рыбацкие сапоги, стачанные местными мастерами в конце XIX века.

— Кимрским самоходам ни вода, ни время не страшны, — неслышно подошла пожилая смотрительница. – Сам Прохор Картузов у наших умельцев сапоги заказывал. Других не признавал.

И столько неподдельной гордости было в этом «сам Прохор Картузов», что я постеснялся признаться, что имя это слышу впервые. Покивал головой, мол, а у кого же ещё было заказывать и, перейдя в следующий зал, пометил у себя в записной книжке «Прох. Картузов». Записал и, как часто бывает, забыл. Однако не прошло и нескольких месяцев, как на Преображенском рынке услышал из уст продавца, развязывавшего верёвку на мешке с редькой, — Накрутят, суки, картузовских узлов, а я мучайся!

Заглянув в верный Moleskine, я окликнул торговца, — Простите, уважаемый, «картузовский узел», это тот, который Прохора Картузова?

— Чей же ещё? – буркнул тот, но тут же удивлённо оглядел меня. – Это что же, получается, помнят в Москве волжского плотогона?

— А не выпить ли нам по бутылочке пива? – предложил я.

— Так, торговать же надо, — мучительно сглотнул продавец.

— Значит, беру?

— Неси.

Так, душным июльским вечером, попивая пиво на Преображенском рынке, я услышал и записал историю волжского плотогона Прохора Картузова…

Пролог.

Родители Прохора жили в одной из деревушек, коих так много в верховье Волги. Всю зиму лесорубы подвозили на санях брёвна к берегу замёрзшей реки, а с началом ледохода и до поздней осени обитатели прохоровской деревни увязывали стволы деревьев в плоты, которые затем сплавляли до Нижнего. Вдоль всего пути число плотов множилось и к середине лета на нижегородских берегах скапливалось огромное количество леса. Отсюда часть брёвен увозилась на местные лесопилки, другая плыла до самой Самары, а оттуда в далёкий город Астрахань. Плотогоны же, продав лес, возвращались домой, что бы успеть ещё несколько раз сплавиться вниз по реке.

Коварна и стремительна Волга в своих верховьях. Подводные скалы, словно бритвы разрезают плоты, а водовороты и омуты, полные изголодавшихся щук, сгубили не одну буйную головушку. Чуть зазеваешься, оступишься на скользком бревне и поминай, как звали. Хорошо, если выбросит хладное тело на прибрежные камни и товарищи смогут похоронить по-христиански. Чаще же всего, найдёт страдалец последнее пристанище в желудках зловещих налимов или зубастых щук, а чёрные раки растащат по донным ямам его белые косточки. Правят молодцы шестами, стоя по колено в ледяной воде, высматривают в облаках водяной пыли смертоносные перекаты . Проносятся мимо негостеприимные берега с чернеющими могильными крестами. Холодно посверкивают из сумрака волчьи глаза. Скалят жёлтые зубы бобры. Выстукивают погребальные песни красноголовые дятлы. Стынет кровь в жилах у плотогона, да делать нечего – молись и на Бога надейся. Раз уж родился в верховьях Волги, не жди другой судьбы. Впрочем, Прохор Картузов на судьбу не роптал и жизни своей вне великой реки не мыслил.

Рождение.

Родился наш герой летней ночью прямо на плоту. Там, где в Волгу впадают зеленоватые воды реки Дубны. Отец, вымотанный тяжёлым переходом через пороги, крепко спал, наполовину погрузившись в воду. Мать же, убоявшись будить супруга, сама приняла у себя роды, перегрызя пуповину. Однако, как только попыталась омыть младенца в волнах, тот принялся вырываться и поднял такой крик, что разбудил не только родителя, но и все окрестные деревни.

Перепуганному отцу со сна привиделось, что на жену напал водяной. Он с рёвом вскочил на ноги, и чуть было не хватил новорожденного багром.

— Окстись, упырь! – завопила жена, закрывая собой дитя.

На соседних плотах всполошились, забегали люди, вспыхнули факелы. В прибрежных деревнях, надсаживаясь, залаяли собаки. Где-то бухнул колокол.

— Что там у вас? Что за беда стряслась?

— Сын у меня, — радостно закричал опомнившийся отец.

— Какой сын? Откуда?

— Оттуда! – раздражённо откликнулась мать. – Откуда все вы!

— Эх, язви тя! – захохотали суровые плотогоны. Сорвали с поясов берестяные фляги с водкой, и выпили за новоявленную православную душу. Приложились ещё раз и пустились в пляс, стуча босыми пятками о брёвна. Забила хвостами волжская рыба, заухали совы, загудели на берегах рожки, запела на дальних лугах гармоника.

Так появился на свет младенец Прохор, имя которого на греческом означает «Запевала».

(продолжение следует)