Серия «И это всё о нём»

— Пойди туда, не знаю, куда, — ворчал добрый молодец, пробираясь сквозь густые заросли.

— Найди то, не знаю, что, — бормотал он, вырывая колючки из подола парадного кафтана.

Который день он искал смерть кощееву, и все никак не мог найти. Дорогу ему указал встречный старичок-боровичок, он же подарил заветный клубочек, но слова старичка испарились из неспособной удержать даже самую важную информацию головы добра молодца, а клубочек затерялся где-то в зарослях крапивы, куда мой герой не полез, побоявшись обстрекать руки.

Добрый молодец, первоначально горевший желанием избавить мир от черного властелина, теперь хотел только одного: выйти, наконец, на свет и пожмуриться на ясно солнышко. Еще несколько шагов и он бы, обессиленный, рухнул кулем в ежевичник, да и пропал бы пропадом, но тут кусты расступились и перед ним на прогалине выступили контуры здания, которого не спутаешь ни с каким другим — царева кабака.

Держал кабак не жид, как можно было бы предположить. Держала кабак старуха с чрезвычайно длинным носом, дряхлая, но сноровистая. Споро она нацедила в кружку шипучего мёда, споро оторвала от жареного гуся пару ножек, споро отрезала от каравая душистый ломоть... Вот деньги она считала не споро. Попробовала монету на зуб, подошла к окну и долго в ней что-то разглядывала, после спрятала за пазуху и извлекла откуда-то из-под юбок мошну, набитую медной монетой. Сдачу отсчитывала долго, постоянно сбиваясь, бормоча под нос: три да три, это, стало быть, девять, поправляемая добрым молодцем, цыкала недовольно зубом и принималась считать заново.

— Шиповник, как известно, цветет дважды: первый раз в начале июня, обширно и пышно, а второй раз в конце лета, скупо, но благоуханно. Так что подожди пару месяцев, и сама увидишь, — отвечал Кощей на жалобы пятилетней внучки, которой не нравилось, что душистые цветочки вянут и опадают.

Кроха подняла на властелина тридесятого синие глаза, такие синие, что сомненье брало, не вмешалось ли тут какое колдовство, и вгляделась в доброе лицо старика. Никаких следов того, что дедушка над ней шутит, она не обнаружила. Поэтому поверила всей душой и дней пять или шесть даже проверяла, не настал ли уже конец лета. Потом заигралась и позабыла.

Но в начале августа увидела ярко-розовые бутоны, соседствовавшие с пухленькими бочонками плодов (невкусных и набитых внутри колючками — она успела проверить), и вспомнила.

А вспомнив, призадумалась. А призадумавшись, сделала вывод. И с этим выводом прибежала к Кощею.

— Дедушко, а эти новые цветочки тоже завянут?

Кощею пришлось согласиться.

— Не хочу! — надула губки девчонка. — Дедушко, ты все можешь, пусть они не вянут!

Пришлось колдовать. Настала осень, облетели листья, завьюжило, а кусты шиповника, голые и страшные, были украшены пышными цветами, издававшими нежный, совсем не зимний, аромат.

Иногда (правда, все реже и реже) до Лукоморья добирались добры молодцы, жаждавшие схватки с Кощеем.

Все они были похожи и этот, новоприбывший, от них мало чем отличался. Был он широк в плечах, круглощёк и бородат. Ну, разве что его русая борода была поаккуратнее, а усы почище, чем обычно. Порты на нём тоже были странные — широкие, до колен и все в карманах, и рубаха непривычная — мелкопетельчатая, без ворота с большим рисунком. На рисунке был изображен деревянный идол, вокруг которого, чтоб никто не спутал, вилась надпись.

— Сварог, — с трудом прочитал кот Баюн, который знал тысячи и тысячи живых и мертвых наречий и сотни и сотни живых и мертвых письменностей, но такие чудноискривленные буквы видел впервые.

— Ну, — не смутившись странной наружностью добра молодца, продолжил кот. — С чем пришёл, дорогая душа? Дело пытаешь али от дела лытаешь?

— А где ларец? — Это было невежливо — вот так, с ходу, переходить к сокровенному, не соблюдая сказочного этикета, но лукоморский сказитель решил не обижаться.

— Какой ларец? — осведомился он.

— Ну, в котором заяц, а в зайце утка, а в утке яйцо, а в яйце...

— Таких не держим, — перебил Баюн и для убедительности поворошил густую листву на дубе. — Ты бы, золотой мой человек, сказкам-то не верил.

— Так что, нет яйца?

— Гроза будет. — Озабоченно сказала баба-яга. Слушать ягу было некому: разомлевшие от жары русалки все ускакали с дуба в прибрежные волны и, смеясь, предавались делу, для которого подходили больше всего, — заигрывали со смущающимися, но довольными богатырями. Кот Баюн, обливаясь потом, шествовал по почти раскаленной цепи и, поминутно чертыхаясь, рассказывал былину про идолище поганое. Бабка его совершенно не интересовала.

— Гроза будет. — Повторила зачем-то яга и добавила: — Грибы пойдут.

— А из грибов славную паужну можно заделать. — Раздался приятный окатистый голос. Кот и бабка оглянулись: на тропинке, ведущей к кощееву дворцу, стояла дородная стряпуха с заманчивой корзиной в руках.

— Можно кулебяку сотворить на четыре угла, — продолжала стряпуха, не обращая внимания на раздувающиеся ноздри лукоморского сказителя и любопытные взгляды яги. — Один угол курий, один луковый с яйцом, третий — каша гречневая с капусткой квашеной, а уж в четвертый грибов со сметаною.

Баюн облизнулся, баба-яга сдержалась.

— Похлебку можно из белых, али из подосиновиков с сарацинским пшеном затеять, да погуще, а к ней лепёшек спечь ячменных али аржаных.

Баюн сглотнул слюну, баба-яга сдержалась.

— А ежели, к примеру лисички, то их обжаришь на масличке сливочном, да отдельно запечь картофелю дольками в розмариновой соли, да перед подачей всё перемешать и поставить напитаться минут на десять. И запивать молоком неснятым, холодненьким, только с погреба.

Кот Баюн был жаворонком. А Кощей был... Ну, как-то, оно, наверное, называется — то, чем был Кощей.

В общем, властелин тридесятого спал минут пятнадцать в день. Обычно это происходило после завтрака, когда бессмертный старик выходил ненадолго в присутствие и выслушивал доклады думных дьяков (думы, кстати, в тридесятом не было, да и на что она там нужна, дума-то).

И вот в тот момент, когда ему зачитывали количество пошитых для тридцати трех богатырей портов и рубах, а также затраты на еженедельную чистку кольчуг и шишаков, глаза Кощея несколько мутнели, а взгляд рассеивался. И хотя бессмертный старик продолжал в такт монотонному жужжанию дьяка кивать головой, он в это время спал.

Спал и видел сны. Иногда это были сны о прошлом, о великом и большом, в котором Кощей принимал участие, и о малом и ничтожном, в котором он тоже каким-то образом был замешан. Иногда это были сны о настоящем: о происках бабы-яги, о визите гонгконгских бизнесменов, о приросте таможенной пошлины и уменьшении подушной подати и о прочих делах государственных. Иногда это были сны о будущем, о котором Кощей никому не рассказывал, так что и мне рассказать вам нечего.

Никогда не снились Кощею только красавицы. Кот Баюн по большому секрету сообщил мне, что едва черноокие и крутобедрые девицы мелькали на горизонте, на самом дальнем окоёме кощеева сна, как властелин тридесятого немедленно и окончательно просыпался.

Баба-яга, с присущими её полу и возрасту безапелляционностью и бестактностью заявила коту Баюну прямо в морду, что он — всем известный циник.

— Так и сказала, — восторженно орал лукоморский песнопевец окружившим его русалкам и богатырям, — только такая, как ты, циничная тварь, сказала, может служить Кощею столь долгие годы!

— Ну, ты того, братко, не обижайся на старуху. Чего не сболтнёшь в запале? — неуверенно попытался утешить кота один из витязей.

— Да на что обижаться? В кои-то веки яга чистую правду сказала, — кот просиял улыбкой. — Разве же я — не циник? — Он поднял растопыренную лапу и принялся по одному подгибать когти. — Разве я не считаю, что высшее благо заключено в том, чтобы быть добродетельным, и что добродетель сама по себе есть благо? — Русалки при этих словах почему-то зарделись и принялись прятаться одна за другую. Кот, заметив их мельтешню, остановил ее одним властным взмахом хвоста и продолжил:

— Разве я не практикую и не проповедую простоту жизни? Разве наслаждение и страдание для меня имеют какие-либо различия меж собой? — тут Баюна понесло не в ту степь, но слушатели его не были достаточно искушены, чтобы это заметить. — Разве я не мастер катарсиса? Наг и одинок вступил я на землю, и так же, нагим и одиноким, сойду я в неё! — кот торжественно обвёл взглядом аудиторию и добавил на древнегреческом:

— Стоит ли стольких трудов этот конец мой нагой?

А вот где был кот Баюн сегодня с утра до самой, почитай, паужны?

Ни за что не догадаетесь! Неугомонный кот выл и ныл под окнами Кощея весь апрель и выпрашивал отпустить его в необыкновенное приключение.

— На великий подвиг иду! Буду биться-рататься с ворогом всей земли русской! Отпусти, батюшко, не себе славу стяжать хощу — жажду славой великой покрыть всё тридесятое, тем хвалу воздать и тебе, отцу и благодетелю!

И отпросился.

А сегодня рано поутру перекинулся (не без помощи Кощея) в пухлощекого отрока и отправился... На ЕГЭ по русскому языку! Там (опять-таки не без помощи волшбы) он был уже зарегистрирован как Полуэкт Полуэктович Сидорин, 2006 года рождения, соответственно, никого не удивил своим появлением, получил задание и тесты и чинно сел за стол, с большим вниманием вычитывая вопросы.

Но не сдержался! Нарушил конспирацию! Ответив на все вопросы за десять минут и ещё десять потратив на эссе, заскучал и принялся глазеть во все стороны. По сторонам, естественно, кроме потных выпускников никого не было. Баюн еще потосковал-потосковал да и сдал работу, выдав тем самым свое магическое происхождение с головой.

Ну, невозможно же в полчаса превзойти все сложности единого государственного экзамена! Пришлось Кощею в спешном порядке вычищать все следы пребывания таинственного Полуэкта Сидорина из электронных баз, списков и прочих документов, а также из памяти невинных свидетелей.