День человеческий. Аркадий Тимофеевич Аверченко.
Дома
Утром, когда жена еще спит, я выхожу в
столовую и пью с жениной теткой чай.
Тетка — глупая, толстая женщина —
держит чашку, отставив далеко мизинец
правой руки, что кажется ей крайне
изящным и светски изнеженным жестом.
— Как вы нынче спали? — спрашивает
тетка, желая отвлечь мое внимание от
десятого сдобного сухаря, который она
втаптывает ложкой в противный жидкий
чай.
— Прекрасно. Вы всю ночь мне
грезились.
— Ах ты господи! Я серьезно вас
спрашиваю, а вы все со своими
неуместными шутками.
Я задумчиво смотрю в ее круглое
обвислое лицо.
— Хорошо. Будем говорить серьезно...
Вас действительно интересует, как я спал
эту ночь? Для чего это вам? Если я скажу,
что спалось неважно — вас это опечалит
и угнетет на весь день? А если я хорошо
проспал — ликованию и душевной
радости вашей не будет пределов?..
Сегодняшний день покажется вам
праздником, и все предметы будут
окрашены отблеском веселого солнца и
удовлетворенного сердца?
Она обиженно отталкивает от себя чашку.
— Я вас не понимаю...
— Вот это сказано хорошо, искренне.
Конечно, вы меня не понимаете... Ей-
Богу, лично против вас я ничего не
имею... простая вы, обыкновенная тетка...
Но когда вам нечего говорить — сидите
молча. Это так просто. Ведь вы спросили
меня о прошедшей ночи без всякой
надобности, даже без пустого
любопытства... И если бы я ответил вам:
«Благодарю вас, хорошо», — вы стали бы
мучительно выискивать предлог для
дальнейшей фразы. Вы спросили бы: «А
Женя еще спит?» — хотя вы прекрасно
знаете, что она спит, ибо она спит так
каждый день и выходит к чаю в
двенадцать часов, что вам, конечно, тоже
известно...
Мы сидим долго-долго и оба молчим.
Но ей трудно молчать. Хотя она обижена,
но я вижу, как под ее толстым красным
лбом ворочается тяжелая, беспомощная,
неуклюжая мысль: что бы сказать еще?
— Дни теперь стали прибавляться, —
говорит наконец она, смотря в окно.
— Что вы говорите?! Вот так штука.
Скажите, вы намерены опубликовать это
редкое наблюдение, еще неизвестное
людям науки, или вы просто хотели
заботливо предупредить меня об этом,
чтобы я в дальнейшем знал, как
поступать?
Она вскакивает на ноги и шумно
отодвигает стул.
— Вы тяжелый грубиян, и больше ничего.
— Ну как же так — и больше ничего... У
меня есть еще другие достоинства и
недостатки... Да я и не грубиян вовсе.
Зачем вы сочли необходимым сообщить
мне, что дни прибавляются? Все, вплоть
до маленьких детей, хорошо знают об
этом. Оно и по часам видно, и по
календарю, и по лампам, которые
зажигаются позднее.
Тетка плачет, тряся жирным плечом.
Я одеваюсь и выхожу из дому.
Утром, когда жена еще спит, я выхожу в
столовую и пью с жениной теткой чай.
Тетка — глупая, толстая женщина —
держит чашку, отставив далеко мизинец
правой руки, что кажется ей крайне
изящным и светски изнеженным жестом.
— Как вы нынче спали? — спрашивает
тетка, желая отвлечь мое внимание от
десятого сдобного сухаря, который она
втаптывает ложкой в противный жидкий
чай.
— Прекрасно. Вы всю ночь мне
грезились.
— Ах ты господи! Я серьезно вас
спрашиваю, а вы все со своими
неуместными шутками.
Я задумчиво смотрю в ее круглое
обвислое лицо.
— Хорошо. Будем говорить серьезно...
Вас действительно интересует, как я спал
эту ночь? Для чего это вам? Если я скажу,
что спалось неважно — вас это опечалит
и угнетет на весь день? А если я хорошо
проспал — ликованию и душевной
радости вашей не будет пределов?..
Сегодняшний день покажется вам
праздником, и все предметы будут
окрашены отблеском веселого солнца и
удовлетворенного сердца?
Она обиженно отталкивает от себя чашку.
— Я вас не понимаю...
— Вот это сказано хорошо, искренне.
Конечно, вы меня не понимаете... Ей-
Богу, лично против вас я ничего не
имею... простая вы, обыкновенная тетка...
Но когда вам нечего говорить — сидите
молча. Это так просто. Ведь вы спросили
меня о прошедшей ночи без всякой
надобности, даже без пустого
любопытства... И если бы я ответил вам:
«Благодарю вас, хорошо», — вы стали бы
мучительно выискивать предлог для
дальнейшей фразы. Вы спросили бы: «А
Женя еще спит?» — хотя вы прекрасно
знаете, что она спит, ибо она спит так
каждый день и выходит к чаю в
двенадцать часов, что вам, конечно, тоже
известно...
Мы сидим долго-долго и оба молчим.
Но ей трудно молчать. Хотя она обижена,
но я вижу, как под ее толстым красным
лбом ворочается тяжелая, беспомощная,
неуклюжая мысль: что бы сказать еще?
— Дни теперь стали прибавляться, —
говорит наконец она, смотря в окно.
— Что вы говорите?! Вот так штука.
Скажите, вы намерены опубликовать это
редкое наблюдение, еще неизвестное
людям науки, или вы просто хотели
заботливо предупредить меня об этом,
чтобы я в дальнейшем знал, как
поступать?
Она вскакивает на ноги и шумно
отодвигает стул.
— Вы тяжелый грубиян, и больше ничего.
— Ну как же так — и больше ничего... У
меня есть еще другие достоинства и
недостатки... Да я и не грубиян вовсе.
Зачем вы сочли необходимым сообщить
мне, что дни прибавляются? Все, вплоть
до маленьких детей, хорошо знают об
этом. Оно и по часам видно, и по
календарю, и по лампам, которые
зажигаются позднее.
Тетка плачет, тряся жирным плечом.
Я одеваюсь и выхожу из дому.