…Врач обещал, что больно не будет, но больно было.
Это решение далось нелегко. Оно вообще не далось, оно так и не было принято... однако было исполнено. Алена сама не понимала, как так вышло. Не было такого момента, когда она сказала бы себе - я это сделаю. Наоборот, вначале она твердо решила - никогда! я не пойду на это, я подарю ему жизнь. Но потом Алена начала думать, и чем больше она думала, тем страшнее ей становилась. Совсем одна, в огромном холодном городе, и не у кого спросить совета, не с кем поговорить, пусть даже на другую тему, на нейтральную, просто поговорить... Она не принимала решения, она просто пошла к доктору, пошла молча, немо, бессильно, словно стараясь обмануть саму себя отсутствием мыслей. А где то глубоко внутри глухо звучали слова - так надо, а потом все измениться, жизнь наладиться, будут и ещё дети, это правильно, так нужно... Но где то ещё глубже и ещё глуше звучало - ничего не изменится, ничего не будет, это все, то немногое хорошее, что подарила тебе жизнь, и теперь ты хочешь от этого избавиться.
Убийство. Как это не называй, а это в первую очередь убийство. Вот только кого я убиваю? Себя, конечно, себя. Значит это ещё и самоубийство. Алена знала что в православии грехи делятся на три вида – грехи против себя, грехи против ближнего и грехи против Бога. А это был тот самый случай, когда все эти грехи объединяются в один. Грех против всех.
Ей было больно, когда она шла в больницу, было больно там, и ещё больнее стало, когда она вышла оттуда. Вначале она подумала, что разрыдается, разрыдается прямо на улице, и даже испугалась этого, но слез не было. Боль была сухой, молчаливой, горячей. В груди жгло адским огнем... Наверное, так и должно быть после самоубийства, думала она.
Алена шла домой как никогда медленно, то и дела встряхивая головой, словно стараясь прогнать какое-то видение. Она перешла, в какой-то особый режим жизни, в особое состояние... Такой пустоты внутри она ещё никогда не чувствовала. И только придя домой, она поняла, что напрасно боялась слез. Теперь она испугалась, что они никогда не придут. Её захотелось заплакать, но она не смогла. Слез не было, и это было страшно. В комнате стояла невозможная тишина... Такой тишины раньше не было, и она включила телевизор, что бы разбить эту тишину, убежать от нее. Из телевизора раздался истеричный хохот. Алена машинально пощелкала каналы, но везде было одно и тоже - неестественный смех и размалеванные люди - мужики в женских платьях, и девушки в шортах, с клоунским красными носами. Они кривлялись и шутили, говорили пошлости и первыми же смеялись над собственными шутками... Как это мерзко, подумала она… но выключать не стала... Ничего, пусть смеются, без телевизора будет ещё хуже, ещё страшнее. Пусть смеются над ней, она это заслужила. Алена по привычке сделала себе чаю, нарезала бутербродов... И только сев с подносом на кровать и откусив кусок хлеба, поняла, что не может есть. Она не могла даже разжевать и проглотить откушенный кусок, и его пришлось выплевывать. Ее тело не могло принять пищи, ему было слишком больно. А может быть, это болело не тело, а душа, и своей болью переводила Алену совсем в другой мир, в мир духовный, внутренний, который не нуждался в еде, был чужд всему материальному. Хоть бы уснуть, подумала она. Пусть не сразу, пусть провалявшись несколько часов, но уснуть, поспать хотя бы немного, только бы не мучиться бессонницей до утра... Хотя нет, пусть будет как есть. Пусть. Пусть будет больно!.. И снотворное принимать не стану! Пусть болит, не хочу ничего искусственного, пусть будет настоящее, и если в настоящем - боль, пусть будет больно...
Она забралась на кровать, села спиной к стене, обхватила ноги руками. Ей очень захотелось, что бы зазвонил телефон... или раздался стук в дверь. Пусть даже это окажется ошибкой, случайностью... Ну, хоть что то. Она так ярко представила себе это, что ей и в правду показалась, что она слышит звонок телефона. Алена встряхнула головой, прислушалась... Нет, только телевизор продолжал хохотать над ней. А сквозь этот хохот проглядывала все та же тишина.
…Не заметно для себя она уснула, уснула, по-детски свернувшись калачиком. И ей приснился сон, от которого она проснулась. Ей привиделся маленький годовалый мальчик. Он был розовенький и чистенький, и пах земляничным мылом. Мальчик тянул к ней свои маленькие ручонки и улыбался. А ещё он, что-то говорил на своем непонятном младенческом языке, что-то бессмысленное и святое. Он смотрел на нее счастливо и весело, словно не знал о том, что она сделала. Он словно прощал… нет, больше чем прощал, он не знал о том, что можно не простить, он не понимал, что кто-то может быть в чем то виноват перед ним. Когда она поняла это, в ее груди стало ещё больнее, но это была другая боль, эта боль была живой, она дрожала, вздрагивала, и, наконец, вырвалась слезами. Алена проснулась и уже не пыталась сдержать себя. Телевизор давно умолк и только мерцал серым светом. Подушка послушно принимала в себя потоки слез, которые никак не хотели кончаться. Зачем, зачем я это сделала, бормотала Алена, и ей, хоть она и не хотела этого признавать, становилось все легче и легче.
