goosfather

(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.

(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.(Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

Рассказывают, во время оккупации на фасаде бывшей польской казармы панцерняков (послевоенное поколение знает здание как гарнизонный госпиталь на Пушкинской) между первым и вторым этажами было жирно выведено: «Der 45 Infanterische Division». 45-ю пехотную дивизию, в чью честь немцы переименовали улицу Пушкинскую, связывали с Брестом бои в крепости и последующий недолгий постой, сопряженный с заботами организации временной власти до передачи города оккупационной администрации, структуру которой еще предстояло создать.

25 июня 1941 года командир 130-го пехотного полка полковник Гельмут Гипп, назначенный начальником Брестского гарнизона, издал свой первый приказ:

«1. По приказу 45-й пехотной дивизии с 24.06.41 я принял дела начальника гарнизона в Бресте.

2. Гарнизонный офицер: обер-лейтенант (старший лейтенант. — В.С.) фон Ледебур.

Служебное помещение гарнизонного офицера в комендатуре населенного пункта, ул. Унии Любельской, 21.

3. Комендатура населенного пункта подчиняется полевой комендатуре Бреста, которой вменяются в обязанность все отношения с гражданским населением и все административные вопросы. Она находится на ул. Унии Любельской, 21.

4. Комендант города: майор Ширмбахе. Адъютант: обер-лейтенант Фрицше.

5. Вечерняя зоря для всего унтер-офицерского и рядового состава: 22.00.

6. Комендантский час для гражданского населения установлен с 21.00 до 6.00. Так как в настоящее время его своевременное объявление затруднительно, необходимо считаться с тем, что информация о комендантском часе среди гражданского населения распространяется постепенно.

7. Полевая комендатура Бреста находится на ул. Советской, 49 (старая ратуша).

Полевой комендант 813: оберст-лейтенант (подполковник. — В.С.) Бинек. Адъютант: ротмистр Круусе.

Полевой комендатуре 813 временно подчиняется первая рота (полицейский батальон 317).

8. Дозорная служба. Все располагающиеся в Бресте воинские части привлекаются к дозорной службе соответственно их силе.

…В начальники патрулей выделяются только офицеры. Соответственно сообщение начальника патруля к 12.00 начальнику гарнизона.

Все прибывающие в Брест воинские части с целью получения квартиры должны обращаться в комендатуру населенного пункта. Независимое квартирное размещение с этой минуты запрещено. Увоз предметов домашней обстановки в другие места запрещен. О занятых подразделениями квартирах нужно сообщать с указанием лиц и домов в комендатуру населенного пункта».

Этим мерам предшествовал недолгий период безвластия, когда часть населения ловила возможность запастись дармовой провизией и вещами, а после ворвавшиеся в Брест, не остывшие от горячки боя и шнапса немецкие солдаты брали город «на шпагу».

Предвоенный лектор Брестского обкома партии Соломон Иоффе в воспоминаниях об обороне областного военкомата, написанных по просьбе сотрудников мемориального комплекса «Брестская крепость-герой» в 1976 году, сделал следующее добавление:

«Хочу дополнить письмо некоторыми сведениями о жизни города в первые дни оккупации. Дело в том, что когда в августе 1941 г. я попал в госпиталь, я сделал записи о первых днях войны. В 1942 г. я отослал эти записи матери, и они у меня сохранились…»

Вот что пишет Соломон Иоффе:

«Я благополучно добрался до своей квартиры на Комсомольской, 42. Хозяйка встретила меня очень недружелюбно, и я предпочел немедленно покинуть этот дом. Улицу патрулировали немецкие солдаты…

После ухода с квартиры я скрывался в разных местах: в сараях, в синагоге, у одного сапожника, потом у извозчика на ул. Куйбышева. Впускали неохотно, это для них был большой риск. По городу были расклеены приказы коменданта, что за укрытие красноармейцев, командиров, коммунистов и всех неприписанных — расстрел. Днем было легче: устраивался около какой-либо группы во дворе тихой улицы, слушал новости и ориентировался, как поступить.

Об обороне крепости говорили, что крепость не взята. Это очень подбадривало. До города доносился грохот разрывов бомб, артиллерийская и пулеметная стрельба. Говорили, что на крепость сбрасывают бочки со смолой, а затем зажигательные снаряды. От этого стоит невыносимый смрад, но защитники крепости не сдаются.

Несколько раз жителей города мобилизовывали на уборку немецких трупов. Солдаты вели себя нагло. Посреди многих улиц поставили фанерные уборные. Продовольствия в городе не было. Солдаты грабили население. Я видел этих грабителей на ул. Куйбышева. Небритая морда, закатанные по локоть рукава зеленого кителя, волосатые руки, звериные глаза, мешок за плечами — таким запомнился солдат...

К немецким грабителям прибавился уголовный элемент, выпущенный из тюрем. В домах под предлогом поиска подозрительных немецкие солдаты изымали драгоценности, вещи граждан. Я был свидетелем, как немецкий солдат заставил прохожего снять верхнюю одежду и прихватил ее себе. Во многих домах забирали мебель (кровати, матрацы, столы, стулья) для квартир офицеров.

Обыски проводились нагло. Досматривали не только мужчин, но и женщин, при этом пистолет всегда находился у их виска или рта. Я видел одного старика после такого обыска. Он лежал полумертвый, не в состоянии выговорить ни слова. Зачастую после первых грабителей приходили вторые, третьи.

Много слышал ужасных рассказов очевидцев. 18-летнего юношу застрелили лишь за то, что он, не зная, что в его доме идет обыск, зашел к себе в комнату. Многие были убиты из-за того, что не поняли по-немецки слово «стой». Одному еврею, который не дал отрезать себе бороду, перерезали бритвой глотку.

26 июня немцы задержали много народу, чтобы те подобрали и закопали немецких солдат и офицеров в районе крепости. Когда работа была выполнена, им приказали бежать и открыли по ним огонь. Всех убили.

Был выслежен один наш командир. Не желая сдаваться, он убил немца. Тут же гитлеровцы схватили и расстреляли 15 попавшихся под руку горожан…»

Как любой текст, воспоминания былого лектора обкома партии, с учетом ряда аспектов (особенности времени, заданность тональности, менталитет пишущего, разделение на «видел лично» и «знаю по слухам»), нелишне пропустить сквозь призму критического анализа, но моя задача здесь — привести документ таким, какой он есть.

Другая выдержка — из «Акта комиссии о зверствах, издевательствах, варварских разрушениях, грабежах, чинимых немецко-фашистскими захватчиками в г. Бресте» (датировано 3 августа 1944 года):

«Русская женщина Зажарская Антонина Федоровна рассказывает, что в первый день вступления немцев в г. Брест в их квартиру ворвалась группа солдат и офицеров. Один из них схватил из коляски 11-месячную Инночку и со всего размаха бросил на пол. Ребенок разбился насмерть. Пьяные немцы ворвались в квартиру Макреевых, начали грабеж и издевательства. Сын Толик сказал: «У, гады, скоро придут наши, они расправятся с вами». Переводчик услышал эти слова и передал немецкому офицеру. Немцы забрали мальчика, и больше он не вернулся».

А брестчанин Петр Пышкин, семья которого встретила войну в своей деревне, над которой немецкие самолеты разбрасывали листовки «Серп и молот — смерть и голод», приводит эпизод, рассказанный ему матерью, Александриной Александровной Пышкиной. Немец взял на руки младенца Ваню, родившегося за несколько месяцев до войны, а того некстати пропоносило — уделал оккупанту рукав. Мать перепугалась, сейчас швырнет на землю, а немец аккуратно отдал дите и полез в китель за фотографией: у него у самого дома осталось пятеро.

К чему я это? Держась одной линии, можно приводить сотни противоположных свидетельств, и такие нанизанные факты отразят лишь сами себя, но не суть многослойного явления, имя которому война. Пытаясь постичь время, балансируя между правдой факта и правдой жизни, стремясь по ступенькам первой взойти ко второй, я мучительно ищу форму, которая адекватно могла бы все передать…

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ

(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.

(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.(Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

В прошлых главах мы рассказали эпизоды из жизни деревенского парня Михаила Михно, молодость которого волей судьбы пришлась на годы оккупации. А после освобождения брестского края его сразу призвали в действующую армию — читатель расстался с героем повествования в августе 1944 года на перроне вокзала, где под рыдания гармошки родные провожали на войну сотни мальчишек и зрелых мужчин.

Новобранцев повезли за Буг и выгрузили под Варшавой. Обмундировали, привели к присяге и разбросали по частям. Михно определили в стрелковый полк (проще — пехоту) командиром пулеметного расчета.

Как-то с пулеметом на плече Михаил споткнулся на скользком холме и получил перелом ключицы. В медсанбате предложили, чем валяться без дела, пройти курсы санинструкторов. Две недели учебы — и в роту Михно вернулся в новой роли.

В Великую Отечественную санинструктор — должность для мужчин редкая. Но девушек на передовой к концу войны оставалось все меньше: много погибло, светлая им память, смазливых разобрали ротные да комбаты, отправив потом в тыл в интересном положении; а может, ближе к Берлину шевельнулось человеческое начало в главкомовских душах, поняли наконец, что бойня — не женская стихия.

Продолжим повествование в том виде, как записал со слов Михаила Михно в 1992 году журналист Семен Иваненко:

«14 января пошли мы в наступление. Как раз между деревнями Старое и Новое Брудно. Полк наш отличился тогда в боях за Прагу Варшавскую. И назывался он у нас до конца войны так: 1350-й Ломоносово-Пражский стрелковый полк. Третье почетное название уже не присваивали.

А под Торунем мне досталось лиха. Наступали по снежку. Голое поле, а наши бегут, хорошо их видно. Ну, и давай немцы косить... Помню, выносил раненых до вечера, а потом всю ночь перевязывал, в санбат отправлял. Мой начальник, военфельдшер, сам себе уколы делал, наверное, без наркотиков уже жить не мог. Уколется, значит, дурь на него найдет, ему не до раненых. А мы вдвоем с санитаром обслуживаем раненых. Так вот, под Торунем я в деревне много заборов поломал тогда — шины бойцам накладывал. Всю ночь работал.

За это меня представили к ордену Славы, но я его не получил. А дело такое вышло. Мы уже в Германии наступали. Там в каждой деревне дома из красного кирпича, черепичные крыши, огороды сетчатой изгородью обнесены. Наступаем. И тут прибегает комбат:

– Михно, выручай, ротного ранило. Что хочешь делай, но он должен жить, понял? Давай, сержант, дуй...

Я слышу — бой уже на краю деревни. А село длинное. Ну, я к тыловикам, подводу, говорю, дайте, ротного надо вывезти. Слушает один ездовой, кивает, но говорит: без приказа начальства не могу. Сказал и дальше жрет свою колбасу. Ну, я и взвинтился. «Ах ты, харя, говорю, мать твою... Начальство тебе подавай? Сержант медслужбы тебе не начальство?!» Вскочил на воз, поскидал на землю катушки с телефонным проводом: «Погоняй, а то...»

Погнал он лошадей по селу. Улицы там асфальтированные, хорошо телега катит. А ездовой обиделся, не разговаривает. Вижу, колбаса у него еще осталась, а у меня в санитарной сумке всегда спирт был — раны промывать. Ну, я, значит, предложил ему и сам чуть хлебнул. Мой возница разговорился, и оказалось, что мы земляки, из-под Дивина мужик был. Ясное дело, друзьями-приятелями стали. Едем так, беседуем. А тут из-за крайних домов разведчики выскакивают.

– Стой! Куда прете, там немцы!

За селом кладбище, немцы там батарею поставили, пулеметы. В лоб не взять, нужна поддержка. Обещали прислать танки, но где-то замешкались. Наши ребята отошли к селу, ожидают.

– Ротного забирать еду, — отвечаю. — Где он лежит?

Объясняют. И эта коротенькая остановка на краю села, наверное, спасла мне жизнь. Сидели мы с ездовым друг к другу спиной, ноги спустили с драбин. Ну, а тут впереди, метрах в пятнадцати от нас, прямо по центру улицы мина ухнула. Одну лошадь наповал, а нам с ездовым по ногам осколками. Но не сильно, сразу и не почувствовал. Ездовой постромки обрезал, развернул коня — и ходу. А я соскочил на землю и за угол дома.

Разведчики посоветовали идти по синему проводу, и я пошел. А связисты тянули линию по огородам, там сетки сплошные. Пока разрежешь сетку ножом, пока пролезешь — время идет. А тут, слышу, уже наши танки подошли. Бой возобновился.

Нашел я ротного, осмотрел. Вижу, не жилец он уже, весь низ живота вырван. Но что положено сделал: перевязал и все такое. Доложил по телефону комбату, всю правду сказал. Объяснил, что привезти раненого не на чем, ездовой сбежал. Комбат отвечает: возвращайся назад, ты свой долг выполнил.

Вернулся я. Прилег покемарить, дело к вечеру клонилось. А когда встал, не могу на ногу ступить, распухла вся. Осколок у меня до сих пор в стопе торчит. 1 см 13 мм — судя по рентгену.

Ранило меня 2 марта 1945 года, и потом я долго валялся в госпитале. А когда вернулся в часть, говорят: иди получай в дивизии орден Славы. Я пришел, посмотрел списки. А там значится: «Михно Иван Михайлович». Не я. Вернулся, доложил комбату. А он: «Напутали чертовы писаря! Не горюй, Михно, представим вторично». И правда, вскорости приглашают меня в штаб дивизии и вручают медаль «За отвагу».

Уже после демобилизации, в 1948 году, вызвал меня жабинковский военком. Расспросил, где воевал, кем был. А потом говорит: «Вот и нашла тебя награда, солдат», — и вручает мне орден Славы III степени. Получается, за один и тот же бой получил две награды. Но я не в обиде».

Подозреваю, не всем понятно, о каких обидах может идти речь? А вот о каких. После войны к каждому ордену полагались выплаты и бесплатный проезд на поезде. Ни тем, ни другим Михаилу Михно воспользоваться не привелось: указом от 10 сентября 1947 года с 1 января 1948-го были отменены «денежные выплаты по орденам и медалям СССР и право бесплатного проезда награжденных орденами СССР по железнодорожным и водным путям сообщения».

В повседневной жизни ношение наград еще раньше вышло из моды: парткомы, лекторов и прессу сориентировали поднажать на скромность. А после отмены якобы по просьбам самих фронтовиков всех наградных выплат и льгот, вспоминает былой начальник разведки артдивизиона Аркадий Бляхер, медали и ордена обесценились. Никто уже подумать не мог, что когда-нибудь они будут что-то значить. Носили колодки, ордена же, превратившиеся в значки, легко отдавали малышам: игрушек после войны почти не было, а главной наградой для вернувшихся с фронта была все-таки жизнь. По прошествии небольшого времени взрослых уже не коробило при виде того, как медалями играли в пристенок…

Не больно горевал Михаил Михно, когда «лишний» орден отобрала судьба — куда-то задевал маленький Ваня, родившийся в 1943 году.

Если читатель сравнит фотопортреты Михаила Михно 1942 и 1945 годов, иллюстрирующие предыдущую главу и нынешнюю, его немало удивит происшедшая за короткий срок перемена. Эта возрастная, из юноши в зрелого мужчину, метаморфоза в общем-то объяснима войной, где неделя идет за месяц, а год — за полжизни. При рассматривании семейной хроники Михно меня поразила перемена дальнейшая — статусная. Способный сойти в форме и за генерала, Михаил Иванович, сняв в 1947-м погоны и окунувшись в крестьянскую жизнь, вернул облик колхозного труженика.

…Только в начале 70-х колхозникам стали, наконец, выписывать паспорта, формально выводя из госкрепостничества. Когда в 1973 году дошла очередь до Надежды Михно, ей выдали паспорт на девичью фамилию. «Немецкий» брак советская власть не признала. В одних только Мурах в такое положение попали несколько семей.

Даже при взрослых детях жить без штампа было неуютно, немолодые люди чувствовали себя словно во грехе. Весной 1976-го, подгадав обеденный перерыв, Михаил Иванович и Надежда Константиновна на колхозном молоковозе подскочили с паспортами в Радваничский сельсовет и узаконились.

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ

(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.

(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.(Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. Начало: https://pikabu.ru/story/istoriya_bresta_39_quotochevidets_mi...

Война войной, а жизнь брала свое. Летом 1942 года Миша Михно посватал 17-летнюю Надю Кобак, девушку с ближних хуторов.

«Хиба ж мы одни при немцах женилися? — вспоминает бабушка Надя. — Я молодэнька шла, але нашто было тягнуть, два года за мной ходил…»

Поехали с отцом в Прилуки в церковь, где Надю крестили, взяли метрики. Дальше молодым полагалось явиться в Брест к шефу района: без заверенного документа батюшка не обвенчал бы. Фата и платье на роспись не требовались, ехали по-будничному, на возу. И помотались же они в город-обратно, надоело запрягать: то у немца нет приема, то занят… Раза с пятого, наконец, зарегистрировал.

Свадебный обряд в наших деревнях примерно одинаков. В Мурах делалось так: поутру жених на паре, а лучше на тройке, едет за невестой и везет в церковь в Большие Радваничи. После венца — опять в дом невесты, там стол для ее гостей, каравай, «перепой»... Когда настает пора увозить молодую, происходит спор за сундук с самотканым приданым. Торг благополучно разрешается, и свадьба перемещается к жениху. Свекор был позажиточнее, а Надины родители всего пару лет как переехали со станции Каменной: перед польской войной их землю забрали под полигон, а взамен дали хутор за Мурами на месте вырубленного леса.

В оккупацию жили меж двух огней: в Радваничах, где гмина, — полицаи, в лесу — партизаны. Родители нагнали самогонки на тех и других. Свекор накрыл стол, нанял музыканта, думали сделать танцы за домом на лужку, но оказалось не до того.

«Як везли меня од батьков, — продолжает Надежда Константиновна, — возле жита перешли партизаны. Але услышали, що йдут полицаи з гмины, — поутекали. А воны за тем же на свадьбу шли, поживиться, Мишины батьки скоренько им собрали…»

Отгуляли в хате и вечером разошлись. Несколько человек, кому далеко добираться, остались, чтобы уехать на следующий день, а ночью явились партизаны. С местными бы, может, договорились (Михаил сапожничал, и ночами ему из леса без конца несли обувь), но эти были откуда-то со стороны. «З одного знялы сапоги, з другого шляпу, напилися, наелися и ушли. Мы с Мишей на сене спали, и батьки нас не поднимали. Утром настроения никакого, гости поснедали — и в дорогу».

Пару раз на неделю со стороны Закрутина появлялись немцы, а от Ракитницы налетали мадьяры. Искали по хатам партизан, а больше еду и что под руку попадет, особенно мадьяры — домой, что ли, отправляли? В деревне как слышали, что едут, скорей всё прятали, молодежь бежала в лес… «До ниточки за войну обобрали — днем одны, ночью другие, голыми остались, ни поросенка, ни коровки. Кто свинку годовал, ночью тихонько забье, чтоб партизаны не слыхали, не смалит, только опарит в кипятке и закопает… С весны сорок четвертого кажду ночь бомбежки. Самолеты повесят над Закрутином «фонари», хоть иголки збирай. Я малэнького свого Ваню положу в ямку, сама лягу — мэнэ хай вбьють, вин останется…»

Незадолго до освобождения немцы забрали мурских мужчин на рытье окопов. Загнали в клуню, после приехал «черный ворон», как в Мурах называли крытые брезентом грузовики (чекистской легковой «эмки» ГАЗ-М1 здесь, в отличие от города, не знали, лишь слышали леденящее душу название — и переложили на свою реальность), увез в Брест. «Я ходыла до знакомого полицая, просила: Коленька, поможи, чтоб моёго выпустили, у меня дытына малэнька…»

Мужчин поселили в бараке у железной дороги, под мостом с улицы Ленина. Надя несколько раз ходила сюда, за тридцать километров, носила еду. Мужчин каждое утро возили на окопы. Сосед оттуда удрал, и конвоир все допытывался, каким образом? Пригрозил Михаилу: смолчишь — пострадаешь, а тот только рукой махнул: все равно смерть… Но обошлось, через две недели привезли замену, и наших отпустили.

Оккупанты уже готовились отступать, на дорогах стояли посты. Надя с ребенком перешла на хутор к маме, а Михаил прятался в жите. С немцами было много власовцев, один все у Нади допытывался, где мужик, а она отвечала: немцы забрали…

«Над Большими узнялся дым, думали, всё, и нас спалять… А той власовец, бачу, шкодует. Может, и у него где семья. Кажет, если партизаны не отозвутся, немцы не тронут... Так и вышло: Радваничи и Франополь спалили, а Муры оставили.

Якось под вечер немцы кажут, руссэн бух-бух Кобрин. Швыдко на возы, позабрали с собой молодых девчат — и на Михалин, на Малориту. Барабанили нам в шибу: «Матка, Шуру» Шура — дивчина из Ленинграда, ученая, немецкий знала. Одни казали, пришла с города, другие — была в партизанах, она то у нас ночевала, то в других хатах. «Ой, нэма, паночку…» Видно, немцам было не до девчат, те, кого взяли, по дороге втёкли. А Шуру, як пришли русские, на други день забили партизаны. Мама сильно шкодовала».

На второй-третий день после освобождения началась мобилизация. Повестки выписывались мужчинам самых разных возрастов.

«Мой с сосидом пошли в Брест просытыся на работу. Так многие робылы: кому охота под пули?! Але молодых хлопцев кто устроит… Под перву мобилизацию Миша не попал, был еще в городе, пошел со второй, 18 августа 1944 года. Бильш за неделю держали в парке над Мухавцем, пока всих собрали. Я носила еду, а мама годовала малого. Раз на мосту дядька кажет, беги хутчей, повели на станцию!

Я бегом на вокзал, там эшелон — ни конца ни краю. Народу собралось, плакали… Я свого нашла, простилась».

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ

Вот, кстати ,новая, шестая книга вышла.

(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.

(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.(Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

Одним из тех, кому 22 июня 1941 года пришлось копать могилы во дворе Свято-Симеоновского собора (снимок из коллекции Александра Пащука), был 18-летний Михаил Михно из деревни Муры, теперь слившейся с Малыми Радваничами, — в свое время его разыскал журналист «Зари над Бугом» Семен Иваненко.

Перед войной Михаил устроился грузчиком в Брестский речной порт и получил койку в общежитии на берегу Мухавца. На первом этаже была не то контора, не то склады, а на втором жили они, молодые ребята. Работали тяжело — перегружали зерно, поступавшее, согласно советско-германскому торговому договору, с барж в немецкие вагоны. Весной и в начале лета 41-го поставки шли особенно интенсивно, начальство постоянно подгоняло, боясь выбиться из графика, и парни уставали так, что мечтали только добраться до кровати…

В субботу, 21 июня, пошли в кино.

В «1 Мая» шел фильм «Парень из тайги», вечерние сеансы начинались в 21.30 и 23.15. Возвращались в темноте: жителям предписывалось соблюдать режим светомаскировки. Погуляли еще немного по улицам, в общежитии поужинали и улеглись спать. Окна настежь — духота стояла, спасу не было.

Под утро вскочили, разбуженные грохотом, высунулись в окно: самолеты летят, над Волынкой зарево. По берегу Мухавца — немцы в касках, один наклонился, достал из голенища пистолет и, не целясь, шарахнул по окну — пуля ударила в потолок, а парней из проема как ветром сдуло…

Едва стихло, отправились в город. Проходили тюрьму — множество народу в зарешеченных окнах. До этого сколько работал, ни одного заключенного не видел, а тут висят, кричат…

Повсюду вскрывали магазины. В одном мужики разливали из бочки вино, портовские парни тоже зачерпнули и в оцинкованном ведре принесли в общежитие. Там их с непривычки разобрало. Проснулись оттого, что кто-то толкал в бок. Продрали глаза — немец с карабином. «Ком-ком!» — вывел на улицу и погнал к собору. Там за церковной оградой было уже много таких «пленных».

«И вот там я впервые почувствовал страх, — вспоминал Михаил Иванович. — После обеда к церкви стали подъезжать крытые брезентом грузовики. Всем нам, «пленным», выдали лопаты и приказали прямо тут же, во дворе, копать могилы. А потом немцы доставали из машин черные прорезиненные мешки — в них оказались убитые немецкие солдаты — и опускали их в ямы. И над каждой устанавливали аккуратные кресты. Всю войну на этих первых немецких могилах поддерживался образцовый порядок. Но на второй день после освобождения Бреста здесь все уже пригладили, словно ничего и не было».

Два первых дня войны, 22 и 23 июня, Михаил провел за оградой, а 24-го немцы стали сортировать: евреев расстреляли у стены, гражданских перегнали в городскую тюрьму, что в ста метрах, военнопленных повели в сторону Южного городка. Наш герой через переводчика попросился домой, сказал, что из Бреста, и его, дав пинка, отпустили…

Переночевав у родственников на Романовских хуторах, Михаил вернулся к родителям в Муры и зажил, как все в деревне, меж двух огней.

Спустя год с небольшим он снова попал в переделку, из которой, думал, не выберется. В деревни Радваничской гмины, равно как и в другие сельские местечки вокруг Бреста, прибилось немало командирских жен с детьми и окруженцев. Селяне, люди практичные, охотнее брали тех, от кого будет польза в хозяйстве, но и молодые мамы с грудничками не оставались без крыши над головой.

Осенью 1942 года в ходе операции «Треугольник» немцы начали повсеместные расстрелы командирских семей, самый известный из которых произошел в Жабинке. Не минула горестная чаша и Муры, где жили несколько приженившихся окруженцев и десяток-полтора восточниц с детьми разных возрастов.

Рассказывает Надежда Константиновна Михно, вдова Михаила: «По деревне жили красноармейки. Фронт ушел, жены остались, разбрелись по деревнях. Выполняли разные работы, вязали нам — мы девчата молоденькие были, сами не умели, а одеться красиво хотелось. Мужчины-окруженцы каждый день ходили в гмину отмечаться, потом они помалу почти все как-то исчезли. Однажды солтысу приказали собрать красноармеек к нему во двор. Солтыс сделал такое объявление, а трех попавших под руку селян, самым молодым из которых оказался мой Михаил, отправил в лесок близ деревни копать ямы под надзором немцев».

Конвоиру показалось, что Михно выкопал узкую яму. Приказал ему спуститься на дно и лечь во весь рост. Несчастный решил: всё, конец тебе, Миша, но немец встал на краю ямы, посмотрел оценивающе и кивнул: «Гут, карошь». Закинул на плечо карабин и отошел. А Миша встал и не может двинуться, благо мужики вытащили, а лица у всех как мел.

Женщин и детей привезли на телеге, они уже поняли, в чем дело, стоял страшный плач. Землекопов немцы отогнали подальше, а несчастных живыми сбросили в яму и посекли из пулемета. Чуть прикопали и снова позвали мурских. Те забрасывали ямы, а земля шевелилась и проступала кровь…

После войны останки жертв, похороненных в Мурах и окрестных деревнях, перенесли в Большие Радваничи и захоронили в общей могиле у сельсовета, там сейчас памятник.

Окончание следует.

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ

(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.

(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.(Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

Лет двадцать назад к настоятелю Свято-Симеоновского собора отцу Евгению Парфенюку обратились два гражданина Германии, сопровождавшие гуманитарный груз. По поручению они передали священнику фотографии, запечатлевшие густые ряды немецких могил на территории церковного двора. Подлинность снимков не вызывала сомнений: во дворе, слева от входа в церковь, включая тротуар и проезжую часть прилегающего рукава проспекта Машерова (при расширении дороги соборную территорию хорошо усекли), по сей день покоятся останки солдат вермахта. Визитеры оставили красивый дубовый крест, попросив обозначить им место военного захоронения.

Отец Евгений оказался в ситуации. Взять на себя такое он не мог, и отказывать было не по-христиански. Отложил решение до субботней службы, во время которой адресовал вопрос пастве. Прихожане в один голос ответили: «Не ставить!» Тогда настоятель завернул крест в полиэтилен и бросил на чердаке над трапезной.

С тем, что стало с немецкими крестами после освобождения Бреста в 1944 году, сомневаться не приходится. Аркадий Бляхер, фронтовой путь которого начался под Сталинградом, еще тогда, в 1942-м, увидел судьбу такого до педантизма аккуратного кладбища: едва армия Паулюса оставила щели и укрытия, бойцы, не дожидаясь приказа, сломали кресты и, побросав в костер, грели над огнем руки. Как свидетельствует брестчанин Збигнев Журавлев, летом 1944-го тоже обошлись без церемоний: кресты посносили, холмики сравняли.

Константин Тарань, встретивший оккупацию 13-летним мальчишкой, утверждает, что первые кресты были из неошкуренной березы и смотрелись красивее фабричных. Вероятно, в июне 1941-го, в канун похода на восток, подразделениям обеспечения негоже было сбивать дух солдат погребальными приготовлениями, да и наверняка не ожидали немцы такого количества потерь.

О том, что снабжение поначалу не поспевало за боевыми действиями, можем судить из записи от 26 июня 1941 года в дневнике бравшего крепость оберфельдфебеля Эриха Краузе: «Меняем белье из комплектов, оставленных Красной армией. Вечером будет штурм». Относительно белья приходит на ум другой документ — признательное заявление арестованного командующего 42-й стрелковой дивизией генерал-майора Ивана Лазаренко: «…22 июня 1941 года при отходе из Бреста я не уничтожил склад обмундирования (1500 компл.) и мат. части (24 орудия 45 мм и 12 орудий 76 мм)…»

Основная часть захоронения вокруг собора выросла в первые дни, после чего на всем протяжении оккупации главным кладбищем считался городской парк. Пехотинцу Алоису Цвайгеру, брошенному в мясорубку восточного фронта зимой 1943 года 18-летним новобранцем, потом всю жизнь вспоминался слышанный у открытых могил мотив «Был у меня товарищ» или «Снимем каску, чтобы помолиться». На кресты надевали каски погребаемых, нередко с пробоинами того или иного калибра — безмолвными свидетельствами солдатской участи.

Про каски на первых могилах у собора вспоминал и брестчанин Петр Козик (судя по фотографии из коллекции Александра Пащука, через какое-то время их снимали). К погибшим в первые дни войны потом добавлялись умиравшие в госпиталях либо заканчивавшие жизнь при обстоятельствах, о которых трудно догадаться. Козик вспоминает, что у собора покоились две молодые немки, медицинские сестры («швэстэр», как тогда говорили). Вероятно, это был результат трагической случайности: отправлять фрау на передовую абсолютно противоречило принятым в вермахте правилам; на линии огня помощь раненым оказывали сослуживцы либо санитары-мужчины. Другой случай: ближе к концу оккупации немец-строитель из стоявшего в здании русской гимназии подразделения организации Тодта (желтая форма, на рукаве нашивка со свастикой в белом круге) внезапно наткнулся у собора на могилу родного брата…

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ

(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.

(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.(Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

Брестчанка Лидия Константиновна Тарань, в июне 1941-го — тринадцатилетняя Лида Мойсиюк, незадолго до войны переехала с родителями в деревянный домик на улице 17-го Сентября (ныне Ленина) прямо напротив входа в парк. Она была свидетельницей того, как 22 июня около 11 часов утра немецкая пехота походной колонной двигалась со стороны крепости по ул. Каштановой (ныне Героев Обороны Брестской Крепости), сворачивала на 17-го Сентября и текла в сторону Московской (ныне проспект Машерова). Шли спокойно, без изготовки, как идут по занятому и усмиренному городу.

А спустя неделю-полторы, после генеральной бомбежки крепости, когда от разрыва сверхмощной бомбы лопнули стекла во многих домах города, по тому же маршруту мимо дома Мойсиюков (их улицу уже переименовали в Дойчештрассе, но жители в обиходе всю оккупацию продолжали пользовать польское название — Унии Любельской) в кузовах грузовиков везли грязных, закопченных пленных. Лида из-за калитки насчитала 17 машин.

Из мемуаров Рудольфа Гшёпфа, пастора 45-й пехотной дивизии:

«Дольше всех держался т. н. Остфорт (Восточный форт. — В.С.) на Cеверном острове. Здесь до конца не оправдало себя ни одно из имевшихся у нас в наличии средств. Обстрел танковыми, штурмовыми орудиями, как и 88-миллиметровыми пушками зенитной артиллерии, оказался безрезультатным. Ответный огонь русских не позволял придвинуться ближе — притом, что дальнейших потерь в наших рядах командование хотело во что бы то ни стало избежать. Наконец дивизии удалось заручиться поддержкой авиации. Но прежде чем начать бомбардировку, нужно было отвести собственные части обратно за внешний вал. Утром 29 июня на Восточный форт упали первые 500-килограммовые бомбы. Результат разочаровал: толстым крепостным стенам были причинены лишь незначительные повреждения. После обеда летчики предприняли еще одну попытку своей разрушительной работы 500-килограммовыми бомбами. И только лишь когда была сброшена бомба в 1800 килограммов, взрыв которой потряс весь город и, наконец, повредил часть стены форта, капитулировала последняя группа противника. Сначала вышли женщины и дети, за ними последовали около 400 мужчин. Майор и комиссар, которые, по словам пленных, руководили этим последним сопротивлением, покончили с собой, чтобы избежать плена. (На уникальном трофейном снимке из коллекции Александра Вербицкого, любезно предоставленном нам сайтом www.ibrest.ru, видим Брестскую крепость, какой она предстала по окончании боев. — В.С.)

Этим закончилась первая глава восточного похода 45-й дивизии. Кровавые жертвы, ценой которых были куплены эти результаты, достойны крайнего сожаления. Мы хотели заложить братское кладбище. Для этой цели я избрал территорию вокруг русской православной церкви в южной части Брест-Литовска (Свято-Симеоновский собор на пр. Машерова. — В.С.). Как только позволила ситуация, мы занялись сбором и доставкой сюда тел погибших, чтобы со скромными почестями захоронить и тем самым выполнить наш последний долг перед товарищами.

На этом первом кладбище нашей дивизии в России мы похоронили 482 павших, среди них не менее 32 офицеров. Ранеными потеряли около тысячи солдат и более 30 офицеров, часть которых умерли потом в лазаретах. При этом дивизия взяла в плен порядка 7000 русских солдат и 101 офицера. Если к этому приплюсовать большие кровавые потери русских, то можно представить себе масштаб гарнизона крепости. И тем выше надо оценивать заслуги дивизии, которая должна была победить не только мощные крепостные сооружения, но и многочисленного противника…

…В память о подвиге дивизии одна из главных улиц города Брест-Литовска была названа Штрассе дес 45 Дивизион. Это название сохранялось до 1944 года включительно…

Вечером 30 июня дивизия получила приказ о выходе из Бреста. Утром 1 июля мы почтили память погибших героев на только что оборудованном дивизионном кладбище. Для этого все подразделения послали своих представителей. Это было трогательное прощание со многими товарищами.

Прежде всего дивизия должна была снова организовать подвижный передовой отряд. Он был составлен из разведывательного отряда второй танковой роты 45-й дивизии, а также из моторизованного батальона 133-го пехотного полка. Этим отрядом командовал подполковник фон Панвитц, который тотчас же начал двигаться со своим отрядом в направлении Пинска. 4 июля наш передовой отряд наткнулся на крупные вражеские части, пытавшиеся блокировать шоссе, по которому должны были продвигаться наши части. Смелым наступлением удалось устранить эту серьезную опасность для бесперебойного ведения военных операций на центральном участке фронта, очистить район от русских войск и обеспечить безопасность Пинска и его окрестностей (за эту операцию подполковник фон Панвитц был награжден рыцарским крестом). Основные части дивизии покинули Брест 2 июля. С 3 июля все части, находившиеся в этом районе, вышли из подчинения 4-й армии, державшей теперь направление на северо-восток, и перешли в подчинение 2-й армии…

…Из Бреста дивизия без особых задержек направилась сначала по относительно хорошим дорогам через Кобрин — Антополь на Пинск. Оттуда начинались припятско-пинские болота, занимающие в долине реки Припяти площадь около 90 000 квадратных километров, равную по величине всей Австрии. Об операциях большого масштаба в этой местности не могло быть и речи. Однако сюда отступили из приграничных районов небольшие части противника, которые могли представлять опасность в тылу и на флангах немецких дивизий, продвигавшихся вперед по обе стороны этих болот. Поэтому тщательное прочесывание трудно просматриваемой местности стало почти вопросом существования наших войск. В начале Восточного похода эта задача выпала на долю 1-й кавалерийской дивизии, позднее — 293-й пехотной дивизии (Медвежья дивизия). Начиная с первых чисел июля, 45-я дивизия прочесала за месяц всю область болот с запада на восток, будучи постоянно готовой к обороне и сражаясь против почти невидимого врага в чрезвычайно трудных условиях местности. О требованиях, которые при этом предъявлялись к людям, лошадям, машинам, можно судить только по собственному опыту...»

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ

(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.

(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.(Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

Первое, что сделали немцы после овладения Брестом, — назначили военное управление и открыли стационарные госпитали в зданиях на главной улице города (17 Сентября, ныне Ленина): обкоме партии (ныне администрация Ленинского района), облисполкоме, доме физкультурника (ныне легкоатлетический манеж). Можно предположить, что на выбор повлияли вместимость и близкорасположенность от вокзала (впоследствии всю войну раненых привозили санитарные поезда и выгружали на рампе), а также удобство доставки из крепости, как из очага затянувшегося сопротивления, по улице Каштановой (ныне Героев Обороны Брестской Крепости). Характерно, что оба военных кладбища были с немецкой практичностью выбраны неподалеку — в парке и у собора.

Городская больница № 3 (сегодня — больница скорой помощи) в первые дни продолжала обслуживать население и раненых красноармейцев, но скоро немцы очистили под госпиталь и это здание: потери росли. Согласно донесению генерала Шлипера о занятии города Брест-Литовска, только в 45-й пехотной дивизии число раненых составило: 31 офицер, 637 унтер-офицеров и солдат.

О жизни немецкого военного госпиталя, как она изменилась с началом восточного похода в сравнении с «мирными» оккупационными днями в польском генерал-губернаторстве, можем судить из книги бывшего санитара Пауля Кёрнера-Шрадера «Дневник немецкого солдата (полевая почта № 01621)», выпущенной Воениздатом в 1961 году.

«Война во Франции кончилась (22 июня 1940 года на станции Ретонд в Компьенском лесу в том самом салон-вагоне, в котором 22 года назад маршал Фош продиктовал условия перемирия побежденной Германии, представители Франции подписали продиктованное уже немцами соглашение о перемирии. — В.С.). В Польшу непрерывно перебрасывали войска с Западного фронта. В Люблине наша часть расположилась на окраине города, как всегда — в здании школы. Второй взвод получил приказ: открыть свой сборный пункт со специальными отделениями.

Сборный пункт работал на полную мощность. Заметно увеличилось число «галантных больных», и пришлось открыть еще один пункт — для кожных и венерических заболеваний — в центре города. Санитары ворчали, теперь им приходилось успевать в двух местах. Большинство санитаров — люди пожилые. Они были уверены, что, как только кончится война во Франции, их отправят домой. И вдруг — аврал.

Но приказ отпустить домой самых пожилых действительно пришел. Старики на радостях напились. Даже самые ворчливые поднимали тост за здоровье фюрера и пытались утешать нас заверениями, что не за горами день, когда и нас отправят на родину.

«Взвод склеротиков», как мы прозвали этих счастливцев, отбыл в Германию. В унтер-офицерском составе образовалась чувствительная брешь…

1941 год. День за днем, с утра до поздней ночи идут войска. По ночам в вонючих клубах дыма через город идут тяжелые танки. Солдаты вермахта — на всех улицах, дорогах, в селах, городах: стрелки на велосипедах, саперы с понтонами, надувными лодками, подрывники, связисты, артиллеристы, зенитчики, строители аэродромов, эсэсовцы, машины, моторизованные рыцари похода на Восток. Ясно, что задумал фюрер. Нет дома, куда бы не заглянула беда.

От нас, санитаров, ничего не скроешь. Каждый день на сборный пункт попадают пациенты из новых частей. Лавина катится сюда, в Восточную Польшу.

По количеству войск можно почувствовать размах предстоящего. Становится страшно от того, что затевается…

…Вот он, первый день войны. У меня такое ощущение, точно меня обещали оправдать, а приговорили к смерти. Аппетит пропал. Хочется выпить, но сегодня нельзя. Если напьюсь, могу сболтнуть лишнее…

…Снова нескончаемый поток изуродованных людей. Ежедневно к нам поступает до трехсот раненых. Школьный двор стал кровавым бивуаком. Легкораненые сидят на скамьях. Они громко жалуются друг другу на свою судьбу. Солдат с тяжелыми ранениями обрабатывают в помещении. Самых тяжелых кое-как бинтуем и дважды в день отправляем к поезду — на Демблин или Варшаву. Стараемся отправить поскорее — очередь растет.

Санитары спят, не раздеваясь, даже не снимая сапог…

…Легкораненые немецкие солдаты настроены очень весело. Это называется «здоровый фронтовой дух». Солдаты рады, что попали в госпиталь и хоть на время избавились от опасности. Они не прочь проваляться в госпитале, пока их часть не доберется до Москвы, Перми или Уфы. Они привыкли к стремительному маршу по Балканам, Франции, Польше, по Дании и Норвегии. Они уверены, что война против Советского Союза будет действительно молниеносной.

Находятся и такие, которым кажется, что без них дело не пойдет. Такие торопят с выпиской. […] Мы, санитары, чувствуем весь ужас совершившегося по увеличивающемуся притоку раненых. Нет ни одной свободной минуты, работаем день и ночь…

…Раненых много, транспорт не успевает вывозить их в тыл, а наши санитары — перевязывать. Если льет дождь — совсем плохо: машины застревают, а нам негде укрыть эвакуируемых. Здание школы забито до отказа, мест нет, приходится оставлять раненых под дождем. Командование приказало срочно развернуть промежуточный эвакопункт, чтобы ускорить отправку и обеспечить быструю перевязку…»

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ

Кстати - некстати:

(Северный форт. Изнутри. Сделал фото 25 августа 2017. goosfather.)