goosfather

(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.

(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.

Недавно, вроде уже шестая вышла.

Очень много неизвестных и трагических историй. То, о чем никогда и не догадывался, и не знал. Захватывает.)

Запечатленным на снимке сестрам-близнецам Томе и Тине Васильевым, названым родителями в честь святых Тамары и Фатиньи, эвакуация давалась тяжко. Все снился дом на Республиканской, нарядная мама, накрытый к празднику стол… Родители девочек работали в железнодорожной больнице (папа бухгалтером, мама врачом), росли близняшки в достатке, и тем труднее было перенести испытание, что теперь выпало.

В 1941 году в пионерском лагере за Барановичами девятилетние сестры значились в младшем отряде вместе с Толей Лицкевичем. До конца смены оставалось три или четыре дня, когда началась война. Рано утром в понедельник, 23 июня, детей отправили на восток, с чем поторопились: уже днем лагерь был полон родителей, которые добирались в Погорельцы кто на чем. Отец Томы и Тины не смирился, пытался догнать их эшелон. Где в проходивших поездах, где на попутках ехал до самой Орши. На станциях встречались разбитые эшелоны с такими же эвакуируемыми детьми; отец прерывал свой путь и искал дочерей среди жертв, моля Бога, чтобы их там не оказалось…

Тину ее святая не спасла. Убил девочку не осколок, а простуда, подхваченная на тридцатиградусной жаре. Во время бомбежки в Орше детям пришлось лежать на земле, и в Мордовию Тина приехала с воспалением легких. Ей долго давали таблетки, а когда стало совсем худо, повезли в больницу в Ардатов и опоздали, по дороге девочка умерла. Смерть Тины долго скрывали, всё говорили детям, что скоро приедет…

С осени для эвакуированных школьников организовали занятия. Учебников не было, дети слушали то, что расскажет учительница. Домашние задания выполняли при лучине, писали в пустых строчках использованных тетрадей первоклассников. Зимой спали по двое в кровати. Летом 1942 года старших отправили в железнодорожное училище на станцию Рузаевка, а еще через какое-то время из леса вывезли и младших – распределили по детским домам и приютам. Тома попала в Ардатов, в эвакуированный из Орши детский дом.

Как здесь жилось, лучше не вспоминать. Кормили пареной свеклой; если приезжала какая-то ревизия, делали болтушку из муки и бросали кусочки сала. Иногда давали изъеденную червями брынзу, дети выискивали кусочки поцелее…

После освобождения Бреста мама разыскала Тому и отправилась за ней в Ардатов. Наменяла в деревнях хлеба, сала, напекла печенья. А как увидела дочь – отекшую от голода, немощную, со вздутым животом – боялась кусочек дать. Воспитательницы не верили, что девочка выживет, что ее можно довезти до Бреста.

Добирались 12 суток в забитых до отказа поездах. Мама передавала полубесчувственную Тому в вагон, где плотно сидевшие солдаты клали ребенка себе на колени, а сама стояла в тамбуре и плакала. В Бресте в больницу не отдала, кормила по ложечке. После еды девочку разбивала еще большая слабость. Очень потела, это с тела сходила отечность.

Справившись с дистрофией, Тома еще долго не могла справиться с собой, все припрятывала картофельную кожуру, боялась, что не хватит. Пошла в пятый класс, а дети думали, что первоклашка: за годы войны Тома не подросла ни на сантиметр…

Толе Лицкевичу с детским домом относительно повезло. Здоровье не потерял, и в 1944 году был отправлен в Горький в ремесленное училище при станкостроительном заводе. Тем временем освободили Брест, и в один прекрасный день в училище приехали две женщины – за своими дочерьми (на старшем курсе занимались десяток ребят из Бреста) и, по маминой просьбе, за Толей.

В Бресте Лицкевич пошел в шестой класс второй школы (занимала два здания близ пересечения улиц Ленина и Московской). А примерно весной 1945-го школу перевели в здание бывшей гимназии «Мацеж школьна», из которой выехал военный госпиталь, в классах еще пахло лекарствами. С осени 1946-го ввели раздельное обучение, и оканчивал Толя мужскую СШ № 3 на ул. Маяковского. После выпуска поступил на радиотехнический факультет Киевского политехнического института, распределился на завод в Ленинград, разрабатывал в СКБ телевизоры.

Девочка с брестской Речицы Женя Назарук отдыхала в лагере с младшим братом Сережей (ей было одиннадцать, ему девять лет). В эвакуации их не стали разлучать, перевели после Редкодубья в один детский дом. Вместе они голодали, искали в поле мерзлую картошку, ловили и ели ежиков. Чуть полегчало с середины войны, когда пошла американская помощь по ленд-лизу.

В конце лета 1944 года, узнав, что Брест освобожден, Женя с братом засобирались в дорогу. Упросили родителей Жениной подружки – еврейскую семью, возвращавшуюся из эвакуации в Минск, – взять их с собой. Те знали Сережу как хулиганистого мальчишку и долго не соглашались.

В Ардатов они опоздали и были вынуждены сутки ждать следующего поезда. Брату не сиделось на месте, он шнырял по вокзалу и вдруг услышал подзабытую в Мордовии родную речь. Остановился: «Тетенька, вы откуда?» – «Далече, мальчик, из Белоруссии». Сережа побежал за сестрой. Указал на женщину, Женя окликнула ее и… обомлела: это была приехавшая их искать, не узнанная Сережей мама…

Соню Устюкевич, формально окончившую в мордовском пионерлагере седьмой класс, 1 июля 1942 года вместе с другими старшими детьми отправили в Рузаевку в железнодорожное училище № 1, готовившее помощников машиниста.

Это в фильмах беженцев принимали с объятиями. Реальность зачастую была другой: эвакуированные приносили массу неудобств. Теснота, очереди, скудость пайков в тыловых городах многими связывалась с наплывом приезжего люда. Татьяна Ходцева вспоминает, что в Красноярске местные дети называли эвакуированных «выковыренными». Когда Ходцева стала «своим парнем», мальчишки научили ее, 13-летнюю, что за отворотом ушанки надо носить отломанную половинку безопасного лезвия и в случае чего выхватить, махнуть перед собой, зажав между средним и указательным пальцем, и предупредить: «Попишу!» Это было как некий знак…

Дети, отправленные в Рузаевку, таких посвящений не знали. Заступиться за них было некому, и жилось очень несладко. Особенно доставалось мальчикам, их постоянно били злые ватаги татарчат. Поймают и, размахивая лезвиями, разденут. А потом еще загонят в колодец, где паренек был вынужден часами стоять врастопырку над самой водой, пока его не замечал кто-то из взрослых. С девочек на морозе срывали шапки, не случайно Соня запечатлена на рузаевском снимке в нелепом вязаном шеломке с длинными ушами.Не все выдерживали. Одна из девочек связалась с компанией, и ее следы затерялись. Рассказывают, что после войны на ее поиски ездил отец и нашел где-то в лесу без белья в телогрейке и в калошах на босу ногу…

…Практику в училище проходили кочегарами. Соня с подругами видели, как местные девушки старших курсов – крепкие, плотные – приезжали из поездок в копоти и мазуте, падали без сил и сутками отсыпались. Было ясно, что интернатским с их кормежкой такого не выдюжить. Очень кстати оказался набор на литейно-механический завод железнодорожного транспорта имени Кагановича в Люблино под Москвой, где остались одни женщины (мужчин забрали на фронт). Набирали детей, чтобы наскоро обучить и ставить к станку, а в училище уже освоили курс слесарного дела. В Люблино завербовались практически всей группой – в основном девочки и несколько ребят года на четыре моложе: Миша Гопш, Витя Мороз, Миша Гронский… При прощании рузаевские мастера плакали, говорили, что таких удивительных детей у них еще не было.

В Люблино Соня работала слесарем. Что за детали вытачивали, никто не знал, мастер сразу предупредил: не спрашивайте. Потом Соню перевели в прибористки. Обслуживала счетчики, каждый час снимала показания и передавала по телефону; по этим параметрам осуществлялся контроль за всеми системами.

Работали на совесть. Все для фронта, все для Победы: сами голодные, раздетые подписывались на заем на два оклада.

После освобождения Бреста Соня слала письма на домашний адрес, но ответа не было. Догадалась написать на вагоноремонтные мастерские, где работал отец, и письмо передали родителям, переехавшим во время оккупации в Пинск.

С завода Соню не отпускали. Ездила в Москву на прием к Калинину, пробиться не пробилась, но заявление оставила. Оно вернулось с резолюцией: «На усмотрение администрации завода». Начальник сказал: «Идет война. Отпущу, когда найдешь себе замену».

В феврале 1945-го Соне дали 10-дневный отпуск. В Барановичах отказались компостировать билет: на западное направление нужен спецпропуск. Советовали возвращаться за ним на завод, а это потеря нескольких суток. Соня отошла от кассы и плачет. Подошла какая-то женщина, спросила, что за горе, – и помогла! Оказалось, в Брест на работу едет группа, и людей у них меньше, чем пропусков.

Старший группы скрепя сердце согласился, провел в товарняк. Время было страшное, буйно цвел бандитизм, в дороге нередко вскрывали вагоны, сопровождавших избивали, выгружали товар. Группу такая беда минула, приехали в Брест без приключений, а оттуда Соня добралась до Пинска. Встретилась с родителями и сестрой.

В Люблино вернулась с опозданием на день. Прямо с вокзала позвонила начальнику. Тот обрадовался: сижу, говорит, ломаю голову, как тебя списать, чтоб не судили по законам военного времени.

9 мая 1945 года часа в 4 утра вдруг заговорила радиоточка. Решили, что уже 6.00, надо бежать на работу. И тут диктор Левитан – его голос был всем родной, каждый день слышали – объявляет, что войне конец. Из глаз брызнули слезы. Над Москвой загрохотал салют.

Прибежали на работу, а работы нет, будет митинг. С трибуны поздравили заводчан, женщины плакали и обнимались. Соня повисла на шее у начальника отдела кадров, и у того на радостях вырвалось: «Складывай чемодан, отпущу…»

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ

(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.

(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.

Недавно, вроде уже шестая вышла.

Очень много неизвестных и трагических историй. То, о чем никогда и не догадывался, и не знал. Захватывает.)

В начале июня 1941 года брестчане отправляли детей в пионерские лагеря. Путевки выдавались по месту работы и перепали не только восточникам, но также достаточному числу местных жителей, кто зарекомендовал себя при советской власти. Одним из счастливчиков стал девятилетний Толик Лицкевич с улицы Льва Толстого.

Отец Толика в польское время служил счетоводом в бухгалтерии станции Брест-Полесский, мама занималась домом. В 1930-е годы железная дорога выкупила большие земельные площади в районе тогдашнего аэродрома (пригород Адамково) для нуждающихся работников своего ведомства. Участки распределяли по жребию. Макарию Лицкевичу повезло вытянуть высокое место ближе к городу. Строительство дома заняло пару лет. Лицкевичи наняли бригаду и каждый день на велосипедах ездили ее контролировать. Летом 1938 года вселились в незаконченный дом. Тогда же Толика определили в первый класс школы повшэхной, что размещалась на ул. Зыгмунтовской (ныне К. Маркса) на первом этаже здания, где теперь краеведческий музей.

В июле 1939 года пришла беда – умер папа. Совсем скоро через город прокатились события немецко-польской войны, пришли советы. Бремя содержания семьи теперь лежало на маме, и она устроилась билетным кассиром на Брест-Полесский. Там ей и выделили путевку в пионерский лагерь, разлучившую с сыном на три с лишним года. Впрочем, знать бы, где упадешь, соломы бы подстелил…

Пионерский лагерь железнодорожников был за Барановичами, в красивом лесу на берегу озера в четырех километрах от станции Погорельцы. Условия не ахти: по двадцать кроватей в комнате, набитые соломой матрацы, коротенькие одеяльца (натянешь на грудь – ноги голые). Но детям нравилась лесная жизнь в фанерных бараках. Брестская девочка Соня Устюкевич, дочь слесаря вагонного депо на Киевке, уже отдыхавшая в этом лагере, на следующий год упросила папу еще раз выхлопотать путевку и в июне 1941-го приехала сюда опять.

15-летнюю Соню определили в старший отряд. Начальник лагеря Иван Кириллович Супрун с первого дня посадил девочку писать списки, и это канцелярское поручение растянулось на все время пребывания.

На воскресный вечер 22 июня был запланирован праздник закрытия смены. Загодя сложили большой костер, приготовили хворост. С утра Соня с подружками Галей Харитонюк, Леной Уласик и Таней Сушко наломали в палисаднике сирени и расставили в столовой. На закрытие приехали гости: воспитательница и несколько девочек из пионерского лагеря под Гродно.

Ближе к обеду Соня как всегда сидела в канцелярии и писала. Вошли два стрелочника, экипированные как-то странно: на одном плече противогаз, на другом винтовка, на руке – черная железнодорожная шинель. За ними – пионервожатые, воспитатели.

- Так что, Бреста нет? – спросил кто-то.

- Там немцы, – был ответ.

Когда до Сони дошел смысл слов, она разрыдалась. Только тут взрослые обратили на нее внимание и спохватились: если узнают другие дети, лови их потом по лесу. Девочку стали успокаивать и взяли с нее пионерскую клятву, что никому не расскажет.

За ужином Соня ничего не ела, слезы катились из глаз, но на расспросы подружек она лишь отнекивалась.

Ночью дети несколько раз просыпались. По гулу над крышами Соня догадывалась, что самолеты летят тяжело груженные.

Разбудили 23 июня в 4 утра. Дети решили, что уже время физзарядки, всегда начинавшейся в 6.00, но им сказали собирать чемоданчики, вытряхивать из матрацев солому и класть в них продукты: хлеб, сало и груды слипшегося сахара. Снесли все на повозки и двинулись на станцию. Старшие шли пешком, малышей везли подводами. Тех, кто из ближних мест, успели забрать родители, а большинство – сотни полторы детей – погрузились с воспитателями в три теплушки, и состав тронулся.

Ехали медленно, то и дело останавливались, пережидая встречные воинские эшелоны. Только на следующее утро проехали Минск. В Орше поступила команда выгружаться. Детей отвели куда-то на окраину и разместили в школе. Привезли горячую пищу в бидонах, но оказалось, что нет посуды. Воспитатели отправили детей в деревню одолжить какие-нибудь миски и ложки, однако ни в одной хате ничего не дали, гнали со двора. Тем временем в школу привезли казенную посуду, дети поели и немного повеселели.

Немцев, считали, скоро разобьют, надо лишь подождать, но те наступали и наступали. На третий день всех опять повели на станцию и погрузили в три плацкартных вагона. Тут началась бомбежка, сопровождавшие железнодорожники закрывали детей телами. Маленький паровоз-«кукушка» оттянул вагоны в сторону, а после налета снова подал на станцию. И снова бомбежка, еще более страшная, железнодорожники вывели детей и уложили в придорожной канаве. Творилось неописуемое, в воздух летели оторванные конечности, дыбом стояли вывернутые рельсы. Когда самолеты израсходовали боекомплект, поступила команда вернуться в вагоны. Эшелон тронулся. Молодая оршанка с коробкой пуговиц в руках – в шоке схватила вместо документов – прыгнула в один из вагонов и умолила взять с собой. Потом она была в детском доме самой добросовестной воспитательницей.

По дороге напали вши. У Сони оказался густой гребешок, на окраине Орши она уходила в картофельное поле и там вычесывала. В Вязьме детей помыли и чем-то обработали. В бане был мужской день, посетителям приказали срочно освободить помещение и, не дожидаясь замешкавшихся, запустили в отделение детей. Потом организовали санпропускник, покормили прямо на привокзальной площади – и дальше без остановок, окружным путем мимо Москвы, до самой Мордовии.

Ночью прибыли на станцию Ардатов. Здесь уже ждали телеги. Разгрузкой командовал молодой начальник мордовского пионерлагеря Николай Мещеряков. Помогая детям выйти из вагона, просил не называть, откуда приехали. Никто не понимал причины.

Юных беженцев поселили в республиканском лагере близ деревни Редкодубье. Когда чуть обжились, открылся секрет полишинеля. Местные женщины, работавшие в столовой, простодушно удивились: «И ничем вы не отличаетесь! А нам говорили, что не учитесь, живете как звери, спите в плетеных корзинах…» Такой была пропаганда в действии. Советская и польская стороны не год и не два воздействовали на умы своих граждан. В польских журналах, распространявшихся до 1939 года в Полесском воеводстве, как правило, наличествовали статьи с развенчанием «большевистского рая» со сравнительной характеристикой цен. Удивительна география: и в далекой Мордовии лекторы с агитаторами обосновывали благородную суть «освободительного похода» на Запад.

В мордовском пионерлагере эвакуированные дети прожили год. Чем дальше, тем голоднее, но первое лето выдалось хорошим, июльская фотография 1941 года тому подтверждение. Верхний ряд: брестчанка Галя Леонтьева, гродненчанка Лена Уласик, пионервожатый из Бреста Николай, Лида из Гродно, знакомая нам Соня Устюкевич, мордовская повариха тетя Поля. Нижний ряд: физрук, брестская девочка Женя, начальник мордовского лагеря Николай Мещеряков, Таня Сушко из Ивацевичей, начальник лагеря в Погорельцах брестчанин Иван Супрун. Вскоре после этого Иван Кириллович, передав детей, уйдет на фронт, где сложит голову.

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ

(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.

(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.

Недавно, вроде уже шестая вышла.

Очень много неизвестных и трагических историй. То, о чем никогда и не догадывался, и не знал. Захватывает.)

Вообще-то мародерство не в брестских традициях. В ходе еврейского погрома, случившегося в городе в мае 1937 года, многие брестчане наблюдали, как молодцы бьют витрины и выбрасывают на тротуар продукты, товары, даже ювелирные украшения, но подбирать считалось дурным тоном. Добром из разбитых лавок разжились разве что неразборчивые в средствах крестьяне, которые в Бресте бывали от случая к случаю и не имели сдерживавшего морального фактора: их здесь никто не знал. Прослышали, что в городе «бьют жидов», – и запрягли лошадок.

В сентябре 1939-го короткий период безвластия призвал к жизни дурные инстинкты уже в городе. Магазины никто не трогал, в них оставались хозяева; потрошили в основном квартиры, покинутые подавшимися в сторону румынской границы польскими чиновниками и офицерами. Это стало генеральной репетицией того, что произойдет в утренние часы 22 июня 1941 года.

«На Советской улице выпущенные немцами из тюрьмы уголовники громили витрины магазинов, мешками тащили продукты, одежду, обувь», – напишет в книге «Брестская крепость» Сергей Смирнов. Не мог советский писатель сказать: были это не уголовники, а обычные горожане. Не раз оказывавшиеся на изломе истории, брестчане – кто из семейных преданий, кто на собственном опыте – знали, что такое война и какая жизнь предстоит. Не просто так в последнюю мирную неделю население размело в магазинах запасы мыла, спичек, круп.

«Слухи о том, что скоро придут немцы, особенно широко распространялись среди местных жителей в первой половине июня, – это уже из воспоминаний полковника Леонида Сандалова, предвоенного начальника штаба стоявшей в Бресте и окрестностях 4-й армии. – Мука, сахар, керосин, мыло, ткани и обувь раскупались нарасхват. Владельцы частных портняжных, сапожных и часовых мастерских новые заказы принимали охотно, но выдавать заказчикам их пальто, костюмы, сапоги или часы не спешили. Особенно задерживались заказы военнослужащих».

Тот же Сандалов упоминает, что в руки советской стороны попадало немало писем, найденных у задержанных на границе шпионов. «Вы и не подозреваете, – писал один спекулянт другому, – как близко время нашей встречи, как скоро немцы перейдут Буг. Спешите сбыть все советские деньги, закупайте в первую очередь продовольствие, ткани, кожу…»

О том, что творилось в Южном военном городке, когда огонь немецкой артиллерии только начал стихать, Владимир Губенко узнал от мамы. После вой-

ны она занимала должность в горкоме партии, куда стекалась информация самого разного свойства. Первоочередными были сведения об ущербе, нанесенном вой-

ной народному хозяйству и конкретным людям: СССР готовился к Нюрнбергскому процессу, где помимо загубленных жизней странам-агрессорам был предъявлен и материальный счет. Перечень потерь семьи Губенко, согласно заверенной гербовой печатью исполкомовской справке, тянул на 239 338 рублей. А поскольку, как выяснилось, в значительной мере имущество растащили соседи, однажды дома с маминых уст сорвалось не афишируемое: «Тогда даже Южный успели разграбить!» Согласно попавшимся ей на глаза свидетельствам, под еще продолжавшимся обстрелом военного городка мужички ближних деревень подводами вывозили из командирских квартир мебель, ковры, утварь – все, что год и девять месяцев назад досталось советским майорам и капитанам от поверженных польских коллег.

В городе народ тоже не терял времени. В отличие от интуитивно, но верно взявших направление в сторону Кобрина, Каменца, Пинска «восточников», местным бежать было некуда. Дом, сад, улица держали их сильнее, чем лозунги; для них это была пятая за неполные тридцать лет смена власти.

Белые, красные, коричневые сменяли друг друга, а жизнь текла, и людям, умудренным опытом прошлых войн, надо было сдавать и сдавать зачеты по практическому предмету – науке выживания.

Анна Артемовна Дмитрук, жительница деревни Лешанка Каменецкого района, рассказывала, что запасов, сделанных перед войной (спичек, мыла, керосина, который в бидонах закапывали в землю), хватило до 1943 года. А когда в 1942 году немцы начали реквизировать швейные машинки (вероятно, намеревались открывать цеха для пошива военных заказов: заводы-то швейных машинок не выпускали, все переоборудовали под выпуск оружия), бабушка свою кормилицу смазала свиным салом, завернула в кожух и зарыла в огороде. А в 1944-м, когда немцев прогнали, машинку откопала и жила с того, что обшивала семью и полдеревни.

Не возьмусь ставить знак равенства между мародерством в опустевших квартирах и выносом со складов и прилавков продуктов или одежды, которые все равно достались бы новым господам. Хватает свидетельств, как в восточных деревнях, где народ был научен партией и органами, уже перли немецкие танки, а в колхозах вместо того, чтобы растаскивать все домой про запас, люди боялись прикоснуться к обобществленному добру. И немцы пришли на готовое, с удовольствием съели свининку, закусили говядинкой, восстановили колхозы и организовали жниво, пахоту и сев.

Впрочем, показывать жителей восточных районов сплошь непрактичными патриотами было бы неверно. Взять, к примеру, Минск, снабжавшийся по столичным нормам на уровне Москвы, Киева, Ленинграда. Довоенный минчанин Аркадий Бляхер вспоминал, как его дядя, приезжавший в гости из Казани, перед отправлением обратно неизменно нагружал сумки едой… Так вот, на второй или третий день войны, рассказывает Аркадий Моисеевич, в белорусской столице наблюдалось полное отсутствие контроля над городом, люди тащили из магазинов мешки с продуктами.

В Бресте власти не стало в первые же часы войны, соответственно раньше и началось.

Збигнев Николаевич Журавлев вспоминает, что ул. Буденного, имевшая до войны продолжение и по другую сторону теперешнего бульвара Космонавтов, за перекрестком с ул. Кирова выходила на ворота военных складов, построенных еще при царе, а позже использовавшихся и поляками, и предвоенными советами, и в оккупацию немцами. Утром 22 июня бомбой или снарядом разворотило отсек, где размещался рыбный склад. Жители ближних кварталов туда не преминули забраться и несли крупную треску бочкового засола. Збигнев, которому было в ту пору 12 лет, тоже добыл мясистую рыбину. Кто посильнее, катил по улице бочки.

По всему Бресту вскрывали магазины. Относились они к ОРСу, горпищеторгу, военторгу и для населения были «ничьими». Опасность исходила от пикировавших самолетов, которые могли угостить свинцом, но людей это не останавливало. Збигнев поживился по мелочи в магазине на углу Буденного и Кирова: схватил несколько пачек «Примы» и бутылку вина – не для себя, конечно, а чтобы было.

Надежда Илларионовна Драпун, тогда 16-летняя девушка из Шпановичей, вспоминает: соседи один за другим несли с универсальной базы, что находилась тогда за Кобринским мостом, по мешку семечек. Надя с сестрой тоже отправились на эти склады. Там шло такое копошение, которое не заметить было нельзя. Одна из двигавшихся по мосту колонн открыла огонь. Народ бросился врассыпную. Надя и Вера помчали в сторону ул. Халтурина и нырнули в сарай, оказавшийся конюшней.

По всему Бресту тем, кто поздно опомнился, не досталось уже ничего. Люди вспоминают пустые цистерны на спиртоводочном заводе, а человек, просивший его не называть, в свои тогдашние восемь лет прошагал полгорода до музыкальной школы на углу улиц Пушкинской и Советской (ныне – здание гастронома) в надежде заполучить гармонь, но инструменты к его приходу уже растащили.

Збигнев Журавлев рассказывает, как на углу ул. Широкой (бульвар Космонавтов) и Буденного люди взломали двухэтажную паровую мельницу братьев Ковартовских и механическую пекарню (ныне – цех хлебокомбината). В пекарне разлился огромный чан патоки – люди собирали с пола в ведра и несли домой. С мельницы тащили мешки с мукой, потом стали срезать предназначенные для вращения мотора резиновые пассы – на подошвы. Приехали немцы и всех, кого застали, расстреляли. В их числе двух соседей Збигнева – совсем молодого парня и средних лет еврея. Последний на мельнице работал и не получил зарплату, сказал дома: «Хоть муки натаскаю...» Принес два мешка, пошел за третьим – и не вернулся.

После полудня немцы поставили часовых у складов, магазинов и прочих мест сосредоточения товарных ценностей, принадлежавших отныне рейху, и грабеж прекратился, если не считать отдельных отчаянных голов, иных из которых ждала печальная участь.

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ

(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.

(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.

Недавно, вроде уже шестая вышла.

Очень много неизвестных и трагических историй. То, о чем никогда и не догадывался, и не знал. Захватывает.)

Еще одну картинку первого дня войны извлекла из памяти жительница тогдашних Шпановичей Надежда Илларионовна Драпун. На обочине ул. Краснознаменной лежал убитый немец. Стрельба уже стихла, и многие шпановецкие пришли посмотреть на оккупанта. Рядом валялись очки, их оправа из желтого металла блестела и переливалась на солнце. Кто-то смотрел с вожделением: видать, золотые – но было боязно немцев, людского мнения, Бога... Словом, взять не решились, а потом приехал крытый грузовик, тело увезли.

Люди – они разные, не на ровном месте в народе родилось: «Кому война, а кому мать родна». Толстой еще в позапрошлом веке в великом романе о событиях 1812 года описал, как при оставлении французам Москвы кто-то промышлял тем, что за бесценок скупал гарнитуры и шифоньерки.

22 июня 1941 года скупать имущество было незачем (кто смел, тот и съел – брали даром), да уже и не на что: советские деньги в один миг превратились в фантики. Брестская девочка Соня Устюкевич, эвакуированная из пионерского лагеря, насмотрелась в дороге, как беженцы по мере своего продвижения на восток бросали взятые с собой вещи – кто под бомбежкой, кто просто от усталости. Так было везде, от Бреста до Орши. А кто-то из местных шел следом и «играл на подборе». Выбирал кое-что поценнее, остальное выбрасывал; окраины леса были сплошь в мусоре и перебранном тряпье.

Владимир Губенко в очередном своем рисунке запечатлел услышанное от школьного товарища Алика Садовского, подтвержденное также братьями Игорем и Вячеславом Новаковскими. Угол улиц Пушкинской и Полевой (ныне Сикорского) сегодня почти не изменился, разве что «пожарки» не стало да трансформаторные подстанции в прежнем виде вышли из употребления.

Поздней осенью 1941 года возле подстанции была застрелена еврейская девушка лет пятнадцати. Мы не знаем, при каких обстоятельствах все произошло, но тело не убирали. Добропорядочные жители Киевки, печально проходившие рядом, - не решались, а тем временем местные мародеры несчастную потихоньку раздевали. Сняли сапожки, потом не стало полушубка, исчез платок… Возможно, с позиции немцев это была психологическая подготовка населения к тому, что ждало брестское гетто год спустя.

Квартиру Губенко после ухода хозяев на рассвете 22 июня соседи мигом очистили от имущества (напомним, семья начальника техникума проживала в окруженном садом преподавательском доме, построенном еще для директора польской Школы тэхничной Болеслава Чапкевича). Преподаватель Лешуков, переживший оккупацию в Бресте, после войны вернул Губенко-отцу брюки и четверть домотканой скатерти (драли на части!) – то, что ему досталось при дележке вещей.

В эвакуации мама с годовалым Леней и девятилетним Володей были голы как соколы. В Пензе в 40-градусный мороз Володя опускал на уши клеенчатую подкладку картузика. Мама купила кусок мешковины и, как умела, сшила пальто, в котором Губенко проходил всю войну. Женщина сама приехала в Пензу в халате и туфлях на босую ногу, причем обувь ей дал секретарь парторганизации локомотивного депо станции Орша Константин Заслонов. Тогда, в июне 1941-го, по прибытии эшелона в Оршу, мать, сама партработник, направилась в партком, где Заслонов распорядился их накормить и нашел эти парусиновые туфли, поскольку женщина шла босиком.

Поступок будущего легендарного партизана не был экспромтом. В местах наибольшей концентрации эвакуируемого населения по стране организовали 24 транзитных эвакопункта (по Белоруссии – в Орше, Осиповичах, Витебске, Могилеве, Полоцке, Кричеве, Добруше, Климовичах, Брагине, Костюковичах, Лепеле, Гомеле, Калинковичах), где наиболее нуждавшимся оказывалась помощь продуктами питания, обувью и одеждой, на что Совнарком БССР выделил 3 млн рублей. При этом анализ документов образованного 24 июня 1941 года союзного Совета по эвакуации во главе со Шверником, Косыгиным и Первухиным не оставляет иллюзий: главным в затее являлось перебазирование из прифронтовой полосы предприятий и материальных ценностей. Уже осенью первый секретарь ЦК КПБ Пантелеймон Пономаренко доложил товарищу Сталину, что «все наиболее значительные предприятия общим количеством 83 из Белоруссии эвакуированы полностью», особо подчеркнув комплексный характер перемещения крупных предприятий по принципу «оборудование, материалы, рабочая сила».

Коль мы упомянули директора Школы тэхничной, воспроизведем забавный эпизод, поведанный брестчанкой Тамарой Александровной Акуловой о соседе по фамилии Окунь, служившем у пана Чапкевича садовником. Этот немолодой поляк когда-то посадил вокруг директорского особнячка фруктовые деревья, что по сей день растут дичками на территории техникума. Утром 22 июня пан Окунь смачно прокомментировал массовый бег через Брест красноармейцев и «восточников»: «Сто пендзёсент мильёнув бандытов уцекло!» – и куда-то отправился. Через часок вернулся, неся на спине связанное узлом стеганое одеяло, красное в белый горошек, в которое завернул все, что сгреб в ларьке.

Нес не только Окунь – тащили через одного. На станции Брест-Полесский застряли советские вагоны с провизией (крупами, мукой, сахаром), предназначенной, вероятно, Германии в счет довоенных торговых договоренностей. Народ, пользуясь случаем, вскрыл вагоны и волок мешки по домам. Местный комсомолец и активист Николай Шощиц в глубоком возмущении костерил «несунов» по матушке, но на него не обращали внимания. (Подобные проявления сознательности мало к чему приводили и в других оставляемых городах. Несколько суток спустя в Минске некто Дулевич, жена председателя домового комитета с улицы Революционной, столь же тщетно кричала растаскивавшим во дворе содержимое продовольственного склада военторга: «Не смейте, завтра наши придут!»)

Легкий на язык 18-летний брат Акуловой Виталик Косенюк, глядя на происходящее у них на Киевке, с ходу вывел из частного общее, а именно любовь к перемене власти – «каб было што красцi».

Что до пана Окуня, он на дух не переносил русских и евреев. А лукавая жизнь насмеялась над его предубеждениями: один сын (Юзек) женился на православной, да к тому же дочери священника, а другой (Янек) – на еврейке. Янек погиб во время Варшавского восстания, другие члены большой семьи пана Окуня после войны осели во Вроцлаве.

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ

(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.

(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.

Недавно, вроде уже шестая вышла.

Очень много неизвестных и трагических историй. То, о чем никогда и не догадывался, и не знал. Захватывает.)

Так совпало, что 21 июня 1941 года в большинстве школ советской страны проходили выпускные вечера. Почему из этого ряда выпал наш город, однозначно не объяснить, тем более что до 1939 года в брестских гимназиях традиция бала и встречи рассвета была незыблемой. То ли в руководстве сочли, что в перекроенных классах молодежь еще не успела сдружиться или еще недостаточно перестроилась на советский лад (к слову, в 1940 году более чем двум десяткам брестских школьников впаяли от пяти до восьми лет заключения, это не считая отправленных с семьями в депортацию), а может, причиной была неспокойная обстановка на границе?

Впрочем, девушка со снимка – Галя Городник – ничего не теряла, поскольку, досрочно сдав экзамены, отправилась в Москву в составе небольшой делегации Брестского гортеатра (основная труппа находилась на гастролях в Пинске). Знавший Городника-отца режиссер театра симпатизировал его хорошенькой дочери и убедил родителя отпустить в поездку: пусть Галя примерится к вузам, столицу посмотрит.

О начавшейся войне узнали уже в Москве. Возвращаться некуда, и режиссер не придумал лучшего, чем отправить Галю и еще одну девушку в военкомат: там куда-то определят. Их и определили – на учебу зенитчицами.

На фронте Галя была серьезно ранена, долго лежала в госпитале в Горьком. Осталась там работать, получила специальное медицинское образование, познакомилась с будущим мужем. Покочевали с ним в послевоенной жизни, пока не осели в Тамбове.

Младшая сестра Гали Ирина училась в пятнадцатой школе, размещавшейся в здании бывшей гимназии «Мацеж школьна» на улице Ленина (сюда, к слову, ходили учиться многие дети командиров из крепости). В 1939 году Иру опустили на один класс (а тех, кто учился на польском языке, – на два), и к лету 1941 года она окончила семь классов.

Жили Городники в Шпановичах недалеко от железнодорожного моста. Мост и стоявшую неподалеку водонапорную башню с зимы 1939-го взяли под охрану. Ирина Дмитриевна вспоминает, что человек двадцать пять пограничников, как их называли в деревне (почти наверняка это был личный состав 11-го батальона 60-го железнодорожного полка НКВД; штаб полка размещался на ул. Комсомольской, 30), жили там же, у моста, в трех приспособленных вагонах. За полтора года «пограничники» (ставлю кавычки за отсутствием у меня более точной формулировки: красноармейцы, железнодорожники, энкавэдисты – все не то. – В.С.) перезнакомились со шпановецкой молодежью.

Ира занималась в танцевальной группе на станции Брест-Полесский. На 22 июня готовили концерт, Ира должна была танцевать крыжачок и лявониху. В последний день репетировали допоздна. Руководитель кружка написала домой записки, чтобы родители не всыпали за позднее возвращение, и попросила девочек завить волосы.

От станции – под Кобринским мостом и дальше по рельсам к водонапорной башне – Ира шла пешком. На полпути с девочкой разговорились двое незнакомых парней. Потом, задним числом, Ира вспомнила, что они курили польские папиросы «Мэва», производившиеся по ту сторону границы. Вспомнила и ужаснулась: кого же я тогда к мосту провела?!

В карауле стоял «пограничник» Ваня. На вопрос, кто с ней, Ира ответила: «Знакомые». Провожатые остановились в месте, где хорошо просматривалось расположение: жилые вагоны, вольеры с собаками. Ира долго не задержалась, сказала, пора идти, ей завтра выступать. А ребята неопределенно так заметили: кто знает, будет завтра выступление, не будет…

Ночь была светлая. Ира задержалась у зеркала, накручивая волосы на бумажки. Наконец легла. Едва закрыла глаза, раздались взрывы. Выскочила на улицу – бегут люди, военные и гражданские, кто в сапогах, кто босиком, в сторону кладбища. За кем-то из хозяев мчались их обезумевшие от страха собаки, лошади…

Несколько часов спустя Городники вернулись домой. Отец с Ирой и третьей дочерью – со стороны кладбища, мама умудрилась рвануть в противоположную сторону, через мост, решив, что родные побегут к своякам на Романовские хутора. Самое худое, что пропал 13-летний Саша. Пошли его искать за реку, видели с моста изрешеченные пулями вагоны и вольер с перебитыми собаками. Переворачивали трупы, пытаясь опознать. Родители вытащили из болота двух раненых и передали жившей в Шпановичах медицинской сестре. Та их переодела в гражданское и определила в городскую больницу, что была по другую сторону ул. Московской (в квартале между ул. Кирова и Халтурина), а потом вроде вывела в лес.

Братец Сашка нашелся. Как оказалось, бежал с бойцами по Московскому шоссе почти до Жабинки. Там военные свернули в лес, а подростку велели идти домой: «Куда тебе с нами...»

В полтора предвоенных года через дом от Городников снимала квартиру семья майора, в подчинении которого, как считала Ира, находились охранявшие мост «пограничники». (Известно, что 60-м железнодорожным полком НКВД командовал майор Г. Филиппов.) В конце мая или начале июня 1941-го майор уехал в командировку в Россию и как в воду канул. Жена страшно волновалась, никогда такого не было. Ирина мама посоветовала сходить к гадалке – чернявой такой пожилой женщине здесь же, в Шпановичах. «Как я пойду, жена майора…» – сомневалась она, но «пани Городникова» уговорила.

Гадалка наворотила какой-то чуши: «Твой муж жив и здоров, скоро явится. Но после этого начнется война, и он погибнет у тебя на глазах, а ты с ребенком благополучно доберешься на родину».

Через пару дней майор и вправду вернулся. Жена передала гадалкины слова, а тот истолковал по-своему: панику сеет, враг народа! И гадалку забрали.

…Майор погиб в первые минуты войны. Когда стрельба утихла, Городники помогли жене предать тело земле, а самой посоветовали отправляться с дочкой в свои края, пока кто-нибудь не выдал немцам.

Гадалку немцы из тюрьмы выбросили, и она вернулась домой. «Я знала, что меня посадят, а потом выпустят», – прокомментировала она соседям.

Еще из воспоминаний Ирины Дмитриевны Городник. Когда немцы выпустили из крепости женщин и детей, во двор к Городникам забрела восточница с ребеночком на руках. Совсем потерянная, не знала, куда идти, что делать. Родители ободрили: «Пришла – и хорошо, значит, Бог привел». Мама нагрела воды, грудничка искупали и перепеленали.

Потом мама спросила, есть ли кто знакомый за Брестом? Молодая женщина назвала одну из деревень. С собой ей дали что-то из еды, мыло и кусок материи.

Спустя неделю снова пришла. Спросила, может, что слышно про крепость? Оттуда иногда доносились выстрелы, но ничего больше Городники не знали. Потом еще разок появилась и после этого приходить перестала.

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ

(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.

(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.

Недавно, вроде уже шестая вышла.

Очень много неизвестных и трагических историй. То, о чем никогда и не догадывался, и не знал. Захватывает.)

Прошлую главу мы закончили эпизодом первого утра войны с участием Дмитрия Городника, знание которым чешских оборотов речи избавило его от роли подносчика патронов. Откуда житель брестского предместья Шпановичи владел языком Карла Чапека?

Отец нашего героя Емельян Городник был жителем деревни Каменицы-Жировецкой. Первая жена Емельяна рано умерла, оставив мужу трех детей, средним из которых был Дмитрий. Тогда же, в конце XIX века, отец женился повторно, и Бог послал ему в новом браке еще двенадцать детей: десять мальчиков и двух девочек. Супруги словно предвидели столь обширное продолжение рода и пустили капитал, скопленный второй женой за годы работы экономкой в господском имении, на приобретение огромного участка в 80 десятин пахотной земли на Романовских хуторах (ныне поселок Мухавец).

С этого момента жизнь и работа до изнеможения стали синонимами. Доставалось и детям, для них посещение церковно-приходской школы в Каменице-Жировецкой ограничивалось лишь зимним временем. Дима был очень способным учеником, и ведший занятия священник сверх программы снабжал мальчишку разнообразными книгами, развивая в нем страсть к чтению.

Самородку попадала в руки не только церковная литература. Начитавшись романов про интересную, полную приключений жизнь, 14-летний подросток ушел из дому. Как был в лаптях и домотканой одежде, с краюхой хлеба и бутылкой молока, так Дима и отправился в свет, оставив на пастбище доверенных ему коров. Лапти на долгую носку не годятся, и уже к Кобрину беглец подходил босым. Что делать дальше, он не знал, сидел у ручья и плакал.

Человек, тронувший его за плечо, оказался поваром рекрутского полка. Выслушал мальчика и сказал: «Ладно, коль такая история, иди ко мне на кухню помощником, а там будет видно». Посоветовал написать домой отцу, чтобы выслал метрику: «Мы здесь с месяц простоим, а потом будем ехать через всю Россию – глядишь, где и пристроишься». Под диктовку хитрого солдата Дима запечатлел на бумаге раскаяние, а метрика якобы понадобилась для того, чтобы задержавшие его дяденьки удостоверили личность и отпустили домой. Документ подоспел аккурат в срок – когда рекрутскому эшелону пришло время тронуться в путь.

По прибытии в Краснодар полк расформировали, и мальчик остался не у дел. Повар посоветовал ему постучаться в дом побогаче и наняться в услужение. Дима так и поступил. Спросил у вышедшей на стук немолодой экономки, не нужно ли наколоть дров, и попал в цель.

Крепкий деревенский парень за день переколол все дрова и попросился переночевать. Его накормили, расплатились, пустили в сарай. Ночи на Кубани теплые, так пару суток перекантовался, но потом встал вопрос: а домой-то когда? Дима объяснил, что идти ему некуда.

Дом принадлежал немолодому адвокату, имевшему большую практику, а хозяйство вела экономка. Дима выполнял какие-то работы и с неделю не попадался владельцу на глаза. Потом адвокат сам поинтересовался у экономки: как там мальчишка? Решили пустить его спать в кладовку и даже выделили некоторую сумму на одежду.

Когда адвокат еще раз спросил про батрачка, экономка сказала, что мальчишка работящий, вот только палит много свечей. «Чем же он так занимается вечерами?» - «Да читает все подряд».

Встретив Диму во дворе, адвокат полюбопытствовал о прочитанном. И был поражен: мальчишка шпарил близко к тексту, знал страницы почти наизусть. Предложил мальчику написать несколько фраз, а почерк у Димы был исключительный. И адвокат стал давать ему писчую работу. А к осени спросил: «Учиться хочешь?» Дима хотел - и был устроен в гимназию, где занимался на отлично. Он ни на что не отвлекался, ни с кем не дружил, был сосредоточен только на уроках. По окончании гимназии адвокат дал мальчику рекомендацию для продолжения учебы в Киево-Печерской лавре, где духовному уклону Дима предпочел медицинский, каникулы проводил в Краснодаре.

Тем временем адвокат вступил в преклонные годы, и за ним приехали жившие во Франции сыновья – состоятельные люди, заводчики, как называли в России владельцев предприятий. Хотели забрать отца в предместье Парижа, но тот отказался: все родные лежат в краснодарской земле. Адвокат рассказал, что у него есть приемный сын, которому он хотел бы отписать свою недвижимость, с тем чтобы Дмитрий его досмотрел. Сыновья не возражали, и Дима стал наследником.

По окончании учебы в лавре и получении среднего медицинского образования Дмитрий вернулся в Краснодар и поступил фельдшером в воинскую часть. Познакомился со своей будущей женой – барышней из смотрительниц картинной галереи. Названый отец помог справить свадьбу. Родился Митечка.

Дмитрию очень хотелось поехать на родину в брестские края и показать, каким стал. Но попал он на Романовские хутора много позже и совсем не при праздничных обстоятельствах: Россию охватила смута Гражданской войны. Названый отец ехать отказался и потом жил в той самой кладовке, с которой начинал Дмитрий. Адвокат передал мешочек золотых, ставших отправной точкой обустройства семьи в незнакомой стране с чужим языком: в Бресте, на Романовских хуторах и вообще во всем крае западнее Негорелого теперь была Польша.

Семья Дмитрия Городника обосновалась на хуторах у отца. Пробовали работать на земле, но без привычки это был несладкий хлеб. Дмитрия тянуло в медицину. В Бресте он познакомился с молодыми людьми Киммелем и Путырским, отправлявшимися на учебу в Прагу на медицинский факультет университета, и принял решение последовать их примеру. Так в начале 20-х годов Городники стали пражанами.

Дмитрий поступил в университет, подрабатывал на одной из кафедр лаборантом и состоял в эмигрантском офицерском обществе, существовавшем в чешской столице, как тогда говорили, на средства Деникина. В 1923 году родилась Галя, в 1926 – Ира, в 1927 – Саша.

Жили вполне состоятельно, свободно перемещались по Европе и на Романовские хутора приезжали как символы успеха. Павел и Василий последовали примеру старшего брата и сбежали из дома в Германию, где нанялись к бауэру. Дмитрий их потом разыскал, привез в Прагу и устроил учиться (видим всю честную компанию на снимке 1925 года). Павел получил специальность фельдшера и жил потом в Бресте на Граевке, а Василий в Чехословакии завербовался на флот, и больше о нем не слышали.

Свою университетскую учебу Дмитрий не окончил: с хуторов пришло печальное известие о смерти отца, пришлось возвращаться в Польшу и брать на себя хозяйство.

На хуторах сняли домик с «дзялкой» у офицера-легиониста. Арендодатель был примечателен тем, что свою собаку назвал Гитлером – красноречивое свидетельство об отношении поляков к зарождавшейся в Европе новой силе.

Когда пришла пора определять детей на учебу, Городники переехали в Брест. Хозяйство на хуторах вели уже другие братья и сестры, а Дмитрий приезжал помогать. Детей отдал в русскую начальную школу, где утром перед началом занятий дежурный в голос читал «Отче наш», а класс крестился и тихонько вторил.

Городники снимали жилье в Шпановичах, кочевали из дома в дом. Жена стала портнихой. Трудоустроиться Дмитрию мешало вероисповедание, перебивался случайными заработками, в частности фотографировал классы в русской гимназии (большинство групповых гимназических снимков, хранящихся в альбомах брестчан, сделаны его аппаратом). Очень корил себя за то, что уехали из Чехословакии.

Приход первых советов воспитанные на русской культуре Городники приняли хорошо. О былом членстве Дмитрия Емельяновича в обществе пражских белоэмигрантов новые органы, к счастью, не прознали.

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ

(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.

(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.

Недавно, вроде уже шестая вышла.

Очень много неизвестных и трагических историй. То, о чем никогда и не догадывался, и не знал. Захватывает.)

Бывшая жительница Старого Тришина (ныне – район электролампового и радиотехнического заводов) Валентина Васильевна Антонюк (в девичестве Милевская) вспоминает, что через их деревню немецкая пехота прошла 22 июня часов в 7 утра. Двигались напрямки по полям. Каждое отделение имело свое направление: немцы то и дело сверялись с картой.

Родители рассказчицы с тремя дочерьми побежали прятаться к старшему брату Сергею, чей дом стоял дальше от ул. Московской, в глубине участка. 70 соток Сергея Милевского тянулись от шоссе до тришинской улицы Голубой, примерно где сейчас спортивный зал за электроламповым заводом (при Польше улица не имела названия, с приходом в 1939 году советов стала Колхозной, а вскоре, также еще до войны, – Голубой и так именовалась года примерно до 1950-го). Было страшно, но из любопытства время от времени выглядывали. Кому-то этот интерес вышел боком: некоторых, кто высовывал голову из погреба, немцы «прихватывали» и заставляли нести за собой тяжелые ящики с ручками (видимо, боеприпасы). Так попали под руку Евгений Кушнерук и Виктор Севостьянюк.

Кушнерук какое-то время нес груз, потом начался обстрел и штурмовики залегли. Кушнерук тоже залег и, оставив ящик, ужом пополз по картофельному полю и скрылся. Когда обстрел кончился, немец хватился носильщика. Долго искать беглеца не было времени, пустил очередь, чертыхнулся и потащил тяжесть сам. А Кушнерук ни жив ни мертв пролежал в поле до вечера.

Меньше повезло Севостьянюку, которого серьезно зацепило осколком. Его немец двигался по ржаному полю вдоль шоссе, и, когда Виктор, вскрикнув, рухнул в колосья, фриц о потере долго не горевал. Только к вечеру родные нашли раненого, притащили домой, месяц-другой вокруг него хлопотали и, к счастью, выходили.

Второй волной в Тришине появились мотоциклисты, лишь потом по шоссе пошли грузовики и тяжелая техника. Мощные крытые брезентом грузовики двигались очень плотно: впритирку три, если не четыре ряда автомобилей – рассказчица удивляется, как они не задевали друг друга. Колонна без начала и конца занимала всю ширину шоссе несколько суток.

Валентине Васильевне во второй день запомнился эпизод, когда семья уже вернулась домой. На шоссе среди немцев возник инцидент: кто-то не так поставил машину или пытался вклиниться в чужой ряд. Подскочивший старший офицер что-то яростно выговаривал по этому поводу унтер-офицеру и при этом лепил ему пощечину за пощечиной, а тот стоял навытяжку и твердил: «Яволь! Яволь!»

Объяснение следует искать в жесткой системе приоритетов, введенной генералом Гудерианом для движения по шоссе устремившихся на восток моторизованных колонн. Вот как описывает придумку «железного» Гейнца немецкий исследователь Пауль Карель:

«В зоне боевых действий танковой группы Гудериана, после пересечения ею Буга, имелось всего две хорошие дороги для наступления – из Бреста в Бобруйск и в Минск. По этим двум дорогам и передвигались примерно 27 000 единиц техники танковой группы и еще около 60 000 машин следующей за ней пехоты, штабистов, снабженцев и связистов. Во избежание проблем и хаоса Гудериан выработал три уровня приоритетов. Машинам, имевшим приоритет № 1, все были обязаны уступать дорогу. Машины с приоритетом № 2 пропускали тех, которые обладали приоритетом № 1. Транспорт приоритета № 3 мог занимать дорогу только в том случае, если по ней не следовала техника с приоритетом № 1 и № 2. Нет нужды говорить, что такое деление вызывало бурю недовольства. Например, полк связи люфтваффе «Герман Геринг» получил приоритет № 3, поскольку в тот момент выполнял функции перевозок и устанавливал телеграфные столбы. Рейхсмаршал очень раз озлился и велел командиру полка довести свое мнение до сведения Гудериана. Геринг требовал приоритета № 1.

Гудериан выслушал жалобу и спросил:

- Телеграфные столбы могут стрелять?

-Конечно нет, господин генерал-полковник, – ответил командир полка.

- Вот потому, – пояснил Гудериан, – вам и дали приоритет номер три.

На сем вопрос был исчерпан. В личном же плане дело обернулось трагедией. Командир полка не осмелился доложить рейхсмаршалу о своей неудаче и застрелился».

Житель деревни Братылово (за Тельмами) Михаил Емельянович Шумко вспоминает, что у них первые немцы шли не цепью, а просто по несколько человек по дороге. Заставили крестьян запрягать лошадей, перегружали на хозяйские возы ящики с боеприпасами и прочую поклажу. А немецкие повозки с запряженными в них мощными битюгами (не сравнить с братыловскими клячами – холеные, упряжь кожаная) повернули обратно.

Люди из Тельмов, Черней, Братылова, забранные немцами для подвоза, вернулись нескоро. Отец рассказчика – только через две недели. Дома страшно переживали. Оказалось, ехал с обозом километров сто, под Березу. Там немцы организовали новых жителей со свежими лошадьми, а отработавших отпустили. Обратно двигались без каких-либо справок, но немцы по дороге не трогали – видимо, знали эту систему.

Дмитрию Емельяновичу Городнику из брестского предместья Шпановичи помогло знание языка. Его и других прятавшихся жителей немцы обнаружили во ржи, росшей за Тришинским кладбищем на месте теперешних гаражей. На женщин не обратили внимания, а мужчин загрузили ящиками, навесили на шеи пулеметные ленты и погнали вперед.

В дороге Дмитрий Городник, десяток лет проживший в Праге, вдруг услышал хорошо знакомую ему чешскую речь: отделение состояло из судетских немцев. Перешел на чешский, рассказал о себе, вспомнили пражские кафе, улочки – и уже в Тришине немец его отпустил, найдя себе другого носильщика. Городнику удалось выхлопотать свободу и шедшему рядом парнишке лет семнадцати - из строителей, прибывших в Брест возводить новый железнодорожный мост, – сказал, что сын…

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ