goosfather

(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.

(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.

Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

Говорят, жизнь человеческая — Божий промысел. Одному небо пишет комедию, другому трагедию, кому-то — психологическую драму или сплошной экшн. Иногда Творец увлекается и наворачивает такие коллизии, что на земле не все верят: так не бывает!

Иосиф Клявзо приехал в Брест в 1940 году из Восточной Белоруссии: уроженец города Глубокое завербовался вольнонаемным рабочим на строительство Брестского укрепрайона. 21 июня 1941 года их бригада, прикомандированная к 18-му стройучастку укрепрайона, бетонировала доты в районе крепости. Спали в палатках непосредственно у объекта. Здесь их и накрыла война.

Выбравшись в город, Иосиф угодил в новую передрягу: в районе улицы Воровского немцы хватали заложников. Систему карательных расстрелов в ответ на диверсию или действие, направленное против солдат рейха, стали практиковать с первого дня, и теперь не установить, сколько случайной крови пролилось в Бресте за три года оккупации. Пропорция составляла десять-пятнадцать попавших под руку жителей за одного погибшего немца. В случае с Клявзо немцы оценили свой урон в двадцать гражданских жизней. Родные одного из расстрелянных, прораба Томаша Викторского, жившего на ул. Коммунистической, 22, свидетельствовали, что его забрали из дому, приказав взять лопату. Уходя, Викторский сказал домашним, что скоро вернется, но увидеться им уже не привелось.

Людей, среди которых было трое подростков лет 15-16, привели к озерцу (на его месте теперь высится административное здание «Брестэнерго») и велели копать глубокую траншею. Потом выстроили в одну линию и скосили очередями.

«Меня больно обожгло, — рассказывал Иосиф Бонифатьевич руководителю краеведческого кружка Дома пионеров Виктору Гурде в конце 60-х, — и я упал в яму поверх других тел. Сколько пролежал, не знаю; придя в себя, понял, что живой. Слой земли надо мной оказался небольшим, и я как-то выбрался из ямы. Заметил, что земля шевелится, стал ее разгребать — помог выбраться молодому мужчине, его звали Василий. Он направился в сторону крепости, а я, опираясь на палку, — на Граевку. Думал добраться до стройучастка, доложить о случившемся. По дороге потерял сознание и очнулся уже в железнодорожной больнице. Выходила меня медсестра-полька по имени Геля. У меня было три ранения: в челюсть, в левое плечо у легкого и в правую ногу».

Приемная дочь Альбина уточняет: отчиму насквозь пробило бедро, и пуля, угодившая в челюсть, также прошла навылет — на щеке до конца жизни оставался шрам.

Виктор Кораблев, в качестве юного следопыта встречавшийся с Клявзо незадолго до его смерти, запомнил из того интервью, что помимо рассказчика спаслись еще двое: некий старшина (он вовремя упал, и его даже не ранило, а гимнастерка пропиталась в яме чужой кровью) и молодая девушка. Недостреленные пошли каждый своей дорогой, благо время было позднее и от лишнего внимания их скрывала темнота. У Клявзо от потери крови все плыло перед глазами, брел по пустынным улицам, через рельсы, пока не свалился в кусты у больничного забора. Под утро на него наткнулась шедшая на смену медсестра.

Некоторые несовпадения в деталях не меняют главного: Клявзо выжил и стал главным свидетелем расстрела.

Не менее кровавые события происходили в полусотне метров на городском стадионе — на футбольном поле нынешнего спорткомплекса «Брестский». Приходят на ум события 1973 года в чилийском Сантьяго, где в ходе военного переворота генерала Пиночета стадион превратили в импровизированный концлагерь, куда свозили противников хунты (полгода спустя советская футбольная сборная не станет играть на этом поле отборочный поединок чемпионата мира и окажется за бортом главного турнира четырехлетия).

Из рассказа очевидицы брестских событий Г.Я. Пестружицкой:

«Фашисты в первый же день арестовали сотрудников советских учреждений, активистов общественных организаций, стахановцев железнодорожных мастерских и депо, предприятий и промысловых артелей. Арестованных вместе с семьями загнали на стадион. Привели туда и меня. Всего нас было свыше тысячи человек. Два дня продержали под открытым небом без пищи и воды. Голодные дети плакали. На глазах у всех арестованных немецкий солдат ударил ногой плакавшую трехлетнюю девочку. Мать бросилась защитить ребенка, фашист размахнулся и ударил ее прикладом в живот. Мужчин, которые запротестовали, избили до полусмерти. Каждую ночь на стадион врывались пьяные гитлеровцы и насильно уводили молодых женщин, которые потом бесследно исчезали… На третий день на стадион приехало несколько офицеров. Один из них стал вызывать арестованных по списку. Человек двести выстроили на северной стороне футбольного поля и расстреляли из пулеметов. Трупы валялись три дня. После этого гестаповцы отобрали еще человек триста и ночью увезли неизвестно куда».

Летом 1943 года в Бресте Иосиф Клявзо попал в одну из облав, посредством которых немцы выполняли разнарядку по отправке молодежи на работы в Германию. Пойманных свезли в лагерь-накопитель — огороженные проволокой бараки на Граевке между костелом (теперь Дом культуры железнодорожников) и больницей. Нашему герою было уже тридцать три, в отличие от совсем молодых, он не потерял самообладания. На второй день переговорил о чем-то с охранником и вышел на свободу, причем не один. Здесь, в лагере, Иосиф познакомился с молодой женщиной, имевшей на руках трехлетнюю дочь, и что-то его в командирской вдове зацепило. Спросил: «Пойдешь за меня?» — и, получив положительный ответ, сумел вывести за проволоку «семью». Так нежданно-негаданно устроилась его личная жизнь.

21 июня 1944 года в железнодорожной больнице Клавдия родила Марусю — последнего, может быть, младенца оккупации, а после войны — Славика. (У Маруси судьба словно высчитала за отца: выйдя замуж сразу после школы, девушка вскоре заболела и умерла, а Вячеслав, окончив Ленинградский институт водного транспорта, работал в Брестском порту.)

По возвращении Клавдии из родильного отделения семья едва не погибла: в дом попала бомба. В начале налета Клавдии не хотелось нести малышку в огород, но «заговоренный» муж как чувствовал и настоял на своем.

Нашли другое жилье, а в июле, когда бомбежки города стали еженощными, отправились дальше. В деревне Збироги их приютили незнакомые люди, бабушка Ксения и дед Артем. Здесь Иосиф снова едва не попал под расстрел. Схоронился от немцев во ржи, а те прочесали и вывели под дулом. Спасли жители, сумевшие убедить оккупантов, что это не партизан, а свой, деревенский.

Летом 1945-го вернулись в город, подыскали пустовавшую квартирку в бараке станции Брест-Центральный. Клявзо устроился стрелочником, потом помощником машиниста, работал до конца сороковых, пока за него не взялись. Посадить не посадили, но сочли ненадежным и уволили. Семью турнули бы из железнодорожного дома, но сжалилась работавшая в кадрах Анна Павловна Полушкина, на свой страх взяла Клавдию весовщицей на Брест-Северный. Там она работала до пенсии.

У Иосифа тоже со временем образовалось. Оккупационные фантомы помалу рассеялись, ориентиры сменились: спецслужбы переключились с «приспешников» на шпионов, позже — на валютчиков, фарцовщиков, диссидентов… Клявзо вернули в путейцы, и промасленным шпалам он не изменял до последнего дня.

Но пережитое кралось за ним и догнало — инфарктом, прободной язвой и подведшим в 60 лет черту инсультом.

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ

(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.

(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.

Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

Опалив Брест утром 22 июня, война устремилась на восток. Для населения начался еще один отсчет — немецкая оккупация, в первые недели которой в городе было расстреляно более четырех тысяч жителей.

Уничтожение людей просто от нечего делать не вяжется с немецким прагматизмом. В любой нации есть негодяи, злодеи, садисты, особенно опасные на войне, но их поступки не определяют общего характера происходящего. Куда страшнее благообразные люди, никогда не державшие в руках оружия, а лишь придумывающие схему. Брестские расстрелы совершались по единому для всех занятых городов алгоритму, разработанному в берлинской тиши.

Вступая в Восточный поход, немецкие идеологи наверняка знали о настроениях в присоединенных к СССР западных областях и рассчитывали на поддержку вермахту, шедшему под флагом избавления от большевизма. Новые газеты и расклеенные по городу плакаты славили Гитлера-освободителя, открывшего путь к расцвету культуры и свободному труду. Другое дело, что на поверку завоеватели получили со стороны населения в лучшем случае нейтралитет, но тогда, на первом этапе, целью оккупационной администрации не могло быть уничтожение ради уничтожения. Напротив, нацистам требовалось работоспособное и довольное новой властью население, которое в охотку выполняло бы трудовые задачи по обеспечению нужд вермахта. Такой подход вытекал из задачи упрочения оккупационной власти, перевода жизни и экономики на новый лад. Парадокс в том, что регулярно совершаемые на фоне этой шумихи массовые расстрелы такой линии не противоречили.

Немедленной задачей жандармерии, СД и специальных команд было взять на учет либо пустить в расход потенциально опасный для немецкого господства контингент населения: руководящих партийных и хозяйственных работников, просто коммунистов, восточников.

Нечто похожее происходило близ местечка Пальмиры под Варшавой, начавшись примерно за год до нападения на СССР: с июня 1940 по июль 1941 года в этом лесном массиве нацисты расстреляли 1700 видных деятелей довоенной Польши. Были уничтожены представители научной и культурной интеллигенции, общественных организаций, политики — цвет нации, кто имел влияние и мог организовать движение сопротивления. В их числе известные спортсмены — олимпийский чемпион 1932 года в беге на 10 000 метров Януш Кусоциньски и призер Игр-1924 в командной велогонке Томаш Станкевич.

В фондах Государственного архива Брестской области хранится документ — списки прибывших на работу в Брестскую область из восточных районов СССР. Первый лист имеет примечательную пометку: «Изъято у немцев». Как много содержат в себе эти два слова!

Июньско-июльские расстрелы 1941 года в Бресте немцы произвели по оставшимся неуничтоженными спискам партийно-хозяйственного актива с указанными должностями и домашними адресами. Причину оставления этих бумаг, означавших смертный приговор для сотен вверенных ему партийцев и управленцев, первый секретарь обкома партии Михаил Тупицын объяснит потом отсутствием ключа от сейфа. Ну, не нашли в суматохе. Лом или гранату искать не стали, сожгли часть того, что попало под руку, и дали дёру.

Уже после полудня немецкие наряды ходили по адресам. В первые дни войны были арестованы и расстреляны председатель горисполкома Соловей, депутат Верховного Совета БССР Борщевская, прокуроры Авилов и Казаков, начальник политотдела управления водного транспорта Шевченко, замначальника облфо Синкевич, директор педучилища Ткачев, директор книжного магазина Гусев, начальник лесомебельной конторы Друшляков, корреспондент областной газеты Ривкин, заслуженный артист БССР Павлов, начальник отдела кадров облпотребсоюза Волков, директор ресторана Шахнович, работники финуправления Комаров, Ельчанинов, Долгособуров, Гринкевич, Леванов, Соломонов, Секачев…

Не знаю, какой кожей надо обладать, чтобы после такого вернуться в 1944-м в освобожденный Брест и как ни в чем не бывало продолжить рулить областью. Поистине, «гвозди бы делать из этих людей, не было б крепче в мире гвоздей».

Уроженец Симбирской губернии, выпускник педагогического техникума Михаил Тупицын начал комсомольско-партийную карьеру в Москве, откуда и был прислан в Минск в октябре 1937 года на должность заведующего особым сектором ЦК КП(б) Белоруссии. С августа 1938 года он первый секретарь Сталинского райкома партии г. Минска.

В апреле 1939-го Тупицын был откомандирован в чекисты и неполный год занимал пост начальника управления НКВД Полесской области. Добрав специфического опыта, вернулся в партийные органы и был брошен на присоединенные в результате похода Красной армии западные районы — в феврале 1940 года получил назначение на должность второго секретаря Белостокского горкома КП(б), а в августе 1940-го стал первым секретарем Брестского обкома партии. Писатель Сергей Смирнов упоминает предвоенного Михаила Тупицына в книге «Брестская крепость»: «Плотный, грузноватый человек лет тридцати пяти».

В первое утро войны товарищ секретарь, как мы уже знаем, успешно катапультировался из Бреста на восток. В служебной записке от 25 июня 1941 года возложил вину на командование 4-й армии (вскоре командующий 4-й армией генерал-майор А. Коробков будет расстрелян с формулировкой «за трусость, бездействие и паникерство, создавшие возможность прорыва фронта противником», а в июле 1957 года — посмертно оправдан и реабилитирован).

Около четырех месяцев Михаил Тупицын занимал должность начальника отдела по работе среди партизан и войск, действующих в тылу противника, штаба Западного и Центрального фронтов. С октября 1941-го по октябрь 1943-го он — второй секретарь Кировского обкома ВКП(б). С зимы 1943 года по ноябрь 1946-го — вновь первый секретарь Брестского обкома.

Отъезд с берегов Мухавца на учебу в Высшую партийную школу при ЦК ВКП(б) стал началом нового карьерного витка. В 1948-1951 — первый секретарь Новгородского обкома партии, с 1952 года — работал в аппарате ЦК ВКП(б), в 1954-1963 — заместитель заведующего общим отделом ЦК КПСС. В 1963-1969 — управляющий делами Совмина РСФСР. Дальше была обеспеченная номенклатурная старость в Москве с поздравительными открытками из благодарного Бреста ко Дню Победы и Великому Октябрю. Умер Михаил Николаевич в 1993 году на 87-м году жизни.

Бывший настоятель Свято-Николаевской церкви Бреста отец Митрофан Зноско в автобиографической книге «Хроника одной жизни» упоминает бывшего белогвардейского полковника Владимира Ермолова, одного из советских «кровников», воспринявшего приход немцев как освободительный.

«Ночью с 21 на 22 июня, с вступлением в Брест-Литовск немецкой армии, открылись ворота Брестской тюрьмы, и в 4 часа утра мы с матушкой приветствовали у нас узников: крестного отца старшей дочери Д. Лукашука из Бельска, его сокамерника — офицера Польской армии, о. А. Ушакова и полковника В. Ермолова.

Кум с его сокамерником, отдохнув и подкрепившись у нас, отправились пешком к своим семьям, о. А. Ушаков и В. Ермолов задержались в Бресте. Выйдя из тюрьмы, полк. Ермолов сразу направился в здание НКВД, откуда прибыл в мой дом с мешком за плечами. Это были документы, архив и списки сотрудников НКВД из местных жителей. Ермолов поселился в Бресте в одной из квартир за Буг ушедшей семьи, а для работы над архивом немцы предоставили ему комнату в здании СД…»

Попала к врагу и часть документации Брестского погранотряда, также вернувшаяся после войны с немецкими пометками. Научный сотрудник музея Татьяна Ходцева работала с этими документами в Архиве пограничных войск СССР в Балахне в бывшем монастырском здании. В тех местах политдонесений, где шла отрицательная информация о ком-либо, на полях каллиграфическим почерком было выведено: «Achtung!» («Внимание!»)

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ

(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.

(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.

Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

Автомобиль «Паккард Твин Сикс» (говорят, с этой модели пошла привязанность Сталина к «Паккардам») на снимке второй половины 30-х – брестское такси. На весь город их было тогда 5–6 (а такой роскоши, как личный автомобиль, и того меньше – у доктора Короля, адвоката Орпишевского…) и большим спросом они не пользовались: брестчане отдавали предпочтение извозчикам («дорожкажам»), а чаще – своим двоим. В нашем случае техник-мелиоратор Борис Акимов (на снимке за стеклом открытой дверцы) вызывал такси в деревню Хореву (15 километров за Пружанами), чтобы отвезти беременную жену (на снимке слева направо: землемер Натансон, Акимов, жена Ванда, ее сестра Ирэна, водитель).

Выпускник брестской Школы тэхничнэй – предвестницы железнодорожного техникума – Борис Акимов пару лет работал в Пружанах по мелиоративной части, мотался по окрестностям с экспертизой. В тот раз застрял в командировке в Хореве, и Ванда с сестрой приехали к нему погостить. Для их возвращения муж не поскупился на такси. В Пружанах автомобильного извоза не было, вот и пришлось сверх таксы платить за порожние километры – из Бреста до Хоревы и обратно из Пружан.

К приходу в 1939 году советов 27-летний Акимов был уже специалистом со стажем. При новой власти стал работать в брестском «Водоканале». После создания в облисполкоме отдела мелиорации оказался переведен туда.

В середине июня 1941-го Бориса командировали на съемку местности в хорошо знакомый Пружанский район. С собой Акимов набрал группу из четырех человек. Справив работу, 21 июня получили в Пружанах хорошую сумму, частично ее освоили и вечером в хорошем настроении двинули домой. На станцию в Оранчицы, вспоминал Борис Трофимович, добрались ближе к одиннадцати, а поезд Москва – Варшава проходил ближе к рассвету. Но на станции замечательный буфет с ассортиментом, какого в Бресте не сыскать: коньяки, ликеры, шпроты, апельсины, даже красная икра, а денег в карманах немерено... Когда стали петь, подошел патруль, проверил документы и командировочные листы.

Прибыл поезд. В вагоне ушам своим не поверили: пассажиры взволнованно обсуждали, как их в дороге обстреляли самолеты. Мелиораторы перешли в другое купе – там раненый человек, а потолок и наружная стенка прошиты пулями…

В Жабинке объявили, что дальше поезд не пойдет. Акимов с работниками забрели в деревню Стеброво, там и увидели немцев. Те со словами «Молётов! Молётов!» устроили пальбу по портрету советского наркома, с сентября 1939-го венчавшему деревянную арку, – подвели черту под его дипломатическим сотрудничеством с Риббентропом.

Когда улеглось, Акимов с мелиораторами пошагали по шпалам в сторону Бреста. 25 июня нашли город затихшим, только из крепости доносились выстрелы. На улице Мицкевича, где жил Борис, разрушений не было.

Двое немецких солдат пришли в квартиру Акимовых с проверкой, не евреи ли? Огляделись, увидели икону и ушли.

Надо было с чего-то жить, и уже через пару недель Акимов через знакомого устроился в лесничество. Можно было выхлопотать место в магистрате (немцы открыли его в том же здании, что поляки и советы, – на улице Советской, второй дом от угла с Гоголя), там командовал Мауриций Брониковский, с которым Борис работал в «Водоканале», но остановило золотое правило всякой переломной эпохи: с властью не ссориться и не сближаться.

Мы общались в начале 2000-х, когда Акимову было около девяноста. Будучи в абсолютно здравом уме, он не старался что-либо в своей жизни сгладить или приукрасить. Оккупацию Акимов провел подобно многим: в борьбе не участвовал, политики не касался, пропаганде не верил – как не верил ни до, ни после. Наверное, мог подсуетиться в последние месяцы перед июнем 1944-го – поискать выход на партизан или, напротив, уехать на Запад. Но не сделал ни того, ни другого.

После освобождения Бреста пошел в «Водоканал», получил «броню» для восстановления канализационной системы города.

В конце 1944-го Акимова арестовали и дали пять лет, использовали на зоне по строительной специальности. Не видя дела, не могу судить о характере предъявленных обвинений. Доподлинно известно, что за военные преступления и далеко зашедшее сотрудничество с оккупантами тогда давали по «четвертаку». Акимова освободили досрочно, а после смерти Сталина реабилитировали.

Вернувшись из заключения, Акимов десять лет работал в Кобрине (проживать в Бресте ему не разрешали), затем – почти тридцать в коммунальном хозяйстве областного центра. Господь отпустил ему без месяца 93 года, и Борис Трофимович до самого конца сохранял свой внутренний стержень. Была ли нечастая для столь преклонных лет жесткость характера природной чертой или приобретенной, разобрать я не смог.

Из перечня жертв политических репрессий, опубликованного в книге «Память» по г. Бресту:

«Акимов Борис Трофимович, родился в 1912 г. в дер. Крынки Каменецкого района. Заведующий насосной станцией «Водоканала» Бреста. Арестован 28.12.1944 и осужден на 5 лет ИТЛ. Наказание отбывал в поселке Абезь Коми АССР. Освобожден 31.10.1947. Реабилитирован 21.07.1956».

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ

(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.

(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.

Очень много неизвестных и трагических историй. Захватывает.)

Обстрел в первое утро войны многим жителям Речицы стоил крова. Самое досадное, что люди только-только отстроились: в мае 1939 года при пожаре выгорела почти вся деревня. Тогда, накануне германско-польской, шла большая мобилизация, и на Речице стояли постоем множество «жолнежей» (солдат), а клуни были забиты оружием и боеприпасами. Кто-то неудачно выстрелил из сигнального пистолета, и горящая ракета упала на соломенную крышу дома Степанюков, занялось пламя.

На беду, было ветрено. Горящую солому несло на другие крыши, возникали все новые очаги. Антон Бобрук схватил ведра и бросился к Степанюкам, но горело уже полдеревни. Побежал назад, успел выхватить из своего дома швейную машинку и свадебный портрет, вынес с «жолнежем» сундук на луг, как стали рваться снаряды.

За полчаса восточная часть деревни превратилась в пепелище, из которого, как могильные кресты, торчали трубы печей. Кругом валялись обугленные куры, свиньи. Самое страшное, сгорели закрытые в хатах малые дети, кого женщины еще не брали с собой в поле. Матери бежали к деревне, но не успели.

Весть о речицкой беде разлетелась по окрестностям. Приехал на возу Жорж Засимович, родственник Бобруков с Лысой Горы, и забрал ночевать к себе. На другой день вернулись на пожарище.

В горле накатил ком: как жить?

Появилась полевая кухня. «Жолнежи» раздавали кашу и хороший, не постный суп. Но посуды не было, Мария Бобрук подставила под кашу подол и так принесла детям. Нашли среди пепла несколько покореженных ложек, почистили – но все равно шершавые, в рот не взять…

Кума принесла хлеб и бидон муки. Лето как-то перебились, хлопоты были у всех одни. Антон соорудил временную буду. Польские власти выдали погорельцам ссуды, военные, по чьей вине произошло возгорание, выписывали лес. Предусмотрительные получили страховки.

Пока шли оформления, закупались материалы, минуло лето. А в сентябре война, смена власти – строились уже при советах. Первую зиму бедовали: топили печку прямо под небом, садили вокруг детей и набрасывали мешковину, чтоб удержать тепло.

Антону, как председателю сельсовета, предлагали добротный дом, оставшийся от польской семьи, но он отказался: «Это не мое». Помаленьку отстраивался на своем месте.

Он вообще был мужиком совестливым, чужого боялся. Когда в сентябре 1939-го пришли немцы, люди ходили в крепость и червоные кошары (красные казармы еще царской постройки на Речице, в которых поляки обмундировывали мобилизованных). Немецкий часовой спрашивал национальность: русских пропускал, поляков разворачивал.

Из рассказа Марии Бобрук:

«Говорю Антону: сходил бы обувь себе какую взял, все люди несут…

- Ничего мне не нужно!

Я пошла в город. Где потом был Дом офицеров, мужик из печи дверцы вырывает, а плиточку такую хорошую отбрасывает. Я взяла шесть штук, принесла домой, чтобы сверху на печи уложить. Ох и получила от мужа за эту плиточку!

- Неси назад, люди вернутся, а ты разбираешь. Какая ты преступница! Где твоя совесть? Неси назад и положи на ту печь!

Я сказала, выкину, но не понесу. Пошла на болото и выкинула в кусты…»

Но нужда заставила, и Мария, взяв с собой маленькую Лидочку, которой еще не исполнилось и трех, все же пошла.

«Лида взяла стул, – продолжает Мария Семеновна, – а я такую железную кровать. Ох, боже мой… Она поднесет немного стул и сядет. А я подтащу сетку, возле нее оставлю, возвращаюсь за спинками. Поднесу спинки, Лида отходит… Пока пришли на Речицу, так поотбивала бока, что не могла лежать на этой кровати. А до того спали на досках, Антон три доски сбил, и на них мостились…

Пришла Нюшка:

- Идем в крепость! Все несут, Клымовы возами везут.

В брошенном штабе зашли на второй этаж – много всего лежит, что брать? Появился какой-то дядька:

- Что вы тут ищете?!

Говорю Нюшке: бежим, а то закроет, не выберемся…

Убежали. Зашли в кошары. А там мужики монтировками чемоданы призывников вскрывают, все вытряхивают. Сапог – целая куча.

Боже мой, а мы после пожара, ничегошеньки нет, и у мамы обуть нечего. Но так все перемешано, пар не найти. Более-менее похожие кинула в мешок, пары четыре или пять, несколько штанов еще втоптала, понесли.

Уже разохотились, Нюшка: «Идем еще!»

Пошли уже не в кошары, а в крепость.

Зашли в квартиру. Буфет стоит – посуда красивая и рюмки. Набрали в мешок. А посуда такая тяжелая… Возле железной дороги была наша картошка. Говорю: занесем в картошку, спрячем и еще пойдем. Высыпали, а там все рюмки побитые. Боже мой, еще и стекло на поле принесла!

Только пара тарелок осталась… Ну, пойдем еще за тарелками? Пошли… Так три раза ходили… А люди все идут, все несут…

Зашли в военный госпиталь – простыни лежат поутюженные… Глупая была, молодая, нет чтобы простыней набрать… С простыни все можно пошить. Но подумали: неизвестно, кто на этих простынях лежал, какие больные, нет, не будем эти простыни брать, не будем…

А тут уже немец выгоняет, ходит и кричит… Вышли без ничего. Забрали в поле тарелки и домой.

Дома Антону говорю:

- Пошел бы ты на кошары, выбрал себе сапоги, ведь зима идет, в чем ходить будешь?

- Мне дадут…

- Обуйся, – говорю, – ничего домой не неси, только обуйся… Кто тебе даст? Посмотри, какие понаехали, сами голые, бедные, смотрят, чтобы ты их накормил…

Мороз начался, каблук оторвался, ходить не в чем, разваливается сапог.

А перед кошарами уже русские патрули.

- Говорила тебе, зима идет, а ты: мне дадут… Иди теперь, пусть дадут.

Пошел с тем каблуком, с ним и вернулся:

- Ты это, поищи какие-нибудь сапоги. Не дают там, нет у них…

Принесла я припасенное, высыпала из мешка: выбирай. Обул два похожих, полразмера разница, всю зиму и проходил. И я в сапогах, и мать – навернем портянок, так и перезимовали…»

К 1941-му отстроились, а 22 июня в дом попал снаряд. Хорошо еще, вовремя выскочили.

Через пару дней начались реквизиции: новая власть забирала живность на нужды немецкой армии. Добрый сосед присоветовал зарезать кабанчика и раздать мясо людям, все равно пропадет. Антон хотел так и сделать, а жена покачала головой:

- Отнеси ему голову, пусть подавится – за что же мы хату поправим?

Разделали кабана, засолили. Мария пошла на другой конец деревни, где хату разворотило, а жесть хорошая. Хозяин сказал: «Дашь слонины (соленого сала. – В. С.) – забирай. Так договорилась, сказала Антону, чтоб шел разбивать…

У бляхера (жестянщика) тот же вопрос: «Маш слонину?» За два окорока покрыл крышу. Андрей Шишко по кличке Трамбовщик со вздохом (сала уже не осталось) за 12 килограммов мяса поладил трубу.

Месяца не минуло, как вернулись в свою хату.

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ

(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.

(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

(Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.Очень много неизвестных и трагических историй. То, о чем никогда и не догадывался, и не знал. Захватывает.) Посмотрим, насколько меня хватит... Вот поеду в августе в Брест..., и последнюю куплю.)

Примерно за месяц до 22 июня немало мужчин, значившихся в списках приписного состава, были призваны по повесткам в подразделения Брестской крепости и не только – как сейчас бы сказали, «забрали в партизаны». Приписников обмундировали, расселили в палатках и использовали главным образом на строительстве объектов укрепрайона. Здесь их и накрыла война.

Возникает вопрос: куда они подевались потом? Почему так мало местных фамилий в числе установленных участников обороны крепости и других боевых эпизодов первых дней? Ответ прост: люди не проявляли себя. Молчали в послевоенные годы, когда плен продолжал приравниваться к измене и многие узники фашистских концлагерей были обращены в советских зэков. Молчали в период изысканий писателя Сергея Смирнова, чьи передачи «В поисках героев Брестской крепости» затаив дыхание слушала вся страна. Продолжали молчать даже тогда, когда оборону крепости признал и наполнил патетикой советский официоз. В разных уголках СССР появилось немалое число детей лейтенанта Шмидта, иные из которых ехали прямиком в город над Бугом. Наученные опытом сотрудницы музея во время обстоятельных бесед незаметно вкрапляли вопросы-«крючочки» (во сколько ярусов стояли кровати? в каком месте бойцы подразделения мыли миски в мирное время? где был туалет?), чтобы поймать за язык и мягко отсеять врунов. Стремление примазаться к брестским событиям легко объяснялось: теперь героев крепости чтили от Кушки до Владивостока. А брестские участники событий как воды в рот набрали.

Житейскую философию формирует жизнь. Слишком многое – шесть властей за тридцать лет! – перевидали брестчане на своем веку, пережили калейдоскоп идейных ломок, смен шапок и флагов. На их глазах вчерашние фавориты вмиг превращались в изгоев, а кто слишком рвался из ничего стать всем и получал свою маленькую власть, очень скоро оказывался брошен на камни новым потоком. Доносы, вывозы, расстрелы, лагеря – опыт, которым не приведи Господь обладать, стал надежной прививкой от жажды славы, и после войны крепостные приписники не искали геройских почестей, а просто хотели спокойно жить. К тому же после трех лет жизни под оккупацией никто не мог поручиться, какой скелет извлекут из твоего шкафа.

Татьяна Михайловна Ходцева, долгая трудовая жизнь которой связана с исследованием обороны крепости, вспоминает: многие местные боялись упомянуть, что начали войну в этих краях. Кто-то лишь в почтенном возрасте решился раскрыть факт своего присутствия в крепости 22 июня. Полвека молчания объясняются просто: назовешь себя, возникнет вопрос, где был потом? Если даже немецкие концлагеря ставились органами в вину, на какое понимание можно было рассчитывать отпущенному из плена? А завоеватели отпускали: они имели распоряжение не изолировать тех, кто знает местное наречие и происходит из этих краев. Для немцев нелишне было сохранить лояльность населения, а лагеря без того трещали от десятков тысяч военнопленных.

Практику сортировки по национальному признаку немцы начали еще в польскую кампанию. Утверждает, положим, плененный хорунжий, что он «шлёнзак» из Силезии, а ему вопросик про популярную в Шлёнске пивную: знаешь название – свободен.

Летом 1941-го женщины из Бреста и окрестных деревень ходили в Южный городок и другие места временного содержания плененных бойцов и командиров. Одни сердобольно носили еду, другие разыскивали мужей. Иная рисковая перед немцами могла объявить своим «манном» первый раз виденного, на кого указывало сердце, и, если удавалось, выводила из-за проволоки.

В чем-то завоеватели были простодушны со своим опытом покорения Европы – войны «по правилам», в чем-то изобретательны. В один лагерь (случай не связан с Брестом) доставили священника, и он производил сортировку. Тем, в ком сомневался, предлагал перекреститься и прочитать «Отче наш». Многие восточные молитв не знали.

Житель деревни Блювиничи Константин Рачковский рассказывал, как перед самой войной вместе с другими мужиками в возрасте между тридцатью и сорока попал на переподготовку под Кобрин. Когда грянуло, майор повел их на восток, в сторону старой границы. Старались идти пролесками: над шоссе висели самолеты. То ли немцы двигались быстрее, то ли приписники были слишком уж не вояки (им даже оружия не выдали), но в конце концов майор махнул рукой: «Разбегайтесь-ка по домам…»

На обратном пути распущенные наткнулись на мотоциклетный патруль. Немцы наставили карабины, обыскали. У самого молодого лежали в кармане два невесть зачем прихваченных патрона – хлопца тут же на месте и застрелили. Остальные, заикаясь, принялись объяснять офицеру, понимавшему по-польски, что местные, идут со сборов. Тот и сам видел: лица деревенские, форма мешком, возраст не солдатский. Спросил, кто из какой деревни, достал карту, удостоверился. Выписал бумагу о том, что это «айнхаймиш», местные, отпущены домой («нах хаузе»). Идти велел открыто, не по кустам.

Мужики послушались совета, вышли на шоссе и по обочине побрели «до хаты». Любопытно, что встречные колонны немцев нисколько не шокировала советская форма, справку у приписников никто не спросил.

О том, что в это время происходило в областном центре и как гражданское население приводилось немцами в нужное состояние, – в другой раз, а пока две схожие картинки, описанные разными источниками. Лектор обкома партии Соломон Иоффе, проведший в Бресте первую неделю оккупации, написал в воспоминаниях: «В городе начался голод. Немцы объявили, что в магазинах будет выдаваться хлеб. Выстраивалась очередь. Выдав несколько буханок, немцы сфотографировали, а остальным предложили разойтись».

Рисунок Владимира Губенко сделан с рассказа другого очевидца, своего детского приятеля Женьки Летуна. В конце июня на перекрестке улиц Ленина и Московской немцы поставили полевую кухню – предлагали прохожим кашу и фотографировали эту агитационную акцию.

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ

(Это все не мое, а с сайта газеты Вечерний Брест.

(ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ http://www.vb.by/projects/oldbrest/)

(Вещь необыкновенная! Статьи постепенно собираются, и выходят отдельными книгами.Очень много неизвестных и трагических историй. То, о чем никогда и не догадывался, и не знал. Захватывает.) Посмотрим, насколько меня хватит...

В одной из глав мы упомянули иссеченную пулями полуторку на спуске с Кобринского моста, которой не довелось вырваться на восток в первые часы войны. Очевидица, запомнившая лежавшего на руле шофера, сделала ремарку, что в кузове никого не было. Впрочем, видеть убитых она не могла, мешали борта, а выжившие в разбитом грузовике, понятно, не задержались.

И вот обнаружился след одного из ехавших на этой (или другой подбитой на том же месте) машине – политрука Николая Анисимовича. Его сын Альберт Анисимович, родившийся в марте 1941 года, знал историю отца из рассказа матери (на фото).

Политрук Анисимович, бывший учитель из Руднинского района Смоленской области, служил в Брестской крепости. Утром 22 июня ему с группой бойцов удалось выскочить на полуторке (напомним, на случай военного нападения предусматривалась не оборона цитадели, а вывод подразделений в заданные точки сбора). В районе Кобринского моста машину атаковал немецкий самолет. Часть бойцов погибли, многих ранило.

То, что произошло дальше, не вполне укладывается в черно-белую схему: часть раненых немцы подобрали и развезли по больницам. Николай Анисимович с пробитой рукой попал в железнодорожную.

Жена политрука Мария Дементьевна Анисимович (в девичестве Матюк), уроженка деревни Одринка за Кобрином, встретила войну спокойнее, чем сама могла ожидать. Полтора года назад в польско-немецкую начиналось страшнее: Бресту выпали три недели прелюдии с бомбежками и большими жертвами. Людей страшила неизвестность. Теперь это был повтор, к которому психологически подготовились. Для жителей многих кварталов все прошло по-киношному скоротечно: доносившаяся из крепости канонада, несколько бомб на центр города – и уже немцы.

Анисимовичи жили на углу Пушкинской и Широкой (ныне бульвара Космонавтов). Часов в девять утра против дома остановился автомобиль, вышли три офицера и сказали, что хотят… кофе. Маня сготовила, немцы попили, положили на стол пару монет и поехали дальше.

Первые дни прошли в суматохе неопределенности. Жителей регистрировали, молодежь, кто попал под руку, строили колонной и вели на разовые работы, кого-то арестовывали. Появились беженцы с улицы Каштановой (ныне Героев Обороны Брестской Крепости), которым велели съехать немцы, осадившие цитадель.

Мысль о муже пришла Мане не сразу. Спохватилась неделю спустя, стала искать по больницам и довольно быстро нашла в одной из них запись о лечении Николая. Самого пациента уже отправили в лагерь в район Южного городка.

Маня пошла туда.

Лагерь военнопленных представлял собой огромный огороженный пустырь, тянувшийся от Ковельского шоссе. Немец в караулке посмотрел в списках фамилию, Анисимовича кликнули. К проволоке Николай пришел не один, а с парнем на костылях – как окажется, сбитым в первые часы летчиком Митей Удовиковым.

Маня стояла в толпе женщин, которые тоже искали своих и переговаривались с пленными через разделительную полосу. В первые дни немцы отпускали местных на поруки родных, но, видно, сроки истекли: забрать мужа Маня не смогла.

В лагере шла своя жизнь. Кто-то подчинился судьбе, другие сбивались в группки и вынашивали планы. Николай явно что-то замыслил. Несколько раз повторил жене, чтоб взяла дома кусачки и поправила проволоку в заборе, а сама шла по ягоды в свою деревню.

Надо сказать, Маня была женщиной «с университетами». В юности участвовала в делах нелегальной КПЗБ, за что получила два года польской тюрьмы. По отбытии срока находилась под надзором полиции. Личную жизнь построила с опозданием, выйдя замуж лишь в тридцать два, уже при советской власти, за прибывшего с освободителями мальчишку-политрука на девять лет ее моложе. Родила, получила хорошую должность заведующей магазином наглядных пособий, засыпала на плече любимого мужа. И когда война одним махом все зачеркнула, она не раскисла, а ощетинилась, готовая за отнятое бороться.

У жившей на Волынке сестры замесила тесто и запекла внутри хлеба добытую по старым связям подробную карту местности, ножницы по металлу и понесла мужу. Маня знала, чем рискует. Прямой контакт с пленными был исключен, продукты принимал немец. Разломи каравай, что время от времени делал, и пуля на месте была бы женщине обеспечена. Но обошлось. Несколько дней Маня за Мухавцем не появлялась, а когда наконец пришла, лагерь охраняли уже со строгостями: передач не брали и к проволоке не подпускали. Маня поняла, что побег удался.

С неделю спустя незнакомый поляк на велосипеде спросил у колодца Маню Анисимович и передал записку от Коли: «Все хорошо, встретимся в деревне». Муж не нашел лучшего, как окликнуть под Кобрином первого встречного, катившего по дороге в сторону Бреста, и довериться ему. Маню от такой конспирации ночь трясло.

Наутро, собрав что-то из вещей, с малышом на руках отправилась в неблизкую Одринку к матери.

В побеге из лагеря участвовало человек пятнадцать. Сразу рассеялись, сговорившись насчет района сбора. Положение свое обсудили еще за проволокой и сошлись на том, что присяги с них никто не снимал. Ручаться не стали, в чужой ум не заглянешь, но большинство, поскитавшись, кто раньше, кто позже, помалу стянулись к месту встречи.

Анисимович шел с Митей, ковылявшим на костылях. Кое-как добрались до Одринки. В деревню не сунулись, пересиживали в лесу, пока знакомый дядька Петр Лагодюк не отвел Николая к свояченице Матрене, а Митю – на хутор «до старой Марчихи», к Маниной тетке, дочь которой Софья Попроцкая стала его судьбой.

Сегодня ни для кого не секрет, что партизаны в войну были разные. Одни, где случался толковый командир, воевали, и, хотя многие акции отливались населению бедой (немцы держали деревни заложницами), люди, по крайней мере, понимали логику лесного сопротивления. Но встречались и другие группы, для кого не существовало ни своих, ни чужих, их целью было пересидеть смутное время. Действия вели по практической необходимости – воевали за полушубки, сапоги, окорока. Достать эти нужные в лесу вещи проще было не у немцев, а в деревенских хатах, и более регулярной практикой был банальный разбой.

Так случилось, что в лесах за Одринкой параллельно существовали два лагеря. У них была разная философия и, что не менее важно, разная «экономика»: тем и другим приходилось кормиться с одной территории. Периодически происходили стычки. В 1942 году Николай Анисимович погиб при невыясненных обстоятельствах. После войны в случайных деревенских обмолвках и в интонациях матери, скрывавшей правду до смерти, сын угадывал причину в чрезмерном ратовании отца за активные действия, которые не всем были нужны.

Дмитрий Удовиков – легендарный человек, прославившийся в лесах как Митька-летчик, после войны отчасти заменивший Альберту отца, – ушел воевать в другой отряд в сторону Пинской зоны.

Через неделю-полторы после нашей беседы, пробегая глазами колонку соболезнований, я натолкнулся на весть о внезапной кончине Альберта Николаевича Анисимовича. Последним, что он успел выполнить в жизни, был долг памяти.

ВАСИЛИЙ САРЫЧЕВ