Urania

Всем-всем песикам с Радуги

Боник тихо уходил. Он видел, как грустно склонился над ним Степаныч, его пожилой хозяин, как рыдал, уткнувшись носом в нарисованных на настенном ковре лебедей, внучок Ванька. Жалко, с хозяйкой – Маньюшкой не успеет попрощаться, уехала к сыну в город. Боник понимал, что Маньюшку не дождется, нет, душа его уже рвется из дряхлого, измученного собачьими болезнями тела. Куда рвется, он еще не знал, но чувствовал, что там ему тоже будет хорошо.

Со Степанычем и Маньюшкой Боник прожил долгих счастливых четырнадцать лет. Еще совсем малышом Степаныч забрал его от мамки-собаки, сунул за пазуху и унес. А в новом доме их уже ждала Маньюшка. Бонику постелили возле печи, налили плошку коровьего молока и положили куриную косточку от бедрышка.

Зимой Степаныч выводил Боника во двор справить нужду и покувыркаться в снегу, а когда пришла весна, то Боник впервые в жизни увидел настоящий лес, где он до одури гонялся за бабочками, оглашая округу заливистым лаем.

С каждым днем Боник становился все взрослее, Степаныч начал его понемногу обучать различным командам. Песик с радостью по команде подавал мохнатую лапу, садился, лаял, но еще с большей радостью получал из рук любимого хозяина угощение. Больше всего Бонику нравились сухари из сдобных булочек, которые каждые выходные пекла Марьюшка.

А когда трава начала по утрам покрываться первой изморозью, а с деревьев стали опадать желтые, красные, бурые листья, Степаныч взял с собой Боника на охоту. Для пса это была просто новая забавная игра, когда вместо кинутой вдаль палки нужно было принести хозяину подбитую утку. По началу молодой и еще глупенький песик отчаянно лаял, гонясь за добычей, но позже сообразил, что чем тише подбираешься, тем больше добычи будет падать.

Шло время, Боник взрослел, и уже был одним из лучших охотников-спаниелей в селе. Из года в год у его разнопородных подружек, чаще дворняжек, на свет появлялись маленькие пушистые комочки – его детки. В воспитании подрастающего собачьего поколения Боник участия не принимал, но потомство переняло от него некоторые природные данные. Все чаще в охотничьих угодьях можно было видеть длинноухих собак, проворных выносливых, которые так же преданно приносили своим хозяевам добычу.

Однажды в их размеренной жизни появился маленький пищащий сверток, перетянутый голубой лентой от которого так сладко пахло молоком и тальком. А потом из свертка появился маленький человечек, который несмело вышагивал на пухленьких ножках по дорожкам двора. Это был Ванечка – внук Степаныча и Марьюшки. Боник ревностно следил за малышом, холодным мокрым носом подталкивал его от ворот, не пускал в огород, невзирая на рев ребенка. Лучшей няньки для Ванечки было не найти. А малыш с радостным визгом трепал Боника за длинные кучерявые уши, кидал ему палку и делился печеньем. Когда Ванятка подрос, то Боник постоянно сопровождал его на речку, не давая заплывать на глубину, и, пока ребятишки играли на берегу в мяч, следил за Ванечкиными вещами.

Но собачий век не долог. Боник старел. И уже не осталось былой прыти, и хватка была не та, да и нюх все чаще подводил бравого охотника. Все реже Степаныч брал его с собой в лес, все больше времени песик проводил с Марьюшкой, наблюдая, как та хлопочет по хозяйству.

Поздней осенью, когда только пошел первый снег, Боник вышел в последний раз во двор. Он твердо знал, что именно эта прогулка последняя, больше никогда не ступить ему по земле, не упасть в траву, не прогнать глупых куриц со двора. Он степенно, как подобает настоящему хозяину, обошел по периметру весь двор, последний раз нехотя, так, для проформы, тявкнул на хозяйского кота Мурзика, вальяжно дремлющего на заборе, подставляя упитанные лоснящиеся бока лучам солнца, изредка пробивавшегося сквозь тучи. Напоследок Боник подошел к будке возле беседки, в которой жил молодой сторожевой двортерьер Мурат. Они долго стояли друг напротив друга, казалось, что старичок Боник передает свой пост любимой хозяйской собаки своему молодому преемнику.

Смеркалось. Боник еще немного постоял во дворе, осмотрел все, вздохнул и направился к дверям, терпеливо дождался, пока Марьюшка оботрет ему лапы, зашел в избу, лег на свою подстилку и больше сам не вставал. Только Степаныч перекладывал своего четвероного друга в кресло, кормил с ложечки, вливал в пасть лекарство. Не мог сказать Боник, что уже никакие лекарства ему не помогут, просто его срок уже близок. Не мог он утереть слезы Марьюшки, бесшумно скатывающиеся по морщинистым щекам. Не мог, как раньше успокоить Ваньку, лишь через силу вилял изредка хвостом, давая домочадцам призрачную надежду.
Дочь Степаныча, Ванькина мама, привозила в дом собачьего доктора. Тот внимательно осмотрел Боника, они тайком обменялись взглядами, а потом ветеринар сказал только одно слово: «Ждите». Боник знал, о чем говорил доктор, но он не хотел, чтобы люди, которые так любят его догадались обо всем. Но потом доктор и Степаныч вышли на веранду и долго о чем-то говорили.

Все, нельзя больше собачьей душе держаться в этом теле. Пора. Боник посмотрел в глаза Степанычу, самому лучшему другу в этом мире, взглянул на ревущего Ваньку, с грустью и легкостью одновременно вздохнул, закрыл глаза… Напряжение в мышцах исчезло, собачье тельце вмиг обмякло.

«Все, Ванюш, ушел наш Боник на Радугу», - тихо сказал Степаныч. В бороде старика заискрились капельки слез.

Боник все лежал, не открывая глаз. Было все так же тепло, только Ванечка, вроде бы затих, устал, наверное, от переживаний, уснул. Стало легче дышать, сердце билось ровнее, и лапы уже не крутило. Так непривычно не ощущать собственных старческих болячек. Неужто это сон про его собачью юность? Боник открыл глаза и не мог поверить в то, что увидел: он лежал на залитой ярким солнышком лужайке, на горизонте виднелись холмы, покрытые сочной травой и яркими цветами, а радужное небо дарило такое огромное счастье, которым ни напиться, ни надышаться было невозможно.

Боник поднялся впервые за долгие месяцы, без труда почесал лапой ухо, потянулся. О чудо! Он снова был молодым здоровым, полным сил псом. От радости он запрыгал. Неужели он так долго спал, что успел проголодаться? Боник сел на задние лапы, принюхался, откуда-то сзади учуял запах вареного мяса с кашей – его любимого блюда. Осторожно, отмеряя каждый шаг, песик пошел на запах. У подножия западных холмов стояла большая миска с едой, приготовленная специально для него, для Боника, рядом протекал ручей с чистой прохладной водой.

Насытившись, Боник упал в траву, покатался, подставляя черные бока и пузо солнечным лучам. Он просто лежал, наслаждаясь жизнью, пока его не осенило, что он здесь не один. И, правда, на лужайке, на холмах, у ручья были собаки: большие и маленькие, толстые и худенькие, но все, как одна молодые и здоровые, готовые резвиться и играть дни напролет.

Боник с восторженным визгом побежал к собачьей компании – знакомиться. Тут же он нашел много новых замечательных друзей, с которыми так здорово было бегать по холмам, кувыркаться в траве, брызгаться водой из ручья, а потом, упав, высунув язык, лежать и млеть от удовольствия.

Время шло неспешно, но его никто не замечал, все так были увлечены игрой и огромным собачьим счастьем. Лишь изредка Боник останавливался и с грустью всматривался вдаль, где-то там, за горизонтом, остались его хозяева: Степаныч и Марьюшка. И тогда его сердечко невольно сжималось от тоски, так, что хотелось выть. Но потом отпускало, безмятежный мир за Радугой не давал тосковать, ведь Боник всегда был любим своими людьми.

В один из ясных солнечный деньков Боник вдруг побежал через холмы, туда, где был край Радуги, туда, где были Ворота. Он знал, его ждет встреча. Сердце не обмануло. У Ворот стоял его любимый хозяин Степаныч. Он пришел, чтобы забрать Боника и не расставаться больше никогда.

Боник с разбега ткнулся мокрым носом в колено хозяина, Степаныч присел на корточки: «Боник, малыш, здравствуй, вот и я с тобой». Песик встал на задние лапы, передние положил на плечи Степаныча, завилял хвостом и начал жадно облизывать щеки хозяина, по которым, не переставая, текли соленые слезы.

Они уходили в закат. Двое. Человек и Собака. Снова вместе.

В преддверии Дня Победы вновь читала хроники ВОВ, вспоминала школьные встречи с ветеранами, их рассказы о войне. Со всех каналов транслировались песни военных лет. И тут, неожиданно в памяти всплыла еще одна замечательная история, связанная с войной.
Ее я услышала, будучи еще подростком, но уж сильно она меня тронула тогда. Была у меня приятельница Лена, вместе учились, общались, и нередко ходили в гости к ее бабушке, благо, что та жила недалеко от школы, и можно было всегда забежать, перекусить. В серванте у бабы Наташи стояла старинная икона с изображением Богородицы с младенцем. Настолько красивая, что я, всякий раз проходя мимо, невольно останавливалась, и рассматривала ее. Как-то раз баба Наташа спросила: "Нравится иконка?" Я лишь шепотом могла ответить, что очень. Не знаю почему, но она меня притягивала. И тогда бабуля рассказала нам историю этой иконы, рассказывала впервые, даже ее внучка не знала о ней.
Пересказываю с ее слов:

"1941 год. Конец июля. Только-только окончился сенокос, и оставалось несколько дней, чтобы подготовить инструмент к уборочной озимых и гороха. В этот день, против обыкновения, отец не пошел на работу в колхоз, а поехал в райцентр. Вечером он собрал за ужином всю семью, пришла и старшая сестра Иринка с годовалой дочкой. Месяц назад Иринке пришла похоронка на мужа, и сестра до сих пор была черная от горя, хотя на людях вида не подавала, так же работала в колхозном свинарнике, так же ходила за своей скотинкой и огородом, но глаза все равно были какие-то заплаканные. Нас у отца с мамой было шестеро: трое сыновей и три дочери. Старшей Ирине - 21, уже была замужем и имела доченьку - Катюшу, Алеше - 18, Коле - 16, Мите - 15, Тане - 12 и мне, Наташе - 7.

В тот вечер отец протянул каравай среднему брату Коле: "Режь хлеб". Шестнадцатилетний Коленька недоуменно посмотрел на отца, ведь нарезка хлеба к ужину - это его привилегия, хозяина семьи. "Режь", - потребовал отец. Коля, положив каравай на стол, начал нарезать его тоненькими ломтями. Когда с приготовлениями было покончено, отец встал с лавки и начал говорить: "Сенокос закончили, корма скоту на зиму хватит. Теперь мы с Алешей поедем на войну, давить фашистскую гадину. К первым снегам вернемся, только в Берлин их обратно загоним. Николай, ты остаешься за старшего, в колхозе на мой трактор сядешь, дома будешь отцом младшим. Митя, во всем помогай брату и слушайся его. Иринка, переезжай с малой к матери, нечего одной в избе куковать. Татьянка, а ты учись, школу не бросай, ты башковитая, далеко пойдешь, еще учительницей будешь. И вот, держи тебе. - С этими словами отец протянул Тане чернильницу-непроливайку. - Хотел к школе отдать, но не успеваю.

Потом отец обратился ко мне: "Татка, и ты пойдешь в школу. Я тебе обещал к школе ленты красные - бери". И вручил мне две ярко-алые ленточки для моих кос.

Девочки, мамке по дому помогайте, и за Катькой присматривайте.

К маме обратился к последней: "Валюша, мы уходим, но вернемся, ты только дождись нас с Алешей, и береги дом, картошек всех в колхоз не отдавай, укрой в подполе, за огородом".
Ужинали в тишине, лишь было слышно, как ложки стучат. После ужина отец повел младших братьев в сарайку, показывать где какой инструмент лежит, и что готовить к уборочной. Когда мальчишки вышли, отец, облокотившись на ограду, закурил махорку. Я крутилась рядом.

- Татка, подойди сюда, покажу че.

Мы с отцом зашли в стайку, где ночевала корова. Отец отгреб часть сена у углу, убрал доски. В открывшейся ямке я увидала овечью шкуру, в которой что-то было завернуто. Отец аккуратно извлек шкуру, развернул, и моему взгляду предстала та самая икона.

- Татка, смотри, это Богородица. Мне она от моей мамы досталась. Дочь, ты помолись ей, мы вернемся живыми с войны. Помнишь, как баба Маня учила тебя "Отче Наш"?

Я утвердительно кивнула головой. Бабуля нас всех тайно крестила, и молитвам учила, тоже тайно.
- Татка, только никому ничего не говори, это будет наш с тобой большой секрет.

- Не буду. А когда к ней можно приходить?

- Когда захочешь. Когда тоскливо станет, когда радостно. Просто приходи и помолись.
Я стояла и уже начинала тихо плакать, поскуливала и прикусывала губы, чтобы не зареветь во весь голос. "Тятя, родной, возьми меня с собой".

- Натусь, а кто маме помогать будет, кто телочку поить будет, кто за цыплятами ходить станет, если ты воевать поедешь? Мы выбьем фашиста и вернемся. а ты жди и молись, нам так с Алешкой легче будет. И не плачь, вытри слезки, мы же вернемся, а потом тебе отрез купим на платье с цветами.

- Самое-самое красивое? И чтобы сильно кружилось?

- Самое-самое.

Отец спрятал икону обратно, обнял меня, и мы, вот так, вдвоем вышли во двор. А на утро он с Алешей и другими мужиками из нашего села сели в кузов машины и уехали на станцию, на поезд, на фронт.

Я каждый вечер уходила в стайку и подолгу сидела, смотрела в тот угол, где была спрятана Богородица. Читала свою сочиненную молитву, чтобы отвела пули от папы и Алешки, от соседского дяди Феди - папы моей подружки Тони, чтобы Иринка не плакала, чтобы погода дала урожай собрать, чтобы успели картошку спрятать, чтобы мама, мальчики и Татьянка не заболели, и еще много чего. Саму икону не доставала. боялась, что не смогу так хорошо спрятать, а комиссар придет и найдет, и тогда всех выселят. Такое уже было в деревне, приезжали особисты ночью и из избы выселяли всю семью, а потом их куда-то увозили. Куда, никто не знал.

Как-то раз, уже по весне, я все же осмелилась достать икону. Богородица смотрела таким добрым взглядом, и я чувствовала, что она такая обязательно спасет и отца, и Алешу. Второй раз я открыла ее в конце октября, когда шел первый снег. Я уже училась во втором классе и была октябренком. Неожиданно за дверью раздались шаги. Я, как была, в платьице упала на живот, прикрывая собой икону: "Все, комиссар выследил, сейчас отберет и меня выселят куда-то далеко, и значок отберут".

- Наташка, ты, чего лежишь, тебе плохо? Болит? Где? - в дверях стоял напуганный Митя.

Я жестом показала брату молчать и закрыть дверь.

- Вот, смотри, - я протянула Мите икону.

- Татка, это же церковная, да нас за такое... - брат перешел на шепот.

- Это тятина, от бабы Мани осталось. Тятя просил молиться, тогда с ними ничего не случится и они вернутся домой.

- Думаешь, поможет?

- Уже помогает. Ты посчитай, сколько похоронок в деревню пришло, а наши живы, потому что я молюсь.

- В избу ее надо бы, не место ей в сарае.

- Нельзя, комиссар отберет.

- Наташка, я, кажется, придумал как. Только ночью надо, чтобы никто не видел и когда снегопад будет. Ни один комиссар не догадается.

Я сжалась от предстоящего приключения, да и Митя знает, как можно в избу перенести икону, чтобы незаметно было. А тут, ей и вправду, не место, холодно.

Я уже спала, когда мама подошла и разбудила меня: "Идем в стайку". Мы с мамой тихо прошли к сараю, а Митя сидел в сенях и караулил. Осторожно внесли икону, завернутую в шкуру в дом, а потом Митя аккуратно спрятал ее за большим портретом товарища Сталина. Так она там и простояла до 1953 года.

По зиме Колю призвали в армию, Митя увязался за ним, накинув себе год, сказал, что с Колей они близнецы. А я, теперь уже с мамой вместе, молились за наших солдатов. И, не поверите, но все они вернулись. Отец с Алешей в 1945, правда, у Алеши рука в гипсе была, как сломал, никогда не рассказывал. А Коля с Митей - в 1947. Коля, немного побыв дома, собрался и уехал на Дальний Восток, где и остался жить.

А икона мне досталась, братья и сестры так порешали: раз отец ее мне первой показал, значит она моя."

Эпилог

А говорят, чудес не бывает. После рассказа бабы Наташи мы с девчонками долго сидели и молчали, каждая думала о чем-то своем.

Резо, группу на выезд. Переулок Мирный, 15-67.
- Вас, понял, товарищ майор, выезжаем.
Опергруппа, загрузившись в видавший виды УАЗик, выдвинулась по указанному адресу.
- Капитан Гангадзе, а что там?
- Да обычная бытовуха, муж жену порезал, соседи вызвали.
- А зачем группу оперативников тогда снарядили, что, участкового не хватит?
- Так-то оно так, Алеша, да буйный, говорят. Сейчас скрутим и в обезьянник, дальше следственный пусть разбирается.
Молодого лейтенанта Алексея Чернова не покидало странное ощущение, что капитан чего-то не договаривает, что их группу из четырех оперативников бросают в какую-то мясорубку. Хотя, какая может быть мясорубка при обычной бытовой пьяной, а он и не сомневался, что так оно и есть, при разборке между супругами? И что может быть страшнее мясорубки Кандагара? Эти воспоминания, задвинутые вглубь сознания, чтобы не мешать жить обычной человеческой жизнью, прорываясь в этом миг на поверхность, вновь привели Алексея в оцепенение.
- Лейтенант, выходим, прибыли! Не спать!
- Так точно, товарищ Гангадзе.
Странно, сказали, что ножевое, но почему-то Скорой не было, или уже увезли пострадавшую, а как же пьяный псих? Или в этот раз они прибыли раньше Скорой, тоже не сахар, еще и первую помощь придется оказывать. В памяти Алексея снова всплыли те жуткие картинки армейской службы: командир, истекающий кровью, тогда ему было столько же, сколько сейчас Алексею, побелевшими губами отдающий приказ не отступать, держать позиции, а между слов, слышная только ему просьба о спасении. Тогда то Алексей почему-то уверовал в то, что командир выживет и вернется в строй, хотя врачи в полевом госпитале единодушно твердили: «Не жилец». И выжил же! Вопреки всем прогнозам.
Надо идти в подъезд, брать «психа». Странно, что вспомнился Володька, определенно, случай неординарный. Снова предупреждает. Но о чем? Как и там, в горах, командир и сейчас был всегда с ним рядом, пусть и разделяли их физически сотни, а то и тысячи километров, кто ж знает, где сейчас его брат по крови, брат по войне, в какой уголок закинула служба? Но командир был всегда незримо рядом, всегда предупреждал об опасности, и, как обычно, неявно. До сих пор Алексей не научился расшифровывать его знаки полностью. И ведь ни с кем не посоветуешься, заикнись только об этом, сразу же комиссуют, как умалишенного и в Березовку, в дурничку поместят. Может и правда, он, Алексей Чернов, уже давно тронулся умом, только прикидывается нормальным, иначе как еще можно объяснить появление этих образов, звуков, запахов.
- Чернов, мать твою за ногу! Ты чего замер-то, снова о бабах своих задумался? - Идем уже, возьмем мужика, у нас тут еще один вызов.
- Извини, капитан, что-то изжога придавила с беляшей.
- А сколько раз вам говорить, не жрать что попало на базаре, молодняк.
Обычная, на первый взгляд, квартира в хрущевке вселяла в Алексея поистине животный ужас. Подавив первое желание бежать прочь, он все таки вошел в комнату: «Какое же тут ножевое, тут уже труп давнишний?!»
- Лех, ты че, с дуба рухнул? - его напарник, такой же лейтенант, крутил пальцем у виска.
Психом оказался мужик лет 45-50-ти, сидевший на тахте, обхватив голову руками. На первый взгляд, вроде нормальный мужичок из рабочих, совершенно трезвый.
- А где пострадавшая?
- У соседей, - ответил лейтенант, - Серега туда пошел.
- Ясно.
Капитан Гангадзе составлял протокол, Алексей с напарником стояли молча в дверях, наблюдая за процессом. Алексей старался не смотреть на мужика, эти трупные пятна, полуразложившаяся плоть, этот искривленный звериный оскал полусгнивших зубов, вызывали тошнотворное омерзение. Приходилось отворачиваться, моргать, чтобы убрать это видение трупа, как минимум, полугодовой давности.
- Лешк, айда со мной, поможешь повязку наложить, а то наша Скорая улитка где-то увязла, - Серега, просунувшись во входную дверь, маячил аптечкой.
- Чернов, иди, - капитан Гангадзе сделал картинный жест рукой.
Алексей был рад выйти их нехорошей квартиры. Теперь-то понятно предупреждение командира, что-то тут нечисто, но что именно, он пока не мог понять. Надо осторожно следственным капнуть, чтобы порылись тут хорошенько.
- Серег, что там?
- Послушай, Лешка, баба какая-то с прибабахом, и взгляд такой... ну неприятный. Ее мужик по кишкам пырнул, а она дурниной орет, просит, чтобы не увозили его, что он без нее не проживет. Да ему-то что, тут она сама как бы ласты не склеила, пока улитки доползут. Вот мне в смену на хрен жмурик не нужен.
- Ой, ладно тебе, пошли, блин, перевяжем, а то пока протрепемся, точно помрет тетка.
Оперативники вошли в соседскую квартиру, кровавый след, словно нить Ариадны вел к месту нахождения пострадавшей, худенькой, он даже сказал бы, истощенной женщины полулежавшей возле кресла в гостиной. Рядом с пострадавшей крутились и кудахтали две старушки, подсовывая несчастной чашку с чаем.
- Отставить чай! - скомандовал Алексей, - Ей сейчас ни в коем случае нельзя пить.
- Так как же, она же, сердешная мается, пить просит.
- Нельзя. Давали пить?
- Нет же, только заварили чаек.
- Разойдись! Серега, давай бинты.
Алексей сел на колени возле пострадавшей: «Держитесь, сейчас доктор приедет, а я пока рану прикрою, говорите со мной, как вас зовут?»
- Наталья, - полушепотом пробормотала женщина.
- А я — Алексей.
- Алексей, умоляю, не увозите Сашу. Он — хороший, он болен, сердце, если увезете, он не выдержит, меня не будет рядом, не смогу помочь.
- Да-да, Наталья, сейчас вас отправим в больницу, с вашим мужем работают уже.
- Да поймите же! Ему нельзя без меня! - Наталья посмотрела в упор на Алексея.
Этот взгляд... он еще долго будет стоять у него перед глазами. Полный отчаянья, мольбы, но пронизанной невероятной Силой, той самой, что помогает ему опознавать знаки командира.
Этот взгляд. Теперь он понимал, почему Серега побежал за подмогой, хотя наложить повязку на рану — дело плевое, с которым справится даже новичок, а у Сереги, считай лет пять выслуги за плечами.
Этот взгляд. Он все расставил на свои места. Наталья обладала той Силой, что была у командира, нечеловеческой сумасшедшей силой, способной как разрушать, так и исцелять. Теперь Алексей понял, почему вместо Саши, того мужика, он видел покойника. Физически Саша был мертв, но Наталья накачивала его Силой, заставляя внешне «жить», двигаться, говорить. Алексей знал, к чему это приводит: реципиент на чужой Силе становился агрессивным, измененное сознание легко раскрепощало, моральные рамки размывались, и уже ничего не сдерживало человека, хотя можно ли назвать это существо человеком, от преступления.
Наталья попыталась встать, но смогла только протянуть руку к Алексею.
- Пожалуйста, Алексей, не увозите Сашу. Мы любим друг друга, он болен, ему тяжело и он не хочет жить. Но пока я рядом, с ним ничего не случится, он же просто хотел освободить меня от себя, чтобы я не страдала. Глупый, как же он не понимает, что без него мне жизни нет, что солнце без него для меня померкнет.
- Наталья, успокойтесь. Ваш Саша действительно вас любит, потому не хочет причинять ему боль. Наталья, - Алексей заглянул в глаза женщине, - я вас прошу, отпустите Сашу, не мучайте ни себя, ни его. Если вы действительно любите своего мужа, отпустите.
Взгляд Натальи безумно заметался по комнате: «Вы? Вы... Вы его видели?»
- Да, видел. Настоящего.
- Но как я без него?
- Вы должны это сделать. Ради Саши. Ради любви.
От нечеловеческого воя раненого зверя даже у прошедшего огонь, воду и медные трубы Алексея кровь стыла в жилах, соседка — старушка выронила чашку из рук и перекрестилась, Серега пятился назад, словно в замедленном показе кино...

- Товарищ майор, один труп. Пострадавшую доставили в больницу, а нападавший скончался на месте, как сказали на Скорой, предположительно от острого обширного инфаркта.
- Капитан Гангадзе, отправь лейтенанта Чернова, пусть отчет оформляет.