Tamrra

Мы бродили по улицам одной огромной толпой, но каждый был сам по себе. Каждый из нас был глубоко, бесконечно одинок. Мы забыли, как выглядят другие люди. Дети ходили с обиженными лицами и отворачивались, стоило столкнуться с ними взглядом.
Тёмное небо, сгустившиеся на нём тучи и полное безветрие – всё это дело картину ещё более мрачной. Казалось, будто сам воздух давил на тебя. Он казался настолько спёртым, что грудная клетка отказывалась вздыматься, и каждый вдох становился истинной борьбой с самим собой, своим телом. Борьбой с миром за жизнь – и всё это в таком крохотном движении, которое стоило колоссальных усилий.
Люди ходили так близко друг с другом, но глаза их абсолютно ничего не выражали, а взгляды были пусты и тупы. Большинство смотрело в одну точку, находившуюся где-то далеко-далеко, за пределами всякого зрения; некоторые хмурились, кто-то мычал что-то себе под нос, но никто не понимал их; никто и не пытался понять. Страшное, ужасающее зрелище – полный крах человеческой культуры и человеческого разума. Если некогда человек и смел называть себя венцом творения, существом, единственно обладающим сознанием, то теперь все эти звания были не потеряны – утрачены, и при том безвозвратно.
Семьи не узнавали друг друга, распадаясь на отдельных враждебных друг другу людей… Но людей ли?
Страшные последствия прогресса как орудия отупления, лишения личности и сознания, предстали во всей своей полноте. Ужас сковал бы душу любого, кто увидел происходившее.
Я долго бродил среди них, и душу мою опутывали тоска и отчаяние… Была возможность выжить, но чего стоила бы жизнь среди них? Часами я искал хоть какого-то отклика в умах, душах людей. Я кричал им, я кричал на них, тряс за плечи – но они лишь разворачивались и уходили от меня прочь, либо молча, либо смущённо бормоча тихими, отстранёнными от этого мира голосами.
Так прошли первые, самые тяжёлые сутки. Я был подавлен, опустошён, увиденное стояло у меня перед глазами, когда я в полном бессилии упал на кровать, зайдя в одну из пустующих теперь квартир. Утром я открыл холодильник, наскоро сделал себе яичницу и жадно съел её, всё ещё не в силах смириться с тем, что теперь окружало меня. «Господи, за что же нам это… Как страшно жить – было и будет. Если раньше мы боялись реакций других людей, то теперь мы боимся того, что имеем – полного безразличия, совершенной отрешённости… Пройдёт ли это однажды? Будут ли они жить? Спал ли хоть кто-то? Есть ли в них хотя бы инстинкты, чтобы добыть пропитание в незапертых домах – просто подойти к холодильнику и открыть его? Хватит ли теперь их на это?» - Думал я, глядя за окно и доедая последние крошки. За ночь наполз туман, и пейзаж стал поистине мрачным и был пропитан безнадёжностью, безвыходностью моего положения.
Неделями я ходил по окрестностям, силясь найти хоть одного живого человека; но мне так и не удалось. Шли месяцы, пища моя становилась скуднее. Фрукты, лежавшие на полках магазинов, давно сгнили – мне остались крупы, замороженные продукты, включая рыбу и мясо, да консервированные овощи в банках. Я спал, где придётся – почти что все квартиры были открыты, а двери их распахнуты. Всё больше видел я измождённых людей на улицах. Они так и не приучились снова есть. Пытаясь помочь, я протягивал им еду, но они не понимали, что с нею делать; они оставляли её лежать на земле либо же вовсе не брали из рук. И лишь одна девушка всё с теми же пустыми глазами, что были у всех прочих, взяла от меня хлеб. Она медленно, заторможено поднесла его ко рту и откусила маленький кусочек. Не поднимая глаз, она едва заметно кивнула мне и ушла. Я пытался последовать за ней, но вскоре она затерялась в толпе таких бездушных, пустых изнутри людей. Казалось, будто души исчезли с лица земли, и меня окружали одни лишь телесные оболочки, оставшиеся от них; вернее всего, оно так и было…
Меж тем, со временем я стал замечать, что всё меньше вокруг оставалось живых существ. Всё реже я натыкался на бродячих собак; кошки исчезли быстрее всего. Попадались лишь изредка вОроны, глядевшие на меня своими чёрными глазами. Затем всё больше стало одноглазых птиц. Я не знал, кто и что делал с ними, происходило ли это само собой или птицы, теряя, подобно людям, рассудок, выклёвывали друг другу глаза. Апогеем стала мёртвая безглазая птица, лежавшая на моём пути. Я счёл это предзнаменованием, знаком, но толковать его не смел и не мог. Лишь Бог ведал, что происходило в тот час на земле, и лишь он один мог спасти нас.
Но что, если Бог – умер? Умер не в понимании Ницше, но умер действительно, подобно людям? Что, если Бог был конечен? Каждый день я задавал себе эти вопросы, и каждый день я не мог найти ответа на них.
И Если раньше мне становилось лишь страшнее с каждым перенесённым днём, каждой проведённой в чужой постели ночью, то теперь страх ослабел. Он оставался во мне, где-то в глубине моего сердца, иногда переходя в безмолвное отчаянье; но ледяной холод в груди исчез, ушёл – и мне стало немногим легче дышать.
Так прошло полгода, и так же прошёл год. В некоторых местах я не находил замороженного мяса, где-то портились холодильники. Рацион мой скудел, и встретить человека стало для меня редкостью. Если я видел истощённого, лежавшего на земле, но ещё дышащего человека, я давал ему глоток воды. Но в какой-то момент они перестали принимать и воду, а лишь захлёбывались ей. И я прекратил.
Всё, что я делал, было продиктовано лишь желанием выжить и найти оставшихся в живых людей – но с каждым днём, каждым часом и каждой минутой веры в то, что есть ещё выжившие, становилось лишь меньше. Таяла и надежда на встречу с кем-либо.
И тогда я поверил, что остался один.