Diskman

Однажды Георгий беседовал с китайцами по поводу празднования русского Нового года. Он рассказывал страшные вещи. Китайцы бледнели, на их лицах выступал пот. Их узкие глаза максимально расширялись. От ужаса они искренне хотели перекреститься, хотя часть китайцев была коммунистами, а ещё часть - буддистами.

- Вы знаете такую картину - Иван Грозный убивает своего сына? - спрашивал Георгий. Китайцы знали, ибо многие работали в Москве. - Вот там-то такой пиздец, - продолжал Георгий во мраке и грохоте молний. - Есть коллаж в Интернете, где отец обнимает сына и говорит - вставай, надо оливье докушать, и крабовый ещё остался: а сын просит дать ему умереть. Мы всегда готовим столько оливье, что потом не в состоянии его съесть. И доедаем через силу, поскольку ну вот НАДО.

- А зачем столько? - в трепете спросили китайцы.

- Это наши традиции, - просветлел лицом Георгий. - Вы скрепы-то наши своими руками в свинине не трогайте. Главный праздник страны. Умри всё вокруг. Оливье - это культ счастья. Его не едят только враги и истощённые девушки на диете. Если не изготовить его до хуя, боги отвернутся от тебя на следующий год. Нельзя выбросить ни единого кусочка. Это же ОЛИВЬЕ, блядь. Понимали бы что.

Одному из китайцев стало плохо. Он опустился на стул.

- А пьют-то у вас как...- промолвил он.

- Под такую закусь как не пить? - хмыкнул Георгий. - Это у вас всё Будда да компартия, а у нас веселие на Руси есть пити, не можем без того быти - ещё князь Владимир сказал.

- Владимир Владимирович? - в ужасе вскинулись китайцы.

- Не, другой, - махнул рукой Георгий. - Так вот, закусываем мы много, а пьём ещё больше. Поэтому еды надо, как не в себя. Вы же знаете, например, нашу селёдку под шубой?

- И почему у вас селёдка в одежде? - дрожали китайцы.

- Холодно, блядь, потому что, - наставительно ответил Георгий. - И вот у нас оливье животворящий. И селёдка. И красная икра. И бухла дофигища. И пока не съедим и выпьем, мы из-за стола не встаём. На всё про всё нам надо две недели. Такая уж у нас нация, слава те Господи Иисусе. Послезавтра и приступим ко всему, благословясь. Одного Нового года нам мало, поэтому мы отмечаем ещё и старый. И едим то, что не доели с первого января. Что-то новое готовить уже страшно, до мая ж будем есть.

Китайцы обнимались и дрожали. Они радовались, что никогда всерьёз не воевали с этой страшной северной страной, где чудо-богатыри вёдрами уничтожают оливье, повергают тонны селёдки, и заставляют капитулировать красную икру. Они мысленно обещали завещать внукам не связываться с Россией - особенно на Новый год.

Георгий смотрел на них с лёгким снисхождением.

© Георгий Зотов

Иван Иванович достал из костра головешку и отстраняясь от жара, сопя раскурил трубку и, со словами: «Получай», – сунул пшикнувшую головню в уху.

Бородатые мужики выбирали на бережке рыбу из бредня, а раков и комки тины уныло швыряли в зеркальную на закате гладь пруда. Украдкой, с завистью поглядывали на барина с гостями на ковре у костра, над которым тренога и закопченный ведерный котел.

– Раков то, раков, Иван Иваныч, велите сюда тащить, мы их живо в уголья, – те же омары. – хлебая наваристую, с крупинками золы уху, попросил молодой доктор.

– Пустое. – брезгливо отмахнулся Иван Иванович. – Вы еще пьявок потребуйте или ракушек устриц. Есть у некоторых такой скус. Я вам на это устами Собакевича: я устрицу есть не стану, хоть сахаром ее облепи, потому, – знаю, на что она похожа.

– Переврал, брат. – рассмеялся третий: в пышных баках мужчина, с белым лицом, сытыми щеками и глубокой ямочкой на подбородке, розовом и округлом как детская пятка.

Иван Иванович улыбнулся и благодушно разлил по сизым от времени серебряным чаркам бледно-розовую, словно слинявший кумач рябиновую:

– Пусть переврал, но вы доктор человек молодой, всю жизнь по Европам учились, вот к нам занесло. Теперь вас здешняя жизнь, как кухарка луковицу – раз-два и ошкурит. И я признаться рад.

Доктор вежливо слушал.

– Рад. Потому что вся эта европейская шелуха с вас облетит и станете вы первейшим поборником истинно русского, хлебосольного дворянского быта. Вы теперь смеетесь, а через годик другой вас отсюда калачом не выманишь. Заведете себе жену, а на хуторе бабу. Ха-ха! – необидно прыснули они с белолицым и с пониманием переглянулись.

– Станете сами выбирать порося к столу, следить за ерофеичем под стрехой, да еще и грибы возьметесь солить, а на ваших устриц, да раков заодно с гигиеной и социализмом плюнете и забудете.

Доктор лишь улыбнулся в ответ, и не сводил взгляда с пыхающих багровым, подернутых тончайшим пергаментом пепла углей.

– Смеетесь? – испытующим, насмешливым и даже несколько надменным взором глядел на него говоривший.

– Вот думаете, два старых обжоры, картежника, прокуренных дивана, учить вздумали. А я годик другой пообдеру здешнее дворянство, да назад в Петербург, к театрам, кружкам? Так, а?

Доктор невольно опустил глаза и пошкрябал в пустой миске, словно прибирая в ложку кусочек послаще. План был именно таков.

– Почему вы так решили? – пожал он плечами. – Конечно европейский стиль, э-э, гигиеническая гимнастика, растительное питание, умеренность наконец. Это все оправдано для здоровой жизни и…

– Бросьте! – грубовато перебил Иван Иванович и выплеснул в траву остатки ухи. – Пойдемте - ка в дом. Во - первых, ужин стынет, а во - вторых, я вам историю расскажу про вашего собрата...

Доктор осоловел от обильного угощения и имел сил только расстегнуть жилет снизу, прикурить сигару и замереть в широком кресле и слушать Ивана Ивановича.

– Был я на водах. Модно знаете, дорого да бестолково. И в ту пору заехал туда известный парижский врач – лечил голодом. А у нас там как водится, – сложилось общество. Я всегда любил закусить и крепко страдал на немецких харчах. Повар мой с ног сбился – едва не каждую неделю поездом в Москву, в Елисеевский, за припасами. И поспорил я с приятелем, что доктор тот со своей методой не потянет супротив русской обильной кухни. Он велел ставить на стол, что любит больной и гипнозом отвращал его от пищи.

Назначили сеанс. Накрыл я стол, усадил свояченицу, научил что говорить, а сами с приятелем за стенкой в дырку смотрим.

А свояченицу мою, надобно видеть, господа. Да вот, Кузьма Евграфыч не даст соврать.

Кузьма Евграфович занятый пустяком – разбиранием стерляжьей головы, кивнул в знак согласия:

– Истинная правда. Рубенса на нее нет, так хороша. А на ходу, как рессорная коляска на покойном проселке – так и плывет.

– Свадебный каравай, а не баба. – подытожил Иван Иванович. – Сидит за столом, на голове платок рогато повязанный, плечи белые, губы алые гузкой капризной, брови черной ниткой, ручки полные, ну – Кустодиевская купчиха одним словом. Французик как увидал, аж зарделся, затоптался, как козел возле капусты.

А вокруг нее, мать честная! Расстегаи румяные, рыжики соленые отборные в хрустальной миске, саксонское блюдо выстлано лепестками свежайшего балыка осетрины, кулебяка промасленными ломтями рассевшаяся, так и парит сочной начинкой как Везувий, сельдь соловецкая – белая от жиру, а по ней укропчик рубленый, изумрудный и лучок колечкам так это слегка, икра на льду огнем горит, а черная и так себе цену знает, севрюжина, а студень об три мяса какой, м-м-м! С уксусом, хреном и чесноком! Грузди, блины, соленые огурцы, провесной окорок – смотрит собака ласково, как чужая баба в бане. И бутылки, бутылки: с квасом, водкой, морсом, наливками. Фу! – перевел дух Иван Иванович. – И еще много чего, а посередке, – порося румяный ухмыляется.

Целует француз ручку и спрашивает: – Неужели мадам у вас такой разнообразный стол и вкус? Я не знаком с гастрономическими порядками России.

А она только головку этак склонила и в ответ, как учили: – Это только малая толика. У нас всякая женщина должна уметь готовить и угождать мужу.Вот-с.

Тот и глаза выпучил точно рак: – Так это вашими прелестными ручками все сделано?! Позвольте поцеловать сии волшебные пальчики.

Припал бедняга, а сам взгляда от стола оторвать не может: – Я прежде должен отведать всего понемногу, чтобы иметь палитру вашего вкусового осязания.

Стал он, господа, с умным видом ковырять в блюдах. Бутылку повертел, повертел, – налил Ерофеича. Выпил и студня беспристрастно этак подцепил. Прожевал и как-то погрустнел. Спрашивает: – Что это за желе, мадам?

– Это студень, месье. – отвечает та

– О, это значит мороз по-русски. Я знать.

– Нет, это значит – холодец.

– Я и говорю. – талдычит француз свое. – Прелесть как вкусно. Ничего подобного…

– Однако когда сеанс? – спрашивает свояченица.

– Еще минутку. – говорит. И опять наливает и закусывает груздем хрустящим с чесночком. Тут он совсем погрустнел, оглядел удрученно стол и приступил к сеансу.

Она глаза закрыла, а он ей вокруг головы пассы делает, а сам не забывает кот этакий, осетрину с блюда дергать – цап царап. Потом сел подле нее и вовсе пригорюнился – не клеится видать.

Налил рюмку, выпил залпом, словно с духом собрался и повел так, – трепетно приобнял ее полный стан. Взял белую ручку и прижал к щеке, словно не рука это, а драгоценная скрипка и сейчас ему предстоит сыграть лучшую из своих вещей. Да и говорит:

– Мое искусство гипноза бессильно против студня и груздей. Это не наш луковый суп и буайбес. Это чувственная кухня, а в вас мадам, я попросту влюблен. Прошу руки и сердца!

Мы за стеной так и прыснули!

Доктор громко от души расхохотался, поперхнулся дымом и сквозь слезы проговорил:

– Иван Иванович, я ваш покорный слуга! Ужин сегодня был прекрасен, а рассказ еще милей. А вот студень и грузди у вас действительно выше всяких похвал! Тысячу раз спасибо!

Иван Иванович лишь кивком принял благодарность гостя и как бы между прочим сказал:

– Вы теперь в любимом кресле Жозефа Карлыча сидите. Он два года как помер. С дворянского собрания ехал выпимши и в канаву угодил. А ужин, – свояченицы рук дело. Она теперь в гостиной, чай накрывает. Кстати, всего-то на пару лет вас и старше.

– Да? Хым. – как-то слишком безразлично ответил доктор и запыхтел, запыхтел без нужды сигарой. Густой дым окутал его несколько растерянное лицо, запутался в черной бороде и красивых усах.

– Дас. – с этим, Иван Иванович поднялся из-за стола. – Ну, господа, пойдемте что ли, в карты перекинемся, чаю с вареньем откушаем, по рюмочке наливки выпьем, а Глафира Аркадьевна нам на фортепьяно сыграет.

Доктор поспешно отряхнул пепел с галстука, поднялся, одернул и застегнул жилет. Щеки его зарумянились.

© Алексей Болдырев

Жил-был мальчик. Ну как мальчик - дяденька уже, с бородой по пояс. На вид - прямо служитель культа: до пряжки борода лопатой, дальше штаны с начёсом. Потому как мошонка мёрзнет по зимнему времени. Сжимается и хрустит, словно на грецкий орех сослепу сел.

Семьи у мальчика не было. Так уж вышло: в юности денег не случилось, рай в шалаше заканчивается быстро, а после к безденежью присовокупились цинизм, лысина и перхоть. От последнего шампуни есть, но рекламе бородатый мученик не верил. Как и женщинам - врут они всё.

Так и жил, в суровом окружении мелких бытовых неурядиц. С соседями не здоровался, голубей булкой не кормил, но и в лифте не срал. Значит, хороший человек. Наш.

К наступающему новому году бывший мальчик готовиться не стал. Ёлки нынче дороги, из игрушек в доме только пустые пивные банки, зачем заморачиваться. Подобрал по дороге с работы пару утерянных богачами еловых лап да нитку мишуры - вот и весь праздник. Водки ещё купил. Времена-то сложные - ночью идти далеко, опять же хулиганы лютуют, а единственный на весь район полицейский этажом ниже соседку жарит третьи сутки. У него на глазах убивать станут - и то не поможет.

Кончит только да поржёт конём.

Так и шёл наш герой в серых сумерках, помахивая халявными лапами. Стремился в кирпичную норку с окнами на мусорные ящики. Но - вы же знаете, всегда есть но! - вдруг перед ним появился дед Мороз. Как на забытых утренниках в детсаду: шапка набекрень, тулупчик синей дрянью обшит, с бахромой и позументами. Посох и мешок, как полагается. В мешке кто-то живой сидит - вон как дёргается. Но молча, стало быть может и игрушка. Трансформер, например. Перемкнуло у китайского робота в голове плюс на минус, вот и трепещет.

- Здорово, Павлушка! - зычным басом сообщил мальчику дед Мороз. Поправил бороду, из подмышки её достал, посохом ударил по асфальту и продолжил. - Херово ты живёшь-то. Неправильно!

Павлушка почесал бороду - ха, да не хуже дедовой! - и промолчал. Спорить с мифическим персонажем лень было, а в лицо бить пока не за что.

- А я тебе подарочек вот... - пытаясь умять скачущий за плечами мешок, продолжил дед. - Несу, дай, думаю, порадую мальчугана. Стишок расскажешь?

- Здесь табуретки нет, - хмуро откликнулся Павлушка, теребя в руках лапы. Бутылки водки - числом две - равномерно оттягивали куртку. - А дома я на неё вставать не буду. Я, дедушка, как на табуретку встаю - мне петельку накинуть охота. А это грех и растрата семенного фонда, как ни крути. Без поэзии обойдёмся?

Дед обиженно засопел, но, получив совсем уже разгулявшимся мешком по затылку, спорить не стал:

- Обойдёмся, раз ты такой... депрессивный. Получай подарочек!

Он ловко скинул с плеча мешок, хлопнул им об асфальт, так что из расшитой звёздами холстины кто-то негромко хрюкнул, распустил тесёмки и сунул внутрь руку.

- А оно мне зачем? - подозрительно глядя на манипуляции, спросил бородатый мальчик. - Не ошибся ли с адресатом?

Сонно глядевшая сквозь облака луна, жёлтая как лицо больного гепатитом, тоже была не рада освещать происходящее. Но у неё никто и не спрашивал. Болей себе в небе, пока за горизонт не свалишься.

- Я же дед? Дед! - больше самому себе, на потаённые мысли, ответил мифический персонаж. - Стало быть, должен одарить тебя... внучек. Вот, держи!

Он уцепил-таки искомое и выудил на тусклый лунный свет кролика, держа зверька за уши. Тот косил вампирскими красными глазками и нервно шевелил лапками - передними не особо, а вот задние пинали воздух не хуже футболиста сборной.

Павлушка сунул подмышку еловый веник и протянул руку:

- О, давай! Я как раз мясо забыл купить, а здесь килограммов шесть. Хороший подарок, дед.

Кролик нервно простучал по дедморозовой руке серию апперкотов: вот и передние лапки пригодились, правильно, и щёлкнул зубами. Павлушка присмотрелся: а зубы-то острые. Как напильником кто наточил - треугольные, будто у акулы, и длинные. Мутант какой-то, прости Господи, как в книжке.

Бородатый мальчик любил на ночь пощекотать нервы чтением - вот сейчас ему и вспомнилось. Как же его, бишь, автора-то... Да не важно. Про метро что-то, там ещё эмбрионы были.

- Забирай уже, - прохрипел дед. - Не могу...

Кролик молотил его всеми четырьмя конечностями, норовя ещё и укусить. При всём при этом он не визжал, что было бы обыденно - нет, он хрипло рычал наподобие овчарки. У Павлушки в подъезде жил один собаковод с овчаркой, негативный опыт имелся. Штаны дважды штопал.

- Слушай, а может ну его? Стрёмный какой-то зайчик... - сказал Павлушка, но было поздно. В руке трепыхались налитые кровью уши, а дед Мороз исчез. Моментально, даже "до свидания" не сказал. Хотя какие тут свидания - не малолетние влюблённые, чай. И не зэки вроде бы.

- Тебе пиздец! - злобно заявил кролик и щёлкнул зубами так громко, что в ближайшем к месту действия окне треснуло стекло. Наискосок, словно от недалёкого взрыва.

Павлушка хмыкнул и свободной рукой достал еловые лапы. Жалко, конечно, но для своевременной порки любая вещь подойдёт. Это он с детства помнил.

- Не убеждён, - сообщил он кролику и с оттяжкой врезал иголками по мохнатой жопе. Зверь заколотился в воздухе как юный барабанщик, но сделать ничего не мог. Получал заслуженную порку за наезд на хозяина. Хвоя летела во все стороны, Павлушка надсадно дышал, кролик то всхлипывал протяжно, то щёлкал зубами и неразборчиво ругался матом. Теперь уже тише и безадресно. На всякий случай - если сразу не напугал, не по зубам ему этот бородатый безумец.

- Мужик, а мужик? Отпустил бы ты меня... - выждав паузу между хлёсткими ударами, взмолился зверёк. - Я тебе одно желание исполню, я ж волшебный... Ай, уй, блин!

- Да зачем мне? - удивился Павлушка. - Давно мечтал кого-нибудь отмудохать, вот ты и подвернулся под руку. Виси уже и терпи. Закончу - домой отнесу, на жаркое. Под водочку знаешь как хорошо пойдёт!

Кролик печально обвис в руке мучителя, вздрогнул пару раз и закатил глаза. Обмяк весь.

- Сдох, что ли? - прищурившись, поинтересовался Павлушка. - Вот же сука. Ладно, экзекуция закончена. Пора жрать уже.

Кролик приоткрыл один глаз, покосился на хозяина и что было сил рванулся, разрывая уши - хрен с ними, выжить бы. Упитанная тушка его упала на асфальт, орошая всё кровью, подскочила и задала стрекача. Павлушка тупо посмотрел на два оторванных почти под корень уха и выкинул их в темноту: на закуску мало, а на память оставлять лень.

Следом за ушами в грязные кусты отправились измочаленные еловые лапы. Тоже в них смысла теперь нет - голые прутики, а не запах детства.

- Домой, раз уж так, - пробурчал Павлушка. - Скоро президент говорить станет, а я тут лясы точу и мутантов пиздохаю. Из графика выбился.

В темноте между домами, в окнах которых призывно мерцали гирлянды, люди чистили мандарины и отъедались за год салатом мимоза, слышался затихающий вой и щёлканье зубов. Павлушке оставалось пройти пару кварталов, подняться на свой шестой этаж, выслушать президента, выпить обе бутылки водки, украшенные на горлышках порванной строго пополам ниткой мишуры, встать на табуретку, глядя в предутреннюю январскую хмарь, и повеситься на бороде.

Верёвки в доме он найти не сможет по бедности бытия. Печально, но факт.

© Юрий Жуков

Однажды диктатор Рима Юлий Цезарь проснулся в плохом настроении. Ему хотелось неизвестно чего. "Странно, - в недоумении подумал он, узрев на столике блюдо с золотистыми плодами из Колхиды. - Что-то мне это напоминает". Это явно было знамением богов, но он никак не мог понять, каких и к чему. Вспоминалось лишь, что плоды стоили бешеных денег.

- Здравствовать и радоваться тебе, великий Юлий, - сказал ему префект претория, отодвинув занавес в спальню. - У меня сегодня снова был странный сон. Будто бы боги, включая и самого Юпитера, хотят новой жертвы, иначе солнце падёт с небес, а Везувий извергнет на нас огонь и серу, поглотив в пламени вечный город.

- Чего именно? - спросил Цезарь, чувствуя холодок на спине.

- Мы должны сделать салат в угоду богам, повелитель. Воистину, последняя шлюха Рима, чей мозг поражён стрелами блуда, не придумает такого извращения. Туда войдут зелёный горошек, странный корнеплод из далёкой страны, соус из Галлии, варёная курица, и засоленные в Гиперборее огурцы. Иначе год не будет таким хорошим, и твоей власти пиздец.

- О боги, я тоже видел тот же сон, - прошептал Цезарь. - Но зачем этот салат? К чему он римским гражданам?

- Да хуй его знает, - ответил на чистой латыни бледный префект. - Ты же в курсе желаний богов. Их вообще не поймешь. Особенный ужас в том, где взять таинственный корнеплод. Это может быть Карфаген, или вообще Индия. Я уже отправил центурию на его поиски, но она пропала без вести. Боги мстительны в своих требованиях.

- Но это уже ни в какие ворота не лезет, - поднялся с ложа Цезарь. - Ты вспомни прошлую неделю! Мы оба во сне видели пророчество, что боги жаждут другой салат. А тут ещё один!

- Да, тот салат был даже посложнее, - помрачнел префект претория. - Подумать только - солёная морская рыба, яйца курицы, снова загадочный заморский корнеплод, свёкла и вновь треклятый белый галльский соус. Это какое-то сплошное сумасшествие. И боги утверждают, что без этого не наступит следующий год. Мы должны вкусить эту пищу демонов.

Цезаря прошиб холодный пот.

- Чья только безумная мысль могла изобрести такое? Может, это наущения Помпея, или других моих врагов?

- Не исключено, - прохрипел префект. - Мало того, что мы за невесть сколько денариев закупили дорогущие плоды солнца из Колхиды! Теперь ещё и эти салаты! А вспомните прежнее видение о странном вине, шипящем, словно змея под камнем от ярости. У меня жена после рассказа о нём до сих пор заикается.

Цезарь остро почувствовал необходимость выпить.

- А ведь всего-то и перенёс Новый год с первого марта на первое января, - прошептал он. - О боги, за что вы с нами так?

© George Zotov

Жить с маленьким хуем возможно.

Жить с маленьким сердцем – преступление против человечества. Эта мысль не дает мне покоя уже пять секунд. Она и сраный столичный трафик.

Тридцать первое декабря. Москва нарядилась, как потасканная шлюха в ожидании праздника.

- Мадам, сколько вам?

- Восемьсот семьдесят два.

- Кхм, а на вид больше семисот и не дашь…

Уродливыми сталагмитами пялится в небо Москва Сити. Сегодня не должно быть никаких пробок, однако же есть. Трешка стоит – судя по комментариям в навигаторе какой-то мажор с помощью отбойника разобрал свою машину на узлы и агрегаты, проделав то же с несколькими собратьями по потоку. Решил ограничиться этим годом, оставив вечным сюрпризом 2020-й. «Пусть меня запомнят молодым, обдолбанным и мертвым».

Проползаем место аварии. Каждый считает своим долгом остановиться и запечатлеть, чтоб было чем поделиться с родными под елкой.

Мы живем, как шарики для пинбола, причем большую часть проводим в отстойнике, и лишь некоторым везет, они получают «лапкой» под сраку, вылетают в яркий сверкающий мир, мечутся там, собирая бонусные очки, чтоб потом вернуться в черную утробу. Возможно навсегда.

***

Перед глазами все еще стоит бесконечный больничный коридор цвета морской болезни, напоминающий нутро гигантской анаконды, с натыканными вдоль стен лавками, перемежающимися с унылыми дверями, обитыми шкурами жестяных человечков.

Хорошая метафора жизненного пути, где перед тобой закрыты все двери, а в конце, у дальней стены, в огромной кадке ощерился исполинский кактус, на который тебя насадят.

Те, чья жизнь закладывала крутой вираж, как правило, отчетливо хранят в памяти образ, этому сопутствующий. Для меня теперь это утренняя табличка на двери врача «Дададзе Автандил Шотаевич». Неизбежность видится мне огромной черной жопой, засасывающей меня, как смерч.

Пытаюсь отогнать мрачные мысли прочь, и чуть не пропускаю свой съезд.

***

Притормаживаю у кофейни, что в соседнем с нашим офисом здании. Она чудо как хороша. Не кофейня, конечно же, а Джамиля, бариста. Кофейня – говно, и кофе там средний, а про качество обжарки можно сказать только, что студентом я так жарил однокурсниц, пока соседи, вьетнамцы, жарили селедку.

- Добрый день, чего вам? – Джамиля отрывается от телефона. У нее глубокие бездонные глаза, и сморят они с глубоким похуизмом.

Пытаюсь подобрать слова, хаотично разбросанные в голове.

- А вам не кажется, - начинаю я, - что мы в этой повседневности, пожирающей нас, как грибковая плесень, упускаем что-то действительно важное? Что-то восхитительное в своей простоте.

- Чо? – удивляется она, изгибая татуированную бровь. Из ее восточных уст это звучит, как «чё-о-о-о».

- Ну вот вам, например, никогда не приходило в голову что-то поменять в этой жизни? Совершить что-то действительно неожиданное, удивить всех и прежде всего себя.

- Нет. А зачем? – искренне недоумевает она.

- Просто взять, прямо сейчас закрыть кофейню, пойти в туалет и отсосать там совершенно незнакомому человеку, не зная даже его имени.

- Вообще-то, я тебя каждый день вижу, ты Валера, клерк из соседнего офиса, на работу ездишь на метро. Летом в футболке, зимой в пальто.

Понимаю, что минета не будет, но в то же время мой напор не разорвал тонкую нить зарождающейся взаимной симпатии. В иных условиях меня бы это устроило, но не сегодня.

- Ну а если завтра не будет? – настаиваю я.

Она смотрит на меня, как на ебаната. Ничего не имею против. Она тоже не торопится закончить общение – я вполне симпатичный.

- А если завтра не будет, то я, видимо, упускаю шанс всей жизни, - пожимает плечами Джамиля.

- А если завтра не будет только для меня? – совершенно серьезно спрашиваю я.

Она начинает терять интерес. Сторителлинг – не мое.

- Если за пломбы переживаете, давайте без прелюдий. Полипов у вас, надеюсь, нет? – всем своим видом выражаю озабоченность, пытаясь показать масштабность испытываемых чувств.

Кажется, разгадывать шарады она сегодня не намерена. Закатывает глаза, но даже в этом едва уловимом движении целая уйма секса.

Дверь за моей спиной открывается, впуская маленькую снежную завихрень, оторвавшуюся от большой метели. Входит дородная дама, начинает раскладывать сумки за столиком, явно намереваясь плотно покофейничать.

- С праздничком вас! – басит дама. Ее нос красный то ли от мороза, то ли от трех бутылок шампанского.

Я оставляю две тысячи и показываю пальцем на доску, где написано «подвешенный кофе». Доска почета добрых кофейных дел, тут можно оплатить напиток безденежным посетителям, временно оказавшимся на мели или просто охуевшим мудакам, которые любят халяву.

- Все равно не дам, - говорит Джамиля, но купюру берет и рисует на доске шесть больших капучино.

- С новым годом, - бросаю я и ухожу.

- Можно мне два подвешенных, - слышу уже в дверях голос дамы, - хотя два выпью ли? Давайте лучше три, и, если можно, побыстрее, за мной подъехать должны.

Пока иду к машине, пурга успевает прописать мне пару джебов морозной лапой.

Еду пятьдесят метров до шлагбаума. Нам давно пора его автоматизировать и раздать пульты, но руководство свято верит в необходимость создания рабочих мест для хомосапиенсов.

Шлагбаум долго не открывается – человек в черном, с мутным прошлым и туманным будущим изучает списки. Я предпочитаю добираться на работу на общественном транспорте, и моя машина не примелькалась в тусклых глазах открывателей. Наконец в его мозгу все сходится, и усталая полосатая палка ползет вверх.

Мое парковочное место находится в углу, недалеко от лифта. Удачно расположенное парковочное место, надо признать. Единственная загвоздка заключается в том, что не я один понимаю выгодность его расположения.

Это в детских или семейных фильмах злые мудаки в конце раскаиваются, переосмысливают, исправляются. В жизни мудаки остаются мудаками.

На меня из угла понуро смотрит огромный черный Рэйндж, как бы извиняясь, и говоря «да, мой хозяин конченое хуйло, но хозяев же не выбирают, да?»

Коробов рулит каким-то бесполезным отделом. Постоянно всем твердит, что нет машины надежней Рэйндж Ровера, притом раз или два в неделю приезжает на работу на подменном авто. А еще он нихуя не понимает, что если это мое место, то не нужно ставить сюда свою колымагу, будь это хоть трижды ближе к выходу. «Старик, - говорит он, - ну оно же все равно пустует». Аргументы, что я не сую член в его голову, например, хотя она тоже пустует, на него не действуют. Вспоминаю, что в боевиках, в отличие от семейных фильмов, мудаков обычно расстреливают.

Подгоняю свою машину, ставя «палочку над Т» по заветам Нельсона. Теперь Коробову чтоб выехать, придется идти на таран или взлететь, потому что сам я обратно поеду на метро. Если поеду, конечно.

***

В офисе праздничный переполох, возбуждение и ажиотаж. Все ходят, поздравляя друг друга, уточняя, когда же нас нахуй распустят. Утверждать, что атмосфера не рабочая, я не могу, потому что в обычные дни все занимаются примерно тем же.

- Привет! Где встречать будешь? – Маринка, бухгалтерша. Не очень красивая, не очень умная, не очень стройная.

- Кого?

Маринка смущается. Она и не страшная в общем понимании этого слова, и отдастся мне по первой просьбе, но с этой просьбой я не спешу. Проебать работу я завсегда готов, поебаться на работе предпочитаю не.

- Новый год, - тише, покраснев, говорит она.

- Думал, в интоксикации, но боюсь, не успею, - чересчур уж зло отшучиваюсь я, бросая взгляд на часы.

- А, ну ладно, - пожимает плечами она и уходит. Насколько я помню, она живет с мамой и бабушкой. Им бы в хату подселить Ринго Старра, и самый охуенный квартет в истории готов.

Мысль уже не остановить, и она выворачивает к моей матери. Отменили урок, мы с другом Гордеем пришли ко мне поиграть в Сегу. Мать с соседом дядей Мишей кувыркались в родительской спальне.

- Глубже! – в исступлении орала она, - глубже!

- Да не могу я глубже, - оправдывался дядя Миша, - итак по самые яйца уже.

- Я, пожалуй, пойду, - сказал Гордей.

Мне захотелось объяснить ему, что они – шахтеры, а не то, что он подумал. Еще захотелось схватить лыжную палку, стоявшую тут же в коридоре, которую, кстати, в прошлом году подарил мне дядя Миша, и проткнуть ей этого тщедушного человечка. Но больше всего хотелось пойти и закрыться где-нибудь в самом темном чулане или утопиться в реке. У нас с соседями был некий ритуал обмена папами на Новый год – оба наряжались дедами Морозами и отправлялись поздравлять. Отец соседей, дядя Миша – нас. Кажется, в этот раз он решил подменить батю не только на Новый Год.

Я тихо прошел в свою комнату и позвонил отцу на работу, сбивчиво объяснив суть происходящего.

- Да. Ебутся… - подтвердил я.

Батя лихо гнал домой знававшую лучшие времена «четверку». На повороте его поджидал столб.

Гордей не умел держать язык за зубами, и назавтра в классе адюльтер был бы главной темой для разговоров, но батя разбился насмерть, и тема смерти перевесила тему любви.

Температура наших с матерью отношений замерла на отметке «Оймякон». За окном был благоухающий апрель моего восьмого класса. Летом я подал документы в Суворовское училище. Следующим летом стукнет тридцатилетний юбилей моей независимости.

Она периодически писала мне безответные письма, потом совершала неотвеченные звонки, а теперь изредка присылала непрочитанные сообщения.

Получается, что я, не особо желая, многое знал о ней. Она, наоборот, с уверенностью могла сказать только, что я жив.

Праздничного настроения прибавилось с гулким шлепком, как тюремной баланды в алюминиевую миску.

Я смотрю на дверь в конце коридора – мой единственный выход. Кажется, еще не время.

Достаю смартфон, подушкой большого пальца запускаю карусель телефонной книги, чтоб почти сразу остановить на «м» - контактов немного, что говорит о моих навыках коммуникабельности.

«Мать». Ни фотографии, ни особых отметок.

Палец, как жало миноискателя, левитирует над экраном между «написать» и «позвонить».

К разговору я, пожалуй, пока не готов.

Вылезает клавиатура. Эмоджи. Слева вверху куча говна с глазами, как самый используемый смайл и доминирующий компонент моей личности. Буквы выстраиваются друг за другом.

«Привет! Как ты там?»

И это уже немало.

***

Через время - минуту, день или тысячу лет – со спины подходит Коробов и хлопает меня по плечу.

- Старик, пойдем, машину переставишь.

Собираюсь вступить в диалог, но цензурных слов мне недостает, а омрачать праздник матом не хочется, поэтому предпочитаю не обращать внимания.

Коробов вынужден обойти меня и сесть напротив.

- Стари-и-и-ик, - трясет он мое предплечье, - мне ехать надо. Теща ждет.

Я не большой мастер пантомим, но «мне похуй» получается вполне сносно.

- Блядь, да ты издеваешься?! – багровеет он.

Молча киваю.

Он в ответ изображает «закипающий чайник», что с его и без того постоянно красным ебалом выходит довольно убедительно.

Вертит этим самым ебалом по сторонам то ли в поисках поддержки, то ли настенных часов – подчеркнуть важность момента и неумолимость времени для тещи. Делает это мощно, порывисто, обдавая меня затхлым бризом.

Наконец встает, тыкает в мою сторону указательным пальцем, каждая фаланга которого может похвастаться шевелюрой Эйнштейна.

- Я еще вернусь! Никуда не уходи!

***

Я и не собираюсь. Коллеги сворачивают свои тесные рабочие мирки, чтоб довезти их домой и там так же аккуратно развернуть, занять оборонительные позиции в пассивном противостоянии с женами, мужьями, детьми, собаками и хомяком. Уравнение с множеством проигравших.

- С наступающим! Пока! – Маринка улыбается. Улыбка ее не красит, но и не портит.

Она работает на семнадцатом, и ради этого «пока» ей нужно выйти из лифта на пятнадцатом, сделать неслабый крюк, оказавшись рядом с моим рабочим местом. Здесь как нигде уместно сравнение с гландами через жопу.

Ее гланды мне уже не видны – Маринка, не дождавшись ответа уходит – но я успеваю крикнуть в удаляющуюся жопу:

- Давай! Береги себя и печень.

Я никогда не приглядывался к ее жопе, но сейчас она кажется ничего. Уместной, логичной, нужным фрагментом мозаики окружающего хаоса.

Этаж пустеет.

***

Теперь, кажется, все ушли. До меня никому нет дела, но это и неудивительно, мне и самому нет дела до всех. Даже освещение сменили на дежурное. И это тоже символично – я как сущность, как нечто мыслящее и действующее, важен для окружающей действительности, для этого офиса, не больше, чем дуновение сквозняка или сопля, размазанная Кравцовой по тыльной стороне столешницы в момент, когда ее никто не видит. Никто кроме меня.

Как следует поднапрягшись испускаю громогласный пердеж. Самый верный способ выяснить, остался ли в офисе кто-нибудь еще. Пердю я раскатисто и достаточно звонко, чтоб звук добил до крайних уголков этажа, но недостаточно для того, чтоб он вернулся ко мне эхом. Ни возгласов возмущения, ни восторженных аплодисментов.

Наверное, так звучит одиночество.

***

Делай, что должен, и будь что будет. В последний раз под этим девизом я насрал старшине в котелок, а в предпоследний спиздил три ведра колхозных яблок.

Медленно иду по коридору свою «последнюю милю». Должно быть так шагал среди остальных петрашевцев Достоевский по Семеновскому плацу морозным декабрем полных сто семьдесят лет назад.

Моя рука не дрожит, ухватывая холодный хром дверной ручки. Десятилетия онанизма дают о себе знать. Распахиваю дверь и смотрю своему страху в лицо.

Так же твердо страх смотрит в лицо своему мне.

Первым отвожу глаза. Процедура подготовки не сложная и не требует времени. Она требует железной выдержки и несгибаемой воли, а я этим не богат.

Боль накрывает даже не волной, а каким-то лоскутным одеялом.

- А-а-а-а-а, блядь! – кряхчу я сквозь стиснутые зубы.

***

- Да ну не волнуйтесь вы так, - успокаивает меня доктор Дададзе и вгоняет в мою залупу зонд.

- Это просто мазок на флору, - улыбается медсестра.

- У-у-а-а-э-э-э! – контраргументирую я. Выяснилось, что мазок – это не только главное отличие Моне от Мане или пенальти Баджо в 94-м, а уролог так и вовсе не тот чудик, который гоняется за летающими тарелками. Надо валить из этой конторы, где премия по итогам года зависит в том числе от прохождения диспансеризации. Тридцать первого декабря переться на другой конец Москвы, чтоб получить порцию унижения и боли.

- Могли бы и предупредить, - хмуро смотрю я на него исподлобья, надевая штаны.

- Предупреждаю, - не глядя на меня, записывая что-то в мою медкнижку, отвечает Дададзе, - когда впервые после процедуры захотите помочиться, вас ждут примерно те же ощущения.

Лучше бы он молчал. Ожидание смерти хуже самой смерти, равно как ожидание секса хуже самого секса или ожидание зарплаты хуже самой зарплаты.

- А в остальном вы абсолютно здоровы, - улыбается он.

***

Стою, ухватившись за полотенцесушитель, жду, когда сердце успокоится, а последние капли упадут в унитаз.

Я смог, я справился, я пережил.

Громко хлопаю дверью сортира, выходя. Это восхитительный звук переворачивающейся страницы, уходящего в забвение прошлого моей жизни.

Ощущение праздника появляется, концентрируется в воздухе, как аэрозоль из распылителя. Хочется чуда и вискаря.

Вытаскиваю телефон.

«Привет, сын. В порядке. Как ты?»

Вспоминаю свое недавнее «совершить что-то действительно неожиданное, удивить всех и прежде всего себя». Нет, встречать новый год с матерью и ее теперешним в Сургуте после тридцати лет разлуки, я все-таки не готов и вряд ли успею.

«Писаю, мыслю, существую. Завтра созвонимся? С наступающим!»

Тут же в телефонной книге притаилась «Маринка Винни Бух». Стираю «Винни Бух», набираю номер.

- Але, - произносит она. В голосе неподдельное изумление, как если бы она столкнулась лицом к лицу с пролезшим сквозь печную трубу гарантом конституции в одеянии Санты с чумазыми щеками и дожидающимися за окном санями, запряженными переодетыми сотрудники ФСО.

- Слушай, Марин. У меня тут свободная ночь образовалась и так уж вышло, что новогодняя. Вот и подумал – не приютишь? Обещаю не приставать к твоим дамам. Только чур чтоб и они ко мне. Что скажешь?

© Нематрос

Булочкину было одиннадцать с половиной и он имел почти перпендикулярные голове уши, когда мама послала его за свеклой в овощной. Она третий день гонялась за мясом, как гепард в пампасах, чтобы сготовить борщ. Догнала два немолодых, но чертовски прытких кг., говядины, принесла домой и без сил рухнула.

«Аа, ноги гудят!» – доносилось с тахты. Булочкин слышал этот низкий гул.

На удачу конечно послала, потому что в овощном гарантированно имелись к столу только соленые огурцы в черных от времени кадках и картошка горой на полу. В картошке неизменно торчали вилы, кто-то копошился на грязных склонах.

Впрочем, иногда «выбрасывали» и другие овощи. Впрочем, капуста, помидоры и морква зачастую выглядели реально выброшенными…

Булочкин стоял пред пустой железной сеткой с ценником «Свекла» и чесал за ухом. Накрылся борщ.

Из подсобки появилась красивая тётенька в золоте, белом халате, пухлый капризный подбородок утопает в розовом жабо, каблучки. Аромат её духов играючи перебил миазмы картошки и взопревших на её переборке бабок. Запах волновал и манил.

Тётенька что-то начальственно бросила бабище за прилавком и уже удалялась, но заметила Булочкина грустно сканирующего «локаторами» пустую сетку. Она подошла к нему, положила руку на плечо и подмигнула: – Хочешь попробовать ананас, а?..

Шучу. Просто сказала: – Иди за мной.

И пошла не оборачиваясь, уверенная, что Булочкин не посмеет ослушаться. Он двинулся следом, – такая это была располагающая к подчинению тётенька. Прошли в закрома, а там тебе: и хорошая капуста и крепкий лучок и ядреная свекла.

– Держи авоську шире. – приказала женщина скованному Булочкину. Заведующей магазином стало жаль этого человеческого чебурашку, обделенного жалкой свеклой.

И собственной ручкой с жемчужными ноготками начинает накладывать ему отборные экземпляры. Двумя пальчиками за хвостик, и в авоську. За хвостик, и…

– Хватит?– спрашивает.

Булочкин утвердительно тряхнул увесистой сеткой и ушами.

– Спасибо. – шепчет полный робости и смущения.

Тётенька усмехнулась и ласково потрепала Булочкина за трогательное перпендикулярное ухо: – Не за что. Ну, ступай на весы.

Булочкин поднял благодарный взор и покраснел, как отгруженный по блату корнеплод, – такие невыразимые, большие лукавые глаза глядели на него. Казалось, за приоткрытыми в усмешке устами усмехались и самые зубы женщины. Булочкин жестко запал на заведующую. Втрескался не сходя с места.

Шаркающие ноги извилисто несли его домой. Он не болтал авоськой, не глазел по сторонам, уши несколько пообвисли. Мальчугана впервые неслабо томило. Да так, что одну свеклу он оставил себе на память, и отказался от горячего борща, хотя любил именно с варку.

Мать удивилась столь отборной свекле. «За такой еще побегать!», профессионально отметила она. А когда узнала, как она обломилась, еще три дня командировала Булочкина в овощной. Но, красивая добрая тётенька появилась лишь однажды на секунду-другую, взглядом скользнула по Булочкину, поводящему ушами у пустой сетки и скрылась за знакомой дверью.

Булочкин страшно огорчился. До слез хотелось услышать «иди за мной» и вновь почувствовать на ухе нежную ручку. А лучше на обеих ушах. И пусть хоть показывает Москву, пока не оторвутся. Все было серьезно.

Он приходил еще не раз, толкался как неприкаянный, сердце замирало где-то в горле, но больше фею не видел. Вскоре Булочкины переехали в другой город. Прошли годы, за калейдоскопом жизни все забылось.

На втором курсе института группу Булочкина кинули на свеклу. В точке общего сбора все грузились в автобус и весело перемещались на поле. После работы разрешалось взять несколько кг., свеклы.

Булочкин выбирал отборные клубни для Маши. Было не до себя – он таскал тяжеленную Машину сумку. Сперва до автобуса. В городе сходили, топали на остановку трамвая. Потом на троллейбус (Булочкин не сдюжил бы две сумки) и ехали несколько остановок вместе. Им было по пути, но Маша сходила чуть раньше. Булочкин был не прочь донести свеклу и до порога, но запасливую девушку встречал довольный папаша.

Сегодня был последний день в полях. Впереди выходные. Очень кстати, – Булочкин за неделю отмотал все руки. Перед своей остановкой Маша сунула ему авоську.

– Держи пошире. – приказала она.

И изящной ручкой с жемчужными ноготками кидает в нее свеклу.

– Хватит?– спрашивает.

Булочкин благодарно тряхнул увесистой сеткой и ушами: – Спасибо.

А сам не свой от нахлынувших чувств и воспоминаний.

– Не за что. – усмехнулась Маша и ласково потрепала его за ухо. Сдетонировал фугас с обогащенным эндорфином. Все перевернулось в Булочкине!

Он поднял глаза и покраснел, как любезно отгруженный ему корнеплод. Невыразимые, лукавые девичьи очи глядели в упор. За приоткрытыми в усмешке устами усмехались и самые Машины зубы. Булочкин влюбился насмерть. Он немедля готов был опустошить пару капустных и морковное поле во славу девушки.

– Пока, Булочкин. – хихикнула Маша и вышла.

И не просто вышла. А в эти же выходные вышла замуж! Говорят, столы ломились от свеклы во всех возможных конфигурациях. Заготовленной Булочкиным свеклы! Благородный чувак был потрясен коварством до глубины души. К свекле он больше никогда не притронется…

© Алексей Болдырев

Где-то стоят средневековые замки с приятным приложением в виде привидения, старые дома с леденящими историями о таинственно пропавших малышах и периодически являющихся их призраках, и тому подобная туристическая жвачка. В общем, постройки с пугающей обывателя изюминкой.

И мы не отстаем. Казалось бы, какая пугающая изюминка в московской двенадцатиэтажке, кроме гопников, перфораторов и счетов ЖЭКа в ящике? Ц!..

Такой дом я наблюдал три года подряд. Мимо него ходил ребенка в садик и обратно. И видел, как жильцы мыкались.

А просто, провод меж столбов освещения пролегал над парковкой этот дома. И именно отрезок над машино-местами облюбовал голубь. Много голубя.

Чуете холодок? «Птицы», назывался хоррор Хичкока. Когда видишь три десятка недешевых, зачастую кредитных, жирно обосраных авто, понимаешь, что мэтр забыл добавить слово «пидарасы».

Что ни день, голубь плотно опускался на провод, и эти «бусы» удобряли личный транспорт. К деньгам, скажете вы. И мойки в округе с вами согласны.

Весь провод свободен в обе стороны, но нет! Я размышлял, что это? Похуизм планировщиков, подставивших жильцов, или осознанное презрение зверька к человеку? И вот к чему пришел. Только не смейтесь.

Трансформаторная будка. Прямо за парковкой стоит большая трансформаторная будка. А я точно слышал, что птицы в дальних перелетах ориентируются по магнитным полям и так достигают своей «турции», где греют кости, ебутся и объедаются.

Голубь же никуда летать не хочет, но повышенная концентрация магнитных полей вокруг будки, приводит его сюда. Другим голубиное пристрастие к локации объяснить не могу. Сидят «шашлыком», серют от счастья, но парковка всё одно «процветает», потому что с местами вокруг беспросветная жопа Э. Фицджеральд. Нет, – такая же большая. Я не расист.

Местные приспосабливались, ставили авто, чтоб падало на стекло: лобовое, заднее. Беда, если надолго бросил машину. Компактный инфаркт при виде уделанного коня вероятен. Пару раз наблюдал такое. Одна тачка стояла без движения месяц, другая полгода. Разницы никакой: стекло, капот, крылья – ну как гуано стекало, – всё проще выкинуть. На дворниках рулет.

Доставалось и мотоциклистам. Запомнился один весьма брутальный байкер. Здоровый детина. Борода, усы, жилет, пузо, ручищи страшные. И мотоцикл ему под стать: руль невъебенной геометрии, бензобак в языках пламени, сиденье не сиденье! – высокий заокеанский класс. А поставил наискось… И наш голубь… Через руль, через бак, сиденье, навел охуенный кастом. Именитый байк перестал заводиться. Американский. Он нашего гавна.

А старушка, – жила в этом доме безлошадная старушка – насыплет пшенца на крышку колодца и «Гули-гули!», жильцы её увещевали, а она «Гули-гули!».

Ночью ей запенили дверь. МЧС набежала, полиция. Раскупорили бабку, протокол, вся хуйня. А её этой же ночью опять запенили. Больше она зареклась ходить к люку с крупой. Мне это рассказал папа мальчика, что с нами в группе. Они из этого дома с изюминкой. И еще рассказал.

Ихний домком, или как его бишь, увидал молодого чувака с квадрокоптером. Они тогда только-только появились. И он дал пацану денег, чтобы тот прошелся коптером на бреющем, рассеял неприятеля, как ИЛ-2 фашиста.

Голуби на проводе лишь потеснились, приглашая коптер присесть, похезать за компанию. Спасибо не выебали.

Тогда один купил пневматику и с молчаливого одобрения стал хуярить очередями. И голубь ушел! Пришел воробей. Тупой как пингвин. Рядом перья, кишки разлетаются, он сидит, чирикает и срет. Уже горы трупов, ему посрать. Геноцид бы воробью в округе, но возбудились зоозащитники. Опять полиция, что да как. Стрелок затаился.

А потом мы переехали, и как там дальше я не знаю.

© Алексей Болдырев