CreepyStory

Я люблю это село. Почти двадцать лет я сюда езжу каждое лето. Здесь все рядом: лес, поле и речка. Село сравнительно большое, до ближайшего села по лесам и полям три километра, а до трассы около пятнадцати километров. Года три назад дома стали активно выкупать (что поделать, народ стареет и умирает) под дачные участки.

Сколько себя помню, моя бабушка всегда радовалась приезду внуков и приглашала в гости к себе, передавала гостинцы. Но буквально полгода назад все изменилось. В начале января бабушка начала нам звонить и просить, чтобы мы забрали её к нам: мол, старенькая уже, тяжело жить одной (дедушка умер два года назад), и чем быстрее, тем лучше.

«Семейный совет» в лице папы и мамы решил, что бабушка будет им не в тягость — она добрая и хорошая, хозяйственная. Я живу в отдельной съемной квартире, у родителей три комнаты — всем места хватит.

Когда папа поехал за бабушкой, то оказалось, что он опоздал — бабушка умерла...

Опущу подробности сложности похорон в новогодние праздники, скажу только, что папа с тех пор стал каким-то замкнутым.

В начале мая этого года я начал спрашивать у родителей, как насчет села в этом году: поедем или нет? Может, там уже и дом разграбили, полгода все-таки там никого не было. Папа вдруг резко и категорически начал отказываться туда ехать и уж тем более отпускать меня самого. Причину он не захотел объяснять.

Я решил ничего не говорить родителям и поехать в село с лучшим другом. Захожу я к маме с папой раз в пару недель, так что мое отсутствие они и не заметили бы, а позвонить можно и оттуда. Мы взяли с собой, как водится, выпивки, закуси, мяса на шашлык и побольше денег (благо магазин там имеется) и выехали на старом BMW друга, купленном им полгода назад.

Чтобы добраться до села, нужно свернуть на неприметную дорогу на трассе Киев — Чернигов (возможно, здесь найдутся свидетели или те, кто что-либо слышал о событиях, описанных ниже). От поворота до въезда в село, как я писал выше, около пятнадцати километров. Хотя была середина июня (мы выехали 15 июня 2013 года) и, в принципе, пора бы уже выезжать туда дачникам, отдыхающим и просто жителям села, мы не встретили ни одной машины по пути.

Не могу сказать, чтобы село выглядело заброшенным: все было как обычно. С той лишь разницей, что по дороге к дому нам не попалось ни единой живности, ни единого человека, а магазин был закрыт. Последний находился в самом начале села, а мой дом в конце, и вот после магазина мы поехали гораздо медленнее, потому что друг здесь был впервые, а дороги находились в ужасном состоянии (с детства помню все эти ямы).

Вскоре я начал замечать кое-что еще: очень много калиток и дверей, ведущих во дворы с высокими заборами и воротами, были открыты или сломаны. К счастью, у дома бабушки все было хорошо, хотя о соседских калитках такого сказать было нельзя.

Во дворе, конечно, был мрак: все заросло, трава выше пояса, комары, мошки, крыша беседки обвалилась. Ключи от дома, я знал, хранятся под навесом у сарая — они всегда там висели. То ли основные, то ли запасные — я не знал. Но ключи эти помню с самого детства. С трудом открыв входную дверь насквозь ржавым ключом, мы вошли и начали наводить порядки: все инструменты хранились в чулане в доме. К вечеру, изрядно уставшие, мы решили отдохнуть. Заодно хотелось показать другу все красоты моего любимого села.

Мы дошли до конца села (к реке), и только теперь мне стало неуютно и немного страшно: двери и калитки то здесь, то там были открыты или разломаны, по пути нам не встретились ни люди, ни коты (которых здесь действительно было много), ни ещё какое зверьё. В селе стояла тишина, как будто оно вымерло. Но как это могло случиться, если еще в прошлом году сюда приезжали дачники, мычали коровы, а по селу гуляли милые девушки в компании веселых парней?

Друг нервно закурил и спросил, всегда ли тут так мрачно. Я ответил, что сам удивлен и не понимаю, что происходит.

Мы решили вернуться домой, а вернувшись, были поражены: дверь в дом была нараспашку (хотя я её закрывал, правда, не на ключ, но все равно, она сама не могла открыться), а все наши вещи раскиданы по комнатам. Продукты были разбросаны по полу, сырое мясо для шашлыка пропало.

Даже не знаю, какое чувство во мне преобладало в тот момент — страх или злость. Я взял топор и обошел весь дом, двор, огород, даже через забор к соседям заглянул: нигде не было следов нашего посетителя.

Нельзя сказать, чтобы я сильно дружил с соседями раньше (все-таки они старенькие бабушки и дедушки, их внукам лет по десять, видел я их редко), но на этот раз было решено зайти к ним и спросить, не видел ли кто чего. Друг остался сторожить дом.

Спустя час я вернулся. Дверь оказалась запертой изнутри. Я постучал:

— Эй, это я, открывай.

Послышался звук задвижки (нужно сказать, что она у нас на входной двери достаточно мощная). Я открыл дверь и увидел друга, стоящего с табуреткой в руках, причем он держал её так, будто собирался нанести удар. Он тяжело дышал и был бледный. Впрочем, в этом плане я в этот момент мало чем от него отличался. Мы снова закрыли дверь на засов и пошли в комнату (был вечер, но свет решили не включать).

Я вздохнул и рассказал другу то, что видел. За этот час я обошел, наверное, дворов двадцать и нигде не увидел следов пребывания людей. Все дворы заросли, как будто в этом году там никого и не было, двери в некоторые дома сломаны, у некоторых построек обвалилась крыша.

Готов поспорить, что в тот момент нам обоим хотелось сразу же выехать из этого села и вернуться в город, но уже темнело, я водить не умею, а друг никогда не водит в темноте: быстро устает, и у него перед глазами все расплывается.

Он рассказал то, что видел, пока я ходил к соседям:

— Закрыл я за тобой на всякий случай дверь на замок и начал собирать разбросанные вещи. Слышу, как дверь во двор отворилась. Я удивился, подумал, чего это ты так рано. И тут вдруг сразу (а нужно сказать, что от входа во двор до входной двери в дом метров десять, и при этом дверь во двор ну ОЧЕНЬ скрипучая) кто-то попытался войти в дом. Я попятился, так как во двор кто-то зашел буквально мгновение назад, он не мог так быстро дойти до дома! В дверь не стучали, в неё просто кто-то настойчиво пытался войти, ручка скакала как бешеная. Я взял в руки табуретку, но тут снова раздался скрип двери выхода со двора, и наступила тишина. А спустя полчаса пришел ты.

— И что, ты полчаса стоял в коридоре с табуреткой в руках?

Друг только кивнул.

И тут мы услышали один громкий стук в окно в конце дома, в моей спальне. Мы с другом только переглянулись. Пойти и проверить, что там, никто из нас не рискнул.

Прошел час. На улице стемнело. Мы сидели в тишине, боясь пошевелиться. С момента того стука больше ничего не происходило, мы просто сидели и молчали, слушая тяжелое дыхание друг друга.

Мы не разговаривали. Сложно сказать, о чем думал друг, но лично я думал только о том, чтобы как можно быстрее наступило утро и мы уехали отсюда. Скорее бы утро, скорее бы рассвет, скорее бы уехать и не возвращаться…

Вдруг раздался звук сигнализации автомобиля. Авто друга стояло возле двора, но там не было деревьев, чтобы что-то случайно упало на машину. Как только сигнализация закончила выть, она тут же возобновилась, как будто кто-то стоял возле машины и только и ждал, когда к ней выйдет хозяин.

Продолжалось это где-то полчаса. Звук раздражал невероятно, хотелось выйти и отключить сигналку, а также неслабо надавать по ушам тому, кто её включал, но что-то мне подсказывало, что по ушам получили бы как раз мы.

Мы сидели в основной комнате (оттуда вело три двери в разные части дома — одна к выходу, другая к спальням, третья к чулану) возле стола у окна, и вот за этим окном услышали чьи-то шаги. Кто-то ходил под окнами, причем старался делать это тихо, но его выдавал хруст сухих веток.

Я, наверное, прямо умылся потом, хотя в доме было прохладно — все-таки дом старый, в нем не топилось полгода. Мобильная связь здесь, к моему удивлению, отсутствовала, хотя раньше с ней никаких проблем не было. Было еще только 22:22, до рассвета еще так далеко, и удастся ли нам отсюда вообще выбраться — неизвестно...

— А что будет, если оно проколет колеса?

— Что? — встрепенулся я. А ведь действительно, если тот, кто здесь бродит, проколет колеса в машине, как мы отсюда выберемся? До трассы пятнадцать километров, а до родного города вообще пятьсот...

Друг не повторил вопрос. Видимо, он понял, что я переспросил вовсе не потому, что не услышал, а потому что теперь и я над этим задумался.

Шорохи за стеной прекратились. Послышались шум ветра и стук по крыше: начинался дождь. Где-то далеко что-то громыхнуло — начиналась гроза, в этих местах это не редкость. Ветер разгуливался все сильнее, дождь перешел в ливень, гром был настолько громким, что стекла тряслись.

Ливень продолжался всю ночь, и если даже кто-то и ходил у нас под окнами или даже выл, мы этого не слышали из-за дождя и грозы. Эта ночь казалась вечностью, но она закончилась, вот только светлеть не спешило…

Мы потихоньку вышли на веранду (в той комнате, где мы сидели, окна были завешены грубыми шторами) и увидели, что на улице густой туман. Пытаться уехать в такой туман, хотя уже и утро, даже и думать было нечего.

Поделюсь с вами своей историей. Так, кажется, начинаются все страшилки от первого лица? Было это год назад в поселке *** Ашинского района, в Челябинской области. Название поселка я не стану говорить, дабы любопытствующие не тревожили мертвых. На судьбу самих любопытствующих мне плевать.

Я неплохо подзаработал на путине — хватило на новый «крузак». Вдобавок насолил двадцать килограммов камчатской икры для себя любимого, вот и решил поделиться с бабушкой. При выходе из дома прямо в подъезде мне перебежал дорогу черный кот, потом начал ластиться, словно уговаривал остаться. Я погладил его, почесал за ушком. Хоть и бездомный, а все живая душа. «По приезду надо будет себе забрать, — мелькнула мысль, — а то ж помрет, бедолага».

На выходе будущая жена прогревала наш новенький автомобиль. Я вспомнил, что забыл на выходе паспорт. Бросив в просторный багажник чемодан с икрой и вещами, я вернулся в квартиру, взял документы на тумбочке, снова закрыл дверь и с легким сердцем отправился вниз.

На одном из светофоров перешла дорогу тетка с пластмассовыми ведрами красного цвета, а на следующем перед нами остановился черный «Скайлайн» с номером 666.

— То баба с пустыми ведрами, то вон тачка с таким номером, — пошутила Юля.

— Ага, а еще черный кот в подъезде, — я лениво закурил. — Ах, я ж еще возвращался. Ты, мать, больше в приметы верь.

До аэропорта добрались без приключений, тепло попрощались. Уже находясь в Уфе, я узнал, что электрички в Челябинскую область отменили давно, и добираться только на автобусе. Добравшись сначала до нужной мне станции, а потом с заводским автобусом до поселка, я вдохнул ароматы детства.

Бабушка встретила меня тепло. Вечером весь поселок собрался на икру. Бабка у меня была щедрая, не куркульничала, и если внук присылал что-нибудь с далекой Камчатки, непременно угощала всех соседей. В прошлом активная коммунистка, теперь она вела домашнее хозяйство, вечерами вязала. В ее доме не было ни единой иконы.

Я мотался на станцию или в город на старой дедовской «Ниве». Левый руль — штука непривычная, но все же привыкнуть легко. Две недели отдыха в глуши, что может быть лучше. Но...

На вторую ночь я услышал шорох в сенях. Бабушка спала в комнатке, отгороженной шкафом, дед уж года два как помер. Я взял кочергу на всякий случай и пошел проверить запоры. Все было на своих местах. Успокоившись, я вышел на крыльцо, закурил, взял ковш и зачерпнул из ведра молочка, как в детстве. Черт, скисло. Однако, странно. Я ж сам доил корову вечером по старой памяти, а молоко сцеживал именно в это ведро.

— Внучок, дай бабушке папиросок своих, фирменных, — я вздрогнул от бабкиного голоса.

— Чего не спится-то, бабуль?

— Да дед, алкаш окаянный, снился — соскучился, говорит. А я ему — че ж, мне теперича помирать, что ли, соскучился он, видите ли. Все звал за собой, упрашивал, а от самого дерьмом каким-то воняет, аж глаза режет. А ты чаво не спишь?

Я сослался на смену поясов, хотя стало слегка не по себе.

Утром я погнал Зорьку в стадо и услышал разговоры. Не у нас одних, оказывается, молоко скисло.

— Да ладно, теть Маш, ну скисло и скисло, — успокаивал я соседку, — творога наделаете. У нас вон тоже свернулось. Так я простокваши с утра напился. Во всем надо находить хорошее.

— Дурак ты, Андрюшка. Молоко скисает, когда рядом нечисть бродит. Это бабка твоя нехристь, нехристем и помрет, а у тебя ж вон крестик на груди. Просвещенный человек должен быть.

Здесь мне стало, мягко говоря, интересно. Низ живота сжало, а чуть пониже спины невыносимо засвербило.

— А на этом месте поподробней, пожалуйста. Вот, если дед покойный бабку навещает, что ж, тоже скисает?

— Если дед, то нет, а вот ежели черти сон насылают, то запросто. Мне вон нынче Тимошку, гады, подсунули. Дескать, айда ко мне. А лицо страшное, синее.

Тимофей — это внук тети Маши, утонул семь назад. Долго искали, нашли распухшего. Лицо раки обглодали, глаза выпучены...

— Ладно, теть Маш, байки травить. Вон уже Колька идет. Ща ему передадим буренок да в город ехать надо. Вам купить чего-нибудь?

Тетя Маша так и не ответила. Николай, мужичок лет сорока, был непривычно трезв, одет в новые джинсы и свежевыстиранную олимпийку «Адидас».

— Колька, ты чегой-то в стадо как жених вырядился? Аль Ночку мою, — тетя Маша указала на черную корову, — в жены приглядел?

— Да нет, — он радостно улыбнулся. — Настька моя ночью приходила. Сначала решил, что, амба, белочка, она ж повесилась у меня, ан нет, гладит по руке, успокаивает. Говорит, сегодня снова приду и уже не расстанемся. Эх, дурак я был, что к Лешке ревновал. Не было у них ничего. Токма бабу попреками загубил.

Я сделал тете Маше предостерегающий жест.

— Колюнь, пойдем в сторону, разговор есть...

Мы отошли на два метра.

Я обычная девушка, живу в городе Москве, но история, которую я хочу рассказать, со мной произошла в деревне у бабушки. Когда я была маленькой, родители на летние каникулы отправляли меня к ней. Бабушка была у меня добрая, хорошая — я целые месяцы ждала наступления лета, чтобы поехать к ней.

В то лето я приехала в деревню 2 июня. Бабушкин домик встретил меня запахом блинов, топленого молока и мяты. Как же я любила эти запахи! Меня встретила бабуля и проводила в мою старенькую комнатку. Я разложила свои вещи и пошла на кухню, где бабуля, как всегда, вкусно накормила меня.

Когда стемнело, я легла и мигом уснула. Проснулась ночью из-за того, что бабушка громко храпела. Я попыталась уснуть дальше, но тут поняла, что у меня в горле пересохло. Я неохотно встала с кровати и пошла на кухню. Когда я иду на кухню в том доме, мне нужно пройти мимо бабушкиной кровати. С полузакрытыми спросонья глазами я прошла мимо кровати, налила в кружку воды, выпила и пошла обратно. На обратном пути я заметила, что бабушка лежит на кровати без одеяла. Ночью в домике бывало холодно, поэтому я решила накрыть бабушку одеялом и тихонько подошла к ней. То, что я увидела, я запомнила на всю жизнь — вместо ног у бабушки были копыта!.. Я судорожно бросила одеяло на пол и услышала противный полумужской-полуженский голос:

— Внученька, ложись рядом, моя сладенькая!

А потом последовал смех — жуткий, нечеловеческий, дикий смех...

Очнулась я на кровати, когда меня разбудила бабушка. Она была вся в черном. Сказала, что ночью, когда я заснула, прибежала Авдотья, жена бабушкиного кузена, и сказала, что Дмитрий (бабушкин кузен) Богу душу отдал. Ну бабушка и пошла с Авдотьей, а меня оставила одну. А вернувшись домой, обнаружила, что её пса загрызли прямо во дворе (может быть, это сделал другой пёс, а может, и что-то иное).

Я рассказала бабушке всё, что со мной было. Она поверила и сказала, что это, должно быть, нечисть по деревне бродит. Больше ничего такого в деревне со мной не случалось.

Рассказ написан по реальным событиям, описанным в книге одного психолога или лингвиста (название книги и автора не вспомню, хоть убей, да простят меня защитники авторских прав). В книге этой под проклятия подводилась научная основа, и случай, описанный ниже и несколько мной видоизмененный, приводился в качестве примера действенного проклятия. Подчеркиваю, случай этот абсолютно реальный и может произойти с кем угодно.

* * *

Я возвращался домой, где меня ждал ужин, заботливо приготовленный моей женой перед уходом на работу. Был обычный летний день, на площадках резвились дети, полная продавщица разливала квас из желтой цистерны. Тихий шелест листьев успокаивал душу. И несмотря на то, что в кармане у меня лежало всего ничего, а до зарплаты еще ого-го, настроение было радужным. Я вдыхал ароматы лета и улыбался, пока ко мне не подошла цыганка:

— Позолоти ручку, касатик, всю правду расскажу.

Парень я тертый, и на их штучки меня не купишь. А почему бы и не словить ее на какой-нибудь лжи?

— Ой, мать, правду я и сам про себя знаю, но черт с тобой, смотри.

— Вижу, жена у тебя красавица, сам молод да красив, зовут тебя Володя. Работу имеешь, да достатка пока нет, но все еще будет. И повышение будет, и жизнь золотая, да только враги у тебя хитрые есть, вероломные. Колдуна аль ведьму уломали да порчу навели на тебя смертную.

Внимание мое рассеивалось. Слова цыганки я слышал как в тумане.

— А как порчу снять? Есть способ?

— Конечно есть, милок. Ты монетку мне дай мелкую, да я тебе все и уберу.

Я достал портмоне, извлек оттуда пятак.

— Ой, как ты даешь, в бумажку заверни, а то ж на меня твоя порча и перейдет.

— В какую бумажку?

— А вон, красненькая как раз подойдет.

Абсолютно не понимая, что делаю, я завернул пятак в сотенную купюру и протянул ей.

— Эх, ты ж и бумажку запачкал порчей своей. Надобно для надежности еще чем обернуть.

Потом она говорила про испорченную купюру, потом что-то еще. Очнулся я, извлекая заначенную на шубу жене в потайном кармане пятитысячную.

— Не, хватит с тебя. Не дам больше.

— Не дашь? Ох, смотри, милок, пожалеешь.

Я молча повернулся спиной к цыганке и пошел по направлению к остановке.

— Парализован будешь!

Ее крик настиг меня, словно брошенный умелой рукой топор. Голова закружилась, во рту стало сухо, а небо, до этого солнечное, словно потемнело.

Кое-как я прошел два квартала. Понимая, что до остановки мне в таком состоянии не дойти, я подошел к патрульным, скучающим возле ларька.

— Мужики, мне плохо. Вызовите скорую.

Ко мне повернулись не выражающие никаких эмоций, абсолютно мертвые лица.

— Парализован будешь!

Отшатнувшись, я побрел дальше. Липкий страх сковывал мою душу, но он же и подгонял меня вперед.

Вот уже виднеется остановка. Зацепившись за столб, чтобы не упасть, я стоял и пытался вдохнуть. Бабка с палочкой, проходившая мимо, бросила мне презрительно:

— Парализован будешь.

— Стерва, — я отлепился от столба только, чтобы упасть в придорожную пыль. Ко мне тут же подбежала девочка лет пяти, с любопытством на меня посмотрела, скорчила рожицу и произнесла:

— Парализован будешь! — еще минут пять слышался ее смех.

Поняв, что никто мне не поможет, я решил ползти до злополучной остановки на одних руках, грызть землю зубами, но добраться и сесть в проклятый автобус.

В салоне маршрутки блондинка с накачанными губами, которую я попросил передать за проезд, осмотрела меня с головы до ног и вынесла вердикт:

— Парализован будешь.

С рыком я бросился к водителю. Мельком взглянув на мою пятитысячную, он бросил:

— Парализован будешь.

— Да вас волнует, буду я парализован или нет?! Можно мне до дома спокойно доехать?

Водитель кивнул.

По приезду на улице каждый встречный говорил мне:

— Парализован будешь.

Бабка, торговавшая семечками, показывала на свою продукцию и ехидно замечала:

— Парализован будешь.

Гопники, курившие возле пивнушки, кричали мне в след:

— Э, слышь, парализован будешь!!!

Соседка в подъезде приветливо кивнула мне:

— Парализован будешь.

Дрожащими руками я открыл дверь в квартиру, рухнул на диван, не снимая обуви, и беззвучно заплакал. Моей милой еще не было дома, она вернется только в девять.

Дотянувшись до пульта, я включил телевизор. Ведущая новостей тут же поспешила меня обрадовать:

— Парализован будешь. Парализован будешь. Парализован будешь.

Я торопливо нажал красную кнопку. В доме наступила тишина. Лишь изредка с улицы доносились детские крики:

— Парализован будешь!

Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Неспособный даже поднять шею, я лишь беззвучно рыдал. Двадцать пять лет. Хотели с женой ребенка, в следующем году собирались в Таиланд, и все впустую.

Из коридора послышался звук открываемой двери. Если и от жены я услышу сакраментальное «парализован будешь», я умру.

— Ау, ты где? — слава Богу, хоть один человеческий голос. — Что с тобой?!!

В голосе жены слышался неподдельный ужас.

— Представляешь... — я рассказал ей всю историю, не утаивая даже того, что помимо трех тысяч мелочью у меня была спрятана заначка с изображением Хабаровска.

— ... вот такая история, — закончил я совсем тихо.

— Печально, только один вопрос, — в голосе ее, несмотря на ужасное положение, слышались игривые нотки. — Толь, а с каких это пор тебя Володей зовут?

История закончилась хеппи-эндом. Уже в эту ночь мы снова пытались сделать ребенка, а на следующий год, как и планировали, полетели в Таиланд, где и зачали долгожданного первенца. Цыганка же оказалась простой шарлатанкой, которая, как и все они, мастерски владела гипнозом и была хорошим, наблюдательным психологом.

Довелось мне поработать в психдиспансере. Грязное здание с маленькими зарешёченными окнами, грязными коридорами с трубами на потолке. Страшно идти по длинному полутёмному коридору, грязному, и слушать крики этих идиотов внутри. Коридор давит на тебя, выталкивает, что-то тяжёлое висит в воздухе.

А ночью? Ночью впечатление усиливается. Дежуришь, пол протираешь и всей кожей чувствуешь. Зло. Именно зло, но не какое-то там книжное абстрактное зло, а сумму ненависти, бессильной боли, страха. Иногда слышишь крики больных. Плач. Всё это будто висит в воздухе, медленно тебя убивая.

Те, что в палатах — они давно мертвы. Мертвы их души, характеры, личности. А вместо них — что-то чуждое.

Иногда сидишь с больным, а он может начать говорить белиберду. Петь. Может рассказать тебе, кто ты такой, где родился, твои самые сокровенные тайны. А потом этот урод захочет поведать тебе, что будет с тобой в году эдак 2026-м. И сквозь поток бреда ты чувствуешь правду. Псевдодеменция? Да-да, прикрывайтесь своей наукой, закрывайте глаза на то, что здесь творится.

А есть и почище дела.

Маразматики, психованные, эпилептики... Бабки, пишущие на стене завещания мужу, который давно уже обглодан червями в гробу. Девушки с мозгами детей, которые могут ни с того ни с сего броситься на тебя, крича твоё имя чужим мужским голосом... Да-да, раздвоение личности, врите дальше...

Многие из них дохнут от асфиксии. Будто душат друг друга, но как можно задушить, не оставив ни единого синяка на шее? А потом одного такого под одеяльце — и в морг. И со спины чувствуешь взгляд. Иногда под рукой мелькает тень, или в коридоре ночью. А иной раз слышишь из палат такие голоса, которые человеческий речевой аппарат издавать не способен.

*

Звали его Саша. Доставили с эпилепсией.

Мы сдружились, стали больше болтать. Я не понимал, почему эти идиоты его сюда поместили. А потом началось.

Приступы эпилепсии. Саша дёргался на кровати, орал благим матом. Ему казалось, что он горит. Вкололи успокоительное, ушли, а я остался с ним наедине. И тут со мной заговорил совершенно другой человек, выпихнувший того, кто был мне другом.

— Вы... вы не понимаете, что делаете, — говорил чужой голос.

Я уговаривал его не болтать, эпилепсия могла возобновиться.

— Дураки... дурачьё, мне не нужны двери, чтобы жить.

Я оставил его в бреду. Позже Саши не стало. Нет, он не умер. В палате был некто другой. Он орал матом, когда я заходил к нему, болтал на непонятном языке, сидя в углу. Смотрел на проходящих по коридору через оконце в двери. Пустым и холодным взглядом.

Однажды посреди ночи я, дурак дураком, тихонько заглянул в оконце его дверки.

Он был там, стоял ко мне спиной, и я едва мог слышать, как он с кем-то разговаривает. И это был не разговор сам с собой. Голосов было два.

И вот я случайно шаркнул ногой.

Он не успел повернуться, а я уже бежал по коридору, как легкоатлет. Я оглянулся. Дверь в его палату с грохотом раскрылась, и он встал посередине коридора. А за ним, из тьмы прохода, возникало что-то ещё.

— Ты идиот! Не лезь туда, куда не просят! Как ты не можешь понять? ОНИ ЖЕ ЗДЕСЬ ВСЕ МЕРТВЕЦЫ! И ТЫ ТОЖЕ!

Я заперся в своей каморке и не выходил до утра. Саша уже окончательно сбрендил, не пил, не ел. А потом умер. Больница поглотила его окончательно, поглотила то, что от него оставалось.

Я уволился через неделю после этого и никогда больше даже за километр не подходил к этой больнице. Мне несколько раз снился Саша, он стоял там же, в конце коридора, а что-то не наше жило там, за ним, скопищем теней. Что-то толкало меня к нему, и я не был в состоянии остановить сон.

— Христос рождается! Славите!

Ледяной ветер обжигает щеки, бросает в лицо колючую снежную крупу, уносит дыхание, вырывающееся изо рта белым паром. Снег звонко хрустит под торопливыми шагами, и от этого хруста кажется, будто следом, совсем рядом, идет еще кто-то, большой и тяжелый.

— Христос на земле — встречайте!

Серебряный, морозный лунный свет залил все вокруг, вычертив на снегу четкие тени — такие же иссиня-черные, как бездонная пропасть неба вверху. Снег и небо, свет и тьма, а между ними только деревня, да смех, доносящийся из-за домов, да звучная, плавная песня.

— Христос с небес — возноситеся!

Глеб спешил. Просторный и светлый, но уже покосившийся от времени дом, в котором его отец, сельский учитель, жил вместе со всей своей немногочисленной семьей, стоял на самом отшибе, рядом с ветхой школой. Чтобы оттуда добраться до околицы, где сегодня начались святочные гулянья, ему даже летом потребовалось бы немало времени. А уж теперь и подавно: закутанный в тулупчик, доставшийся от старшего брата, в валенках не по ноге, в свалявшемся отцовском треухе, неуклюже вышагивал он по главной деревенской улице, потея и тяжело отдуваясь.

Голоса становились все громче и отчетливее. Впереди показалась вереница огоньков — это уже шли по деревне колядовщики, от дома к дому, от крыльца к крыльцу. Где-то среди них был и брат, нарушивший вчерашнее обещание взять его с собой. Глеб скрипнул зубами от досады и побежал. Валенки терли ноги, и треух то и дело съезжал на глаза, по спине лился пот, но он бежал, несмотря ни на что. Потому что хотел быть среди этой веселящейся толпы, хотел смеяться и петь вместе с ними, славить и колядовать. Хотел увидеть ряженых.

Процессию, как и полагалось, возглавлял мехоноша. Глеб узнал его, это был Никита, сын кузнеца и лучший друг брата. Высокий и плечистый, он закинул за спину огромный холщевый мешок, пока еще наполненный едва ли на четверть. Следом за ним шли парни и девушки, несшие фонари в виде берестяных домиков со свечами внутри и бумажные звезды на высоких шестах. Когда Глеб, наконец, подбежал к ним, они как раз поднимались на очередное крыльцо.

Чуть позади колядовщиков двигались ряженые. У них не было фонарей, и здесь, между светом и тьмой, они выглядели сумрачно и жутко. Массивные, бесформенные силуэты с бледными уродливыми мордами, в которых было совсем мало человеческого. У Глеба захватило дух. Он вдруг вспомнил, как два года назад бабушка рассказывала им с братом о том, что во времена ее молодости ряженые изображали вернувшихся из-за гроба мертвецов, которые стремились к своим родным в канун Рождества. Глебу тогда было всего семь, и он мало что понял, но сейчас готов был поверить, что перед ним не живые люди, а выходцы с того света. Бабушка умерла еще весной, и, может, она тоже стояла среди них.

Но вот кто-то в толпе ряженых, несмотря на мороз, ударил по струнам балалайки, кто-то — в мохнатой медвежьей маске — звонко и гулко ударил в бубен, и наваждение исчезло, пропало без следа. Нет и не было никаких покойников, лишь веселые гуляки в вывернутых мехом наружу тулупах и с закрытыми лицами. Остановившись, тяжело дыша, во все глаза смотрел Глеб на маски: тут и козел, и медведь, и волк, и свинья, и черт. Некоторые мужики, не мудрствуя лукаво, повязали на головы бабьи платки или просто вымазали щеки сажей, некоторые нацепили берестяные личины с нарисованными на них смешными рожами. Никого не узнать.

Хотя нет, вон у одного из-под бараньей морды свисает густая сивая борода. Это наверняка дед Семен, первейший деревенский балагур. А вон тот, с большим бумажным клювом на носу, похож на пастуха Ваську. Глеб наконец-то отдышался и успокоился. Все-таки он успел на самую веселую часть праздника.

Мехоноша Никита тем временем громко постучал в дверь и закричал низким, раскатистым басом:

— Эй, хозяева!

Его спутники и спутницы грянули дружным хором:

— А мы к вам пришли! Поклон принесли!

Дверь открылась, выглянул хозяин — коренастый, лысый, в вязаной телогрейке. Густая борода не могла скрыть широкую довольную улыбку.

— Чего расшумелись? — притворно рассердился он. — А ну ступайте прочь!

— Коль не дашь пирога, ни кола, ни двора! — ответили колядовщики.

И начался неспешный, обстоятельный шутовской торг, по заведенному испокон веков обычаю. Гости угрожали, умоляли, льстили, а хозяин отнекивался и бранился, но мало-помалу уступал. Глеб знал, что, в конце концов, он вынесет и пирога, и других сладостей, и к полночи, когда процессия обойдет всю деревню, мешок будет набит угощениями до самого верха. А тогда начнется пир горой.

Ряженые тоже не скучали без дела. Двое из них, петух и свинья, сошлись посреди улицы в потешном поединке под размеренное позвякивание бубна, бренчание балалайки и одобрительные выкрики товарищей. Петух вертел головой и хлопал себя руками по бедрам, а свинья уморительно хрюкала. Вот они сшиблись, и свинье удалось подмять противника под себя, но тот изловчился и тюкнул ее клювом в самое темя. Взвизгнув, свинья отпрянула, и петух тут же налетел на нее, пронзительно крича победное «ку-ка-ре-ку». Все вокруг сгибались пополам от хохота.

Неожиданно сзади раздалось: