Театр современной драмы и комедии "Татуаж" давал премьеру "Белоснежки и семи гномов". Такое событие нельзя было пропустить уже потому, что анонс драматической комедии удивлял тем замечанием, что гномы НЕ будут голыми и… многоточие.
Надо сказать - современный театр "Татуаж", как и многие ему подобные, любил вольные трактовки классических произведений, но мой знакомый - второй режиссёр "Тату", Пьетри Бруа - в миру Пётр Брудершафт, а в кругу однокашек - Петька Брудер, ненавидел штампы и стандарты с детства, и был особо оригинален в изощрённости коверкания первоисточника. Критики "Театрального журнала" нарекли его Мутабором, а народ - Весёлым придурком. Те и другие ругали беспрестанно и ходили неизменно на его спектакли, смеялись, плевались и с чувством морального удовлетворения расходились по набережной в обсуждениях лицедейства. Я не был ханжой, но Петькины творенья обходил стороной. Мне вполне хватало его в редких встречах за случайными застольями друзей и в народных пересказах Петькиного образа жизни. Фамилия давала однозначный ответ, что предок Петьки не был ни физиком, ни ядерщиком, ни писателем, ни прозаиком - он кутил и мутил.
Пьетри жил здесь же на набережной Рево с балконом выходящим в парк на другой стороне реки и строго на восход, что породило в нём философию единения с Солнцем, основным постулатом которой было ежеутреннее обнимание со светилом всем телом на всём балконе. Мнение бога Ра его не сильно интересовало, мнение прогуливающихся по парку хозяев собак тем более, а потому каждое утро на восходе солнца те парковые деревья, которые были более гибкими - клонились от стыда к земле, а вековые просто прикрывались ветвями, когда влюблённый в Солнце Пьетри распахивал на балконе и руки, и тело, встречая космическую часть себя. Белочки селились в дупла восточной стороны, так же поступали и птицы, дабы растить потомство не опасаясь падения нравов и просто падения с веток при виде Петьки.
Солнце долго упиралось, пряталось за тучи, задерживалось за горизонтом, но рано или поздно всё же бросало свои лучи на придурковатого любовника и начинало щекотать его своим теплом. Срам на всю галактику! Но микрокосм со странностями неподвластен всемогущему макрокосму. А раз так, то все земляне видели на восходе красное от стыда лицо Солнца, а жители нашего города ещё и причину. Ну, а судя из того, что Солнце краснеет и на закате, можно сделать вывод, что где-то вдалеке живёт ещё и придурок, провожающий светило на покой… Тяжело быть всевидящим!
Здание театра было выполнено из чёрного стекла в виде ломаных во всех плоскостях линий, что по мнению архитектора символизировало поклон пьеро. То была загадка для потомков, ибо найти пьеро пытались многие как на фасаде, так и за ним, но тщетно. Искал и я, но находил лишь росписи местных авторитетных голубей и неподдельный интерес к фантазии зодчего. Однако само здание было великолепным и являлось неким антиподом мосту влюблённых, расположенному в конце квартала вниз по течению. Они были неким инь и ян для даосов, которых в городе было два; и ян и инь для всех остальных, потому что в отличие от восточных философов мы-то знали, где реально находится тёмная сторона, о которой не знал Лао Цзы.
Набережная радовала нас и наши сердца своей осенней красотой. Было тепло, но отдельные деревья, чувствуя приближение некоторой сероватости и прохлады поздней осени, украсили своими разноцветными листьями поверхность каналов Рево. Мы любовались абсолютно всем вокруг: редкие белые и бусовые облака бегали тенями по мостовой, голуби старательно разукрашивали памятник Гюнтеру в цвет проплывающих облаков, по реке плавали лодки с такими же как мы влюблёнными, а меж опавших жёлто-красных кленовых и платановых листьев вальяжно двигались белые лебеди, не обращая внимания на горожан и приезжих. Мы радовались этому городу, где каждый дом говорил нам о неспешности жизни и скоротечности времени, над которыми парим мы - влюблённые и опьянённые друг другом.
К театру мы подошли от кафе "Плюмаж", где насладились парой марочино с бомболоне в милой беседе об Италии, в которую она безусловно поедет и, подозревалось, без меня. Хотя нет, почему же без меня? Портофино - это хороший выбор для леди, в которой смешались скромность, задор, жизнерадостность и ощущение некомфортности в шумной толпе и романтического художника и поэта, коим являлся я. Шоколад вытекал из пирожных и мы смеясь подхватывали его на губах друг друга. Это вызывало нашу обоюдную нежность и нескрываемое восхищение посетителей и гуляющих по набережной пар. Мы на это потратили полтора незаметно пролетевших часа. Судя по выточенной из сандала фигуре леди, она даже переела, но я остался сыт лишь душевно и эмоционально просто от общения, а пироженки в меня просто провалились, как в мусоропровод. Хотелось бекон! Но это даже желание могло вполне поломать всю идиллию лёгкости и чувства влюблённости, а потому я быстро выбросил эту мысль туда же в мусоропровод - стало сытней.
У входа толпился разношерстный люд. Чёрное ломанное зеркало фасада наполовину закрывала премьерная афиша "Белоснежки". Это выглядело зебровым контрастом, то есть вот оно - кристально чистое и бескрайне белое опоясывает чёрную суть человеческого бытия, запечатлённую в трауре металла и стекла. Эта высокоморальная мысль зрела в моей голове на расстоянии выстрела к театру, но по мере приближения на простынной афише проявлялся в своей красе "неординарный" Пьетри. Подойдя со своей половинкой по левой стороне набережной к театру я понял, что всё на своих местах: Рево течёт вниз, мост влюблённых, видневшийся вдали излучает своей хрустальностью маленький рай на земле, а "Татуаж" остаётся центром демонизма и расшатывания моральных устоев общества. Афиша выглядела весьма неординарно. На белом фоне виднелись: пальмы, туземцы, "Баунти", ошалевший тукан и, почему-то кенгуру. Во всём этом бедламе о смысле спектакля говорила лишь сама Белоснежка, которая по непонятным нам причинам не претерпела перемен и предстала в классическом для сказки образе - это настораживало!..
От мостовой по крохотной площади к театру и ступенькам тянулась дорожка в бамбуках, между обладателями билетов и зеваками бегали дети с бородами, а у входа сам Бруа раздавал программки к спектаклю. Мы подошли к Пьетри.
- О-о-у! Андрес-Андриано! - он не умел называть людей именами данными им при рождении, - какёлив?
Я понял, что он риторически спрашивает, как моя жизнь, но набор букв и звуков звучал слишком двузначно.
- Я норм, а это.., - раскрыл я было рот.
- О! А кто эта прекрасная мама, приведшая малыша на мой спектакль?
Петька нарывался на грубость на глазах благодарной публики. Мне не мешала разница в росте между мной и ней, но глаза начали наливаться бычьей кровью. Захотелось поиграть с грубияном в "Чапаева" подсвечниками со ступеней. Я начал вытягивать ладонь из её объятий:
- Хотелось бы…
Солнышко сжала руку крепче.
- Хотелось бы… тебя… поздравить заранее…
Моя леди нашлась первой:
- Gallina cecinit, Garrula lingua nocet, - бросила она в Пьетри.
- О-у! Какое просвещение! А что это значит? - сделав шаг вперёд, спросил Петька.
Солнышко шагнула навстречу, величаво нагнулась к его уху и шепнула перевод. Я не силён в латыни, но по перекосу оси абсцысс его рта понял, что женская обида просто уничтожительна. Леди выпрямилась, выдернула программку из рук незадачливого шутника и с нежной улыбкой поцеловала меня.
- Мы квиты…
- Конечно, - сказал я, подал ей руку, сверкнув глазами в сторону режиссёра и подмигнув тому, кто сидел на моём левом плече. Он зло улыбнулся и начал старательно точить свой трезубец.
Мы с прекрасной моей знакомой вошли в фойе, рассматривая программку: к бунгало по волнам шагала Белоснежка твёрдой поступью шахтёра, вышедшего из забоя, впереди висели в воздухе три дельфина, а позади акула, как намёк зрителю о предполагаемой драме, которая разыграется на сцене, опять аборигены и ошалевший тукан.
- Судя по всему к этому спектаклю прилагается аперитив для адекватного восприятия, - произнесла с улыбкой моя защитница.
- Согласен, но достойного расслабляющего не подают даже здесь.
И вынул из кармана свою маленькую флягу, обтянутую сине-красной шотландской клеткой. Люблю Шотландию. Я не злоупотреблял, но флягу купил для стиля, имея умеренную слабость к кантри, шляпам, гармошке и косякам. Солнышко расширила свои глаза:
- Это что?! - улыбчиво на выдохе произнесли губы, а их хозяйка потянула новую порцию воздуха.
- Я знаю Петьку и нужное настроение нам не помешает. По маленькому кофе?..
Она одобрительно кивнула и мы отправились в театральный буфет. Белые столики, ажурные стульчики вперемешку с чёрными стеклянными столиками и черными стульями Him & Her от Фабио Новембре в форме оттиска Его и Её со спины были характерной фишкой "Тату". Идея была такой, чтобы люди с разными взглядами на жизнь и устои общества могли найти себе подходящее гнёздышко. Мы своё гнёздышко представляли белым ещё при первой встрече, а потому недолго выбирали и здесь, присев на витой ажур белых стульев. Правда чёрные жопы стильных дизайнерских стульев окружили нас со всех сторон, мешая романтизму нашего начинающегося вечера. Мозг требовал срочно "аперитнуться", в чём мы не стали отказывать ни ему, ни себе, сделав по три маленьких булька в кофейные чашки, как в хорошую уху на берегу горного озера.
Настоящий кофе с виски требовал по очереди: три дринка виски, три кубика тростникового сахара, кофе по-турецки (тоже три), сливки, тёртый шоколад, две свечи и дождь за окном. Но аскетизм театрального буфета позволял опустить условности и сократить список до: мы, кофе и виски. Леди приняла флягу виски из кармана - это позволительно для мужчины, но баллон сливок и кухонную тёрку из запазухи едва бы оценила.
Кофе заметно улучшил восприятие окружающего "татуажного" мира. И даже фото на стенах с ведущими артистами в сценах из спектаклей, где они выглядели как те же стулья Him & Her, перестали бросаться нам в глаза и красить лица в ярко алый. Мы сидели на втором этаже за мостиком, а на первом я заметил нашего с Пьетри общего знакомого - Серёгу Пажевальского, находящегося в движении в противоположный от нас угол, куда в антракте устремятся все зрители. Это было похоже на подарок с небес. Серёга был ещё тот фрукт, любящий горячительные, застолья и розыгрыши. Последнее у него получалось не очень, как в общем-то и первое со вторым, но он этим злоупотреблял, опять-таки, как и первым со вторым.
Как-то работая в торговом флоте матросом, он привёз из отпуска родостимулирующие таблетки, которые выпросил у своего друга, чья жена родила крепыша и без волшебных таблеток, а потому пилюли остались не оприходованными и лишними в домашней аптеке. Старпом корабля, человек суровый и бывалый, был очень чувствительным к переменам погоды, а потому команда корабля за долгие годы безусловно обращала внимание на корабельный барометр, но больше доверяла суставам старпома, которых в количественном соотношении было больше, чем барометра. Серёга, имея извращённое чувство юмора, будучи на вахте вкинул в старпомовский кефир несколько таблеток. Ночь была ясной и океанская чернота сияла густой белой линией Млечного пути. Спокойная и солнечная погода стояла уже две недели, команда позавчера загорала и купалась. Спасибо капитану за выходной! Но вдруг среди ночи вскочил старпом и забил тревогу, - кости таза не просто ныли, а их выворачивало, ему казалось, что таз просто расширяется на глазах.
- Ой, братцы, быть буре, - заревел он на ходовом мостике, - поднимай команду!
Рулевой глянул на барометр и на небо, - все приборы и звёзды хором говорили, что будет ясно.
- Поднимай, чёрт! Белый шква-а-ал! Крепи баркасы! Авра-а-а-ал!
По кораблю прошла сигнальная команда и народ засуетился. Бегали всю ночь. Капитан и штурман глядели на мучения старпома и недоумевали, - кто-то явно врал: или барометр, или старпомовский таз. Наутро таз "попу стило...", попустило старпома, попустило и команду корабля. На водной глади сверкали отблески утреннего солнца, но усталость не позволяла радоваться. Хотелось спать, так как желания бить старпома за ложную тревогу не могло возникнуть даже у капитана во-первых потому что он имел авторитет, подмоченный этой ночью, а во-вторых он элегантно курил трубку размером с молочную чашку, которая при старпомовских габаритах казалась простой казацкой люлькой, что придавало ощутимый вес всё тому же авторитету. Прошло ещё две недельки, пока погода начала меняться к худшему. Все уже подзабыли бессмысленную суету, но Серёга за сытным обедом с коком ненароком проболтался об удачной шутке…
Били!.. Били долго!.. Особенно неуёмным был старпом. Старпом мстил за больные кости, а команда за ночной аврал, ну и за таз старпома в качестве солидарности с его авторитетом. До прихода в порт приписки Серёгу долго лечили. После прихода в порт беднягу списали и он отправился домой гонять лодки по каналам Рево. После этой истории ему, латанному Пажевальскому, друзья дали кодовое название "Башмак", потому что он стал заметно Пажованным.
- Родная, я отойду на минутку?
В вопросе смешались стыдливость и азарт.
- Ты про носик?.. - спросила она с улыбкой.
- Проносик… Проносик… Нет, со мной всё не столь серьёзно, но отойти надо.
Мы рассмеялись. Стало понятно, что мы созрели для спектакля.
Я встал, спешно прошёл по мостику, быстро спустился по ступенькам на первый этаж фойе и поторопился в WC. Со стороны можно было подумать, что у меня действительно проблемы с желудком, но я торопился желая застать Серёгу именно в этом уединённом месте. Я вошёл. Серёга стоял у писсуара, пошатываясь и многозначительно закинув взгляд сквозь потолок в небо. Его рыжая борода находилась в хаосе, мозг тоже. Было хорошо. Хорошо было ещё и потому, что эти туалетные аксессуары привезли из Англии и у них была одна маленькая особенность - увеличительное округлое зеркало аккурат посредине. У каждого мужчины есть чем гордиться, но в "Татуаже" во время антракта мужская гордость вырастала вдвое, что поднимало и самооценку и настроение благодарному зрителю, которому финал уже был интересен постольку-поскольку.
- Привет, Серёга! - махнул я ему с порога, чтобы не обмениваться рукопожатиями в не совсем комфортной обстановке.
- Oh, yes! - выпалил писающий мальчик, повернув голову и пытаясь провернуть ко входу всё тело.
И до меня долетела его вчерашняя свежесть в ароматах недорогого спиртного.
- Тусишь?
- Трушу!.. - удовлетворённо произнёс он.
Слух его подводил. Он прошёл к умывальнику.
- Ты выпить хочешь?- я протянул ему свою флягу.
Он раскрутил крышечку, вдохнул аромат…
- Шотландский?
- Да, Dewar's Signature!
- Яблоки с мёдом… Можно пузырёк не возвращать?!
- Можно и крышечку оставить..
- Спасибо, этим я буду душиться. Что надо?
- Ты где сейчас, - спросил я для проформы, определённо зная, что он в осветителях театра.
- Свечу в свечу! - отшутился он.
- Смотри, - и я засунул ему в один карман $ 10 и в другой $ 10, - это для настроения, а это для импровизации. И нашептал вкратце суть предприятия…
Выйдя из туалета я взлетел на второй этаж и двинулся к буфету по мостику. Возле моей любимой женщины уже жужжали театральные фраера. В голове крутнулось "театральные мухи", но я быстро откинул это сравнение, бросающее лёгкую тень и на даму. На чёрные жопастые стулья по обе стороны от белого столика сели два антипода приличия и друг друга, пытаясь привлечь внимание светлого одиночества. Солнышко сидела невозмутимо, глядя вдаль. Я заговорил ещё на подходе, обращаясь к обоим претендентам:
- Пойдём, нас ждут на ринге! - я непроизвольно взял тон бас-саксофона.
- На каком ринге?
- Ну вы же, говорят, претенденты на медали! В зале ждут боя, пошли!
- А ты кто?
- А я старший тренер… и доктор! Ваш! Ну!!!
Знатоков искусства Бруа сдуло в дверь галёрки. Я не был хорошим драчуном, но мог испепелять противника уже только взглядом, а там как выйдет. В этот раз сработало без боя. Мы с леди высмеялись и тоже пошли в зал. Был аншлаг. Мы сели на свои места по центру. Первые ряды я не любил с детства, когда в цирке придурочный клоун бегал по кругу и поливал нас своими горькими слезами. Казалось, что у него за ушами сидят противные гномики и писают на несчастных счастливцев первого ряда, среди которых оказался и я.
Все уселись и притихли впившись взглядами в занавес. Свет стал приглушённым. Зазвучала музыка. Это был Клинт Мансел. Пьетри вообще любил всё напористо-угнетающее с аскорбинкой, типа слияния поздних "Emerson, Lake & Palmer" с ранними "Candlemass". И музыка Мансела в этот ряд вписывалась идеально. Под тихую нарастающую угрюмость поднялся занавес.
На сцену, в пересечение лучей софитов вышел режиссёр в чёрной коже с красной рубахой навыпуск и с белыми ажурными трусиками в лентах на голове. Зал зашелестел языками и веерами. В образе Пьетри отчётливо усматривался ищущий себя в первом концерте Бон Скотт из "AC/DC". И если зрители тут же кинулись обсуждать этот режиссёрский ход, то меня это просто улыбнуло, так как его друзья и не очень, прекрасно знали о традиции Петьки встречать первый день нового года с трусами своей дамы на голове и с бутылкой вчерашнего Asti в руке. Кто не знал Бона Скотта, зашумели разными интонациями. А те, кто знал пусть даже не лично, отметили про себя, мол да, трусы шикарные, но ты, Петька, только второй…
Режиссёр развернул опалённый по краю лист формата А4 и начал речитативно петь арию Матери-Королевы из одноимённой оперы Эдуарда Колмановского. Мы с Солнышком улыбчиво переглянулись - перспективы шоу обретали краски. Вдруг из-за кулис вышел пьяный дворник с метлой и криками: "Где мои трусы?!". Его рыжая борода пребывала в хаосе. Режиссёр эффектно занервничал и замахал руками, давая понять, что нужно опустить занавес. Шторы упали, за занавесом послышался топот труппы, глухие удары и чьё-то обречённое: "Ы!.. Ы!.. Ы!..". Стало понятно, что творческий коллектив кого-то бьёт. Потом короткая пауза, чтобы зритель недолго ждал, и шелест уплывающего вдаль тела. Снова пауза. Зрители разделились на два лагеря: на тех, кто за бесшабашную голову в гипюре с этикеткой Milavista и на тех, кто за беззаботную и обеспеченную старость. Занавес опять раскрылся и на авансцену вышел Пьетри, поправляя как бескозырку порванные трусы с развивающимися лентами позади. Стало понятно, что в борьбе добра и зла пока победила молодость, но спектакль лишь начинался и кто его знает, что предпримет дворник, когда оклемается от общих коллективных забот. Режиссёр снова взял свой А4, разделённый в драке на четверых, допел как Пришвин "прощанье Королевы" и произнёс сакральное: "… и вот!.." Вечер предполагал быть интересным…
Музыкальное сопровождение притихло и зал наполнился "белым шумом".
- Сейчас появится Кашпировский, - пошутила моя леди.
Свет снова стал приглушённым и по сцене заклубился лёгкий дым. Справа кто-то громко зевнул и реально захотелось вздремнуть под монотонное "бу-бу" того самого Кашпировского.
В полумраке замаячил лес с замком, вверху болталась большая модель биплана, а на сцену выехали король и Белоснежка на велосипедах. Стали понятны временные рамки истории - начало XX века: в России произошла немецкая революция, в Германии путч, в Чили путч, в Эстонии переворот, в Грузии антисоветское восстание, в Китае война. В общем всё грустно, а тут ещё и Королева-мать решила покинуть этот мир. Король был одет в белые штанишки на резинке, заправленные в полосатые гетры и такой же полосатый бело-зелёный верх с королевским вензелем на левой стороне груди - он был похож на игрока "Селтика" гораздо больше, чем на сказочного короля, но я оценил, оценил и зритель позади восклицанием: "Хорош Гаврош!", а на балконе хриплый голос в тему завёл песенку про Джона Томсона - вратаря "Селтика" начала ХХ века, которого постигла участь Королевы-матери в тот же временной период. Белоснежка была в платье с книжки из детства:
- Что делать, папинька, без мамы?!
И лес не тот, и небо в шрамах!
И птицы больше не поют,
А только горько слёзы льют!..
На софитных фермах что-то скрипнуло, треснуло, самолёт пошатнулся и начал пикирование в сторону Короля и Белоснежки. Они инстинктивно свалились на сцену, как при бомбёжке. Самолёт на тросе сделал полумаятник и врезался в угол за кулисами. Зал ахнул!
- А-а-а! - послышался стон с угла падения.
Все притихли, а из угла сцены вышел рыжебородый смутьян с метлой в разодранном ещё в прологе пьесы кафтане. На верёвках сзади тянулась простынь с узлами, символизирующая раскрытый парашют. Он шёл и бубнил:
- Поют не много! Много срут!!! Беда от этакой печали…
И так печально глядя по сторонам: "Эх-хэ-хэ! Вы не видидели?.. Трусы…" Протянул руки к зрителям, потом так же вопрошая развернулся к героям драмы и увидел в левом закулисье лицо режиссёра, изображающее мексиканскую маску смерти:
- Какая отвратительная рожа! - на автомате процетировав Эраста Гарина, который и Король, и археолог и, ускорив шаг скрылся в правом коридоре.
Пьетри был в гневе. Он метнулся по коридору в надежде найти внезапного пилота до того, как он отчебучит очередной фортель на сцене:
- Найдите мне этого идиота! Второго осветителя на дыбу!
Зритель того не слышал, но у него появился азарт. От Пьетри Бруа ожидали интересных гранж-находок, но дворник оказался сюрпризом даже для знатоков его творчества. На сцене продолжилась драма с дворецкими и придворными, а гримёры и бутафоры, билетёрши и костюмеры засуетились в поисках "Призрака оперы". Серёга же укрылся в реквизиторской для передышки перед следующей вылазкой. И дело было уже не в 20$, как знаке внимания к его, Серёги, чувству юмора, а в обиде на бездушный коллектив и лично Пьетри, ничего в том не понимающих и живущих в позавчера. Огоньку и вдохновения поддавали маленькие дринки с клетчатой фляги.
Мне было смешно. Я догадывался, что Серж будучи подшофе за розыгрыш возмётся с азартом, но такого творческого подхода и стойкости духа никак не ожидал. Не ожидал и такого квипрокво в спектакле.
- У тебя так горят глаза, как-будто ты помощник режиссёра! - заметила моя леди.
- О, нет! У меня нет таких талантов, я всего лишь слежу за фабулой, столь неожиданной и непредсказуемой… Дворник немногословен, но как влился в сюжет!
- Я никак не пойму его места в спектакле! Он похож на белку с жёлудем из "Ледникового периода" - словно параллельный моноспектакль актёра одной фразы.
- Фраза более многозначительна, чем "Быть или не быть?!". И "Гамлет" Театра на Таганке нам заметно проигрывает. Трико Высоцкого против рыжего дворника?..
Тем временем сюжет продвигался вперёд. На софитной ферме включились два прожектора и на заднем плане возник старый европейский город в проекции, по бокам возвышались два полудома. В музыке зазвучали нотки ожидания.
- Бонн, улица Цветочная, - заметил я про себя.
Это стало ясно по зоомагазину на углу полудома слева и цветку в одном из окон полудома справа. К окнам правого вышла Белоснежка с пяльцами и папаша-король в стильном костюме для прогулок на яхте. Оба были опечалены то ли безвременной кончиной Королевы, то ли прологом в исполнении режиссёра, то ли недавней суматохой за кулисами и полётом биплана.
- Понимаешь, - заговорил король, жмакая в руках свой монарший берет с лаврами, - нам с тобой нужно развеяться на океанских просторах, чтобы облегчить ту боль, которая пронзила наши сердца, которая…
- Не хватает профессора Плейшнера, - шепнула моя леди.
- Девушка Бонда, - сделал я пометку в коре головного мозга.
Слева за макетом дома послышалось шарканье и из темноты, осматриваясь по сторонам вышел всё тот же рыжий дворник:
- Чёрт, где же мои трусы?..
Пяльца грохнулись на сцену, на них упал и берет. Драма с хорошим концом начинала походить на комедию с печальным финалом. По залу прокатился лёгкий хохот. Дворник, проследовал не спеша на другую сторону, излучая озабоченность утратой. Дошёл до короля, поднял оброненные вещи, раздал хозяевам, заглянул за пазуху монарху, подошёл к Белоснежке, приподнял платьице:
- Нифига! - и пошёл дальше.
Король хлопал глазами SOS, как сигнальщик на ходовом мостике. Надо было спасать премьеру. Белоснежка стала выкручиваться:
- А мы и дворника возьмём?
Король клацнул зубами: " Да, родная, как пожелаешь!"
А в закулисье послышался шум, гул и уже знакомое: "Ы!.. Ы!.. Ы!.." Дворнику опять коллективно мяли рыжую бороду. Особую усердность проявлял виновник сегодняшнего торжества. С Пьетри от гнева, даже не столько от гнева, сколько от отчаянья, валил не то дым, не то пар. Он не понимал, почему грандиозная премьера просто на ровном месте превратилась в комическое действо - она чем дальше, тем больше начинала походить на свадьбу в далёкой оренбургской деревне с гармонью, плясками и дракой, хотя он, Бруа, ещё час назад видел в своём творении букет гламура с декоративными вставками диких винтажных орнаментов и творческих находок. Контузию разуму добавлял и тот факт, что этот дурдом учинил Серёга, с которым было выпито не мало литров и съедено не меньше того.
Контузия разума посетила одновременно и Серёгу Пажевальского, которого в очередной раз били все присутствующие в конкретное время, в конкретном месте, конкретно ни за что. И если с высоты прожитых он мог понять того же старпома, которому за один рейс "повезло" дважды; то друга, с которым ещё недавно буйно праздновали день Святого Патрика, понять не мог ни умом, ни тем более телом, которое уже подустало за пол часа спектакля от коллективного точечного массажа - это было неоправданной грубостью! Старпома же во времени оправдывало то, что за месяц до истории с родовыми пилюлями он подорвался на зелье нашего кока - поварихи Машки. Машка, которую за глаза называли Призмой как за фигуру, так и за её удивительное свойство перекручивать всё от увиденного до услышанного, от съеденного до попавшего в её объятия, боролась с лишним весом много, долго, усердно и любыми методами. На тот злополучный рейс своей панацеей она избрала слабительный чай на заморских травах, чтобы то, что в неё проваливалось как в ведро, проваливалось как в ведро без дна.
Корабль только вышел из порта, минула неделя и открытый океан дышал прохладой. Серёга стоял на вахте в ожидании смены, плевал на звёзды и откровенно скучал. На шкафут вышла и Призма аккурат во время Серёгиного выстрела:
- Челленджер ты сбил, окаянный?
Серёга засиял:
- Да я и не целился тогда - пьян был!
- Ты, "пьяньбыл", смотри! Я иду спать, а ты мой настой та плите не выпей, а то разорвёт на атомы. Там и для меня пятикратная норма, а я-то баба видная, не то что ты - гренка французская.
- Крутон? - сумничал Серёга.
- Лучше бы молчал, - парировала уходя Машка, - крутон!.. Крутон - это старпом, а ты гренка через букву "Х"!
И залилась смехом, похожим на гудок суперлайнера в тумане. Это выглядело как боксёрская двойка: хук-апперкот. Хук был от Машки, а апперкот от старпома.
- А где, говоришь, твоё ведро настаивается?- крикнул в след Серёга.
- На левой плите!..- прогудела уже в корме повариха.
- Х-м-м!- промычал довольный Серёга, - дуплет!!!
К полуночи, когда на смену шёл старпом было уже совсем свежо.
- Б-р-р-р! - проревел старпом возле Серёги, - надо бы чайку заварить.
- А на камбузе моя кружка на плите стоит. Мне ко сну ни к чему - одна суета, так отведайте!
- Добро, Пажевальский, зачтётся! Дуй на койку!
Серёга потянулся и довольный пошёл в каюту. Только задремал, вдруг слышит: " Трнь!" - старпом вниз. Через время взбирается по трапу вверх. Задремал, опять: "Трнь!" - старпом вниз, потом облегчённо вверх. Снова вниз, снова вверх! Вниз-вверх, вверх-вниз - как лифт в деловом центре. Наутро Старпом к Серёге:
- Ты что в меня влил, Сальери? Я чуть дно не пробил!!! Я едва не взлетел, как "Трайдент-II"
- А Вы что пили? - с наигранным недоумением вопрошает Серёга.
- Так, заварку твою ядрёную!
- А где?
- Да, на плите слева…
- Но моя кружка стояла на плите справа,- как бы растерянно прошептал Серёга.
Тут открывается дверь камбуза и звучит гудок того же ночного суперлайнера:
- А где тот японский камикадзе, что ночью выдул мой слабительный отвар?!
Старпом плавно развернулся к камбузу, сверкнул взглядом и лёгкой трусцой мастодонта понёсся к Машке:
- А дай-ка я тебя обниму!..
Что там было дальше, Серёга не рассказывал, но судя по начавшейся бордовой качке можно было догадаться, что имея приличный суммарный вес и обоюдную увесистую аргументацию, этим титанам было о чём поговорить. Но в итоге после слабительного и пилюль роженицы очевидно в результате Серёга получил от Машки, старпома и команды по совокупности.
(продолжение следует)
