Ahmatov

Эпизод II. Часть 2. Побег из Шоушенка.

Мой детский сад находился от дома достаточно далеко. Отводил в садик меня отец, ему было по пути на работу. Взрослый человек проходит это расстояние минут за 30. С учётом меня мелкого, мы с отцом тащились до садика минут 45 через железнодорожные пути, переезды и автомобильные дороги. Отец работал на железке и жили мы рядом с ней. Забирала из садика мама, вот это было хуже всего. Отец мог и глаза закрыть на мои художества и никому словом не обмолвиться, но мама…

Моя камера была размером 1,5х1,5 метра. Может 2х2, но не больше. Обыкновенный чулан под раздевалку персонала. Окон нет, освещение – одна лампочка под потолком. Дверь на ключ, который всегда торчал в замке снаружи (так ярко помню этот ключ).

Заведя меня в камеру и уходя, воспитательница (сейчас я уверен в этом на 100%) машинально нажала выключатель. Свет погас. Дверь захлопнулась, и в замке повернулся ключ. В трусики вывалился первый кирпичик. Я стоял неподвижно и чего-то ждал. Когда понял, что так и останусь в темноте, под замком до прихода мамы, кирпичики посыпались сразу поддонами. На душе стало тоскливо. Мало того, что отсижу срок, так после освобождения меня ждёт нежное воспитание от моей суровой мамы.

Да, мама со мной была строга, и это правильно. Она вышибла из меня всю генетическую дурь прошлых поколений. Ты у меня будешь воспитанным, хорошим, неэгоистичным человеком, повторяла она. Какое это счастье, что она никогда не принадлежала и не принадлежит к категории «яжемать» и не причисляла меня к «онжеребёнок». Знаете, с тех пор, как я приобрёл навыки вертикального хождения, всё старался куда-то умчаться. Мама брала бельевую верёвку, делала мне сбрую (я был маленькой лошадкой) и таким макаром ходила со мной куда-нибудь по делам. Длина верёвки была не более полутора метров. Однако я отвлёкся.

Фантазия и художественные фильмы уберегли в тот день мою детскую психику. Вытянув руки и пройдя несколько шагов, я упёрся в стену и, по примеру отважных военнопленных, стал обходить камеру по периметру, простукивая заодно кулачками стены. Я просчитывал возможность побега из плена. Вообще, фантазия разыгралась буйно, кем я только не был в тот момент.

Сколько это продолжалось я не помню, наверное, не долго. Стоит отметить, что события происходили после обеденного сна и полдника. Около часа отводилось на занятие живописью, а потом на улицу, во двор садика ждать родителей (это важно). Дело было летом.

В какой-то момент я услышал, как в дверях поворачивается ключ. Я хорошо помню, что в это время находился в дальнем углу завешанный халатами воспитателей. Загорелся свет, я стоял лицом к стене, затаив дыхание не в силах пошевелиться, вдруг это мама. Я ошибся. Кто-то из персонала садика, но не моя воспитательница, не зная, что комнате находится узник, взяв халат или повесив, не заметив меня, выключил свет и закрыл дверь, но…не повернул ключ в замке. Ха-ха-ха! Я не мог упустить такой шанс. Осторожно высунув нос в дверь, я убедился, что группы в помещении нет – на улице уже. Каждый ребёнок из садика хорошо знает свою территорию, этим я и воспользовался.

Сначала я выглянул в окно. Да, моя группа была на улице. Потом я, пройдя по коридору и приоткрыв входную дверь в корпус, юркнул за кусты, упал на живот и пополз (схема прилагается). Внешняя часть металлического забора, там, где ворота на территорию, прилегала к пешеходному тротуару. Помню, когда уже полз последний участок, какой-то мужик в шляпе проходя упорно разглядывал меня. Потом спросил: - Разведчик? В ответ я утвердительно закивал головой. А мужику было пофиг. У него свои дела, у разведчиков свои. Он тоже кивнул в ответ и удалился. Ворота на щеколду заперты не были. Да я и не помню, была ли там щеколда. Так или иначе, я рванул в ворота. Ого, никто не закричал в след, не погнался, значит, план сработал. Еще раз ха-ха-ха, нету у вас методов против Кости Сапрыкина, нету. Я пошёл домой. С мамой я не мог столкнуться, после работы она шла за мной другим маршрутом.

Я, мелкий дрищ, измазанный, преодолевал железнодорожные переезды, автомобильные дороги, шёл дворами, причём уверенной походкой, и никто меня не остановил. Уже подходя к дому, я шкурой почувствовал опасность за спиной. Если честно, то почувствовал я своей задубелой жопой. Она у меня столько вынесла, что моментально реагировала на всякую опасность, начинала гореть, как щёки у стыдливой девицы. Обернувшись, я увидел маму метрах в пятидесяти от себя. Она неслась, как олимпийский чемпион в беге на 100 метров. На лице мамы отчётливо проглядывалась моя судьба на ближайшие полчаса. Я выпучил глазки, открыл рот, забирая воздух, а потом рванул из всех сил. В этот рывок я вложил всё, надежду, отчаяние, дикое желание избежать расправы, наконец, душевный порыв непонятого художника. Вся жизнь перед глазами не мелькала (наверное, врут об этом). Увы, я был изловлен у порога.

По дороге, во дворе, мама успела подхватить игрушку «Упряжь лошадка», точно такую, как на картинке. Вот этой упряжкой она меня и полосовала по заднице, только не бубенчиками, а вожжами. А вожжи-то полиэтилен, легкий, как воздушный шарик. Мама меня лупцевала, бубенчики позвякивали, я орал, орал для блезиру. Абсолютно не было больно, ни капельки. Но я орал, а то, знаете ли, могло чем-то и ощутимым влететь.

Свидетелем моего воспитания был весь двор. Потом, когда санкции с меня сняли, я во дворе убеждал пацанов, что этой упряжью получать по заднице совсем не больно и предлагал полоснуть любого, кто желает. Желающих не нашлось. Ну, а чо, правильно! Зачем? Родители работали, мы росли, как сорняки. Каждый из нас носил на заднице не менее дюжины боевых шрамов. Со временем наши жопки становились такими суровыми, что, вставая с табуретки, мы могли гвозди вырывать за собой, как гвоздодёр. Так зачем лишний раз подвергаться?

Продолжение следует.

Эпизод второй, в двух частях. Обидеть художника может каждый.

Эпизод II. Часть 1. Живопись.

В детсадовский период я обладал одной способностью – скорорисованием. Рисовал быстро и, как мне казалось, шикарно. Как я рисовал, читатель может судить, по словам моей мамы о моём почерке в начальных классах: «Пишешь, как курица лапой». Ну да, на Репина Илью Ефимовича я не тянул, чо уж. Но я же этого не знал.

В тот день воспитатели группы сдвинули наши детские столы в один большой периметр. Рассадили нас, как на большом совещании, вручили по альбомному листу и выдали карандаши. Рисуйте дети.

В моём детстве, все мальчишки были Чапаями, Щорсами, Робингудами, летчиками, шофёрами, танкистами, пограничниками, в общем, кто кем хотел. Но все без исключения были космонавтами. Объявление ТАСС о запуске космического корабля «Союз-9» пилотируемого лётчиками-космонавтами Андрияном Григорьевичем Николаевичем и Виталием Ивановичем Севастьяновым приковывал нас к телевизору, похлеще новой серии «Ну, погоди!».

Скажите мне, на фоне широкой пропаганды космонавтики и достижений советского народа в освоении космоса, что я должен был рисовать в тот день? Лошадь? Конечно ракету. И я нарисовал, быстро, буквально за 10 минут (копия рисунка, воспроизведённая по памяти, прилагается – см. картинку). Как я любовался своей ракетой, какое эстетическое наслаждение я испытывал, как художник. Я должен был поделиться с кем-нибудь своей радостью. Но рядом со мной, по обе стороны, сидели девчонки. А что они понимают в ракетостроении (вернее, ракеторисовании), звёздах и опасностях, которые поджидают отважных первопроходцев космоса, а тем более в живописи? Ни-че-го! Только и знают, что своих принцесс рисовать.

Напротив меня, по другую сторону стола сидел мальчишка из группы. До сих пор помню, как его звали – Мираж. Да, да, именно так. Был он полка не русского – казах. Спокойный, послушный мальчик, вежливый, в порочащих связях не замечен. Почему-то других мальчишек не помню, только его. Вот с кем я поделюсь своим счастьем, решил я! Поднялся из-за стола, обогнул периметр и приблизился к Миражу. Нравится, - спросил я его. Нет, - ответил мне Мираж.

Оппа! Я чуть не описался. Какой удар по самолюбию художника! Это же ракета, блин, РА-КЕ-ТА! Как не нравится? Не красиво, - добил меня Мираж. Пипец…, тут я чуть не обкакался.

Уже в зрелом возрасте эти воспоминания ко мне приходят одновременной с диалогом Остапа Бендера с Кисой Воробьяниновым: «Киса, скажите, как художник художнику, Вы умеете рисовать?». Однако продолжим.

Скажу честно, я поступил не красиво. Что поделать, в столь юном возрасте, я не умел воспринимать конструктивную критику, хотя это меня не оправдывает. Я схватился за спинку стульчика и опрокинул его, вместе с Миражом, естественно. Он упал, громко заплакал, на шум прибежали воспитательница и нянечка. Какие ещё могут быть доказательства моей вины, когда все дети сидят на своих местах. Один лежит на полу и громко плачет, а над ним стою я в тщетной попытке состроить невинную физиономию. Это не я, он как-то сам упал. Ррраз, и упал. Вот прямо взял… и ррраз… и упал…сам.

Косвенными доказательствами вины стали показания свидетельниц. Эти девчонки, ябеды-корябиды, на вопрос воспитательницы, что случилось, наперебой кинулись…э-э-э… докладывать, да, именно докладывать, причём перебивая друг друга, о моём ужасном, просто очень-очень ужасном проступке.

Я был изобличён. Суд был коротким и справедливым (по судейским понятиям). Приговор – тюрьма. Вернее изолятор временного содержания до прихода моих законных представителей, мамы или папы (папа забирал меня редко, работал допоздна). Вину усугубило отсутствие чистосердечного признания. Я насупился и замолчал. А что было делать? Кругом судьи и прокуроры, и ни одного адвоката. Вот если бы Мираж тогда вскочил и кинулся лупить меня, вот это было бы да-а-а-а…поборолись бы! Когда меня повели в камеру, я не сдержался, и успел процедить этому хорошему мальчику: - Рёва-карёва! До сих пор стыдно.

Эпизод II. Часть 2. Побег из Шоушенка.

Вторая часть будет выложена в следующем посте прямо сейчас. Причина в том, что картинки к первой и второй частям имеют значение. Поэтому сваливать их в общую кучу будет не правильно – нехорошо путать читателя.

Из детского сада я был изгнан без права на восстановление (конечно мама сняла, пожалев моих воспитателей и себя тоже). Из детсадовского периода помню несколько эпизодов.

Эпизод первый.

Гуляя на территории, я нашёл ветку. Ветка была знатная, примерно метр длиной, изогнутая и с утолщённым основанием. В общем, надёжная ветка. А накануне я насмотрелся какого-то художественного фильма, где красный командир, отважный и геройский водил в атаку своих кавалеристов красноармейцев. И рубили они белогвардейцев со всей пролетарской ненавистью. В фильме был сюжет, как командир беседовал с комиссаром сидя ночью у костра где-то в степи, мол, припасы заканчиваются, а бойцов кормить надо, и где бы нам еду добыть, товарищ комиссар.

Остальные сцены из памяти стёрлись. Но в тот день, судьба мне послала настоящую командирскую шашку в виде крепкой ветки. Я сразу заделался отчаянным командиром (плевать, что в шортах, сандалиях и панамке), проникся заботой к голодным красноармейцам и пошёл добывать еду воображаемому отряду.

Во времена развитого социализма, маньяков в стране Советов не было, двери на амбарные замки не запирали, видеокамер по периметру школ и детских садов не ставили, а на входе не сидели тётки с параметрами 150х150х150х150х150 (грудь, талия, бёдра, рост, вес) в тёмно-синей форме с устрашающей надписью на спине «ОХРАНА». Поэтому прошмыгнуть к дверям корпуса, пока воспитательница отвлеклась на других ребят, труда не составило.

Помню, как я крался по коридору к кухне, а, дойдя до двери, даже приложил к ней ухо, - о чём там враг шепчется? Надо было действовать. Влетев на кухню, я заорал грозным голосом (я же грозный командир), - А ну собирай еду, прислуга белогвардейская, будёновцам есть нечего! И поднял над головой своё страшное оружие.

Откуда я взял эту «прислугу белогвардейскую», чёрт его знает, слышал по телевизору, наверное. Но, не успел я взмахнуть своей шашкой, как тут же получил смачный шлепок по башке сырым рукомойником, а может и тряпкой половой, кто знает. Блин, такой звонкий шлепок получился, панамка моя (будёновка) улетела метра на два. Скажите, разве может стерпеть такое унижение герой гражданской войны? Нет! И я кинулся в атаку. Рубил своей шашкой налево и направо, полосуя ляжки двух пухлых поварих в белых халатах, крутился, отскакивал и снова нападал, решая и тактические и стратегические задачи на ограниченном пространстве. В ответ меня метелили сырыми тряпками и пытались изловить, то есть пленить. Крики, визг…: «Ах ты, паршивец, ты смотри, что удумал, прислуга … и где слов таких набрался…». Хорошая схватка была, героическая, не на жизнь, а на смерть. Я знал, на что иду, и ради чего иду – БОЙЦЫ ГОЛОДАЮТ!

Но враг был коварен, к нему на помощь пришла посудомойщица, здоровая такая тётя с красными руками. Схватила меня сзади за шорты и выволокла в коридор, потом пихнула меня к себе подмышку и понесла к воспитательнице Екатерине Дмитриевне. Я продолжал отчаянно махать шашкой, но великанша не обращала на это внимание.

Как я на кухне не опрокинул кастрюли с горячим варевом, не знаю, повезло. Но, один поднос со стаканами и компотом я уничтожил.

А потом был суд. Меня выставили перед всей группой и долго стыдили. Но я стоял и представлял себя героем, красным бойцом, пленённым, но не выдавшим военной тайны. Голова у меня, естественно, была перевязана окровавленным бинтом, и я ждал расстрела. Наша группа осталась без компота.

А расстреляли меня вечером, когда мама забрала меня из садика и привела домой. Она расстреливала меня отцовским ремнём. Красный командир носился по квартире в поисках укрытия, но его нигде не было, а пули настигали и безжалостно били героя… по жопе.

Продолжение следует.