Настоятель Скориан, вопреки всем правилам, был официально признан Святым ещё при жизни. Лично конвенарх Церкви Единого Создателя во всём блеске властителя приезжал в прошлом году в их скромную обитель, собрал братию и объявил. И семилучевую звезду повесил на шею Скориана, на тяжеленной цепи, всё, как полагается.

- Носите, Святой, заслужили!

Только вот... Сложения Скориан хрупкого, голову не поднять, если носить эти пятнадцать стоунов золота, эмали и слишком броских - на его вкус, конечно, многие бы поспорили! - драгоценных камней. Да и пустая это роскошь, ненужная... Поэтому повесил на крюк в келье, пусть так.

А сам продолжил своё скромное служение: молитвы, посты, приём страждущих и редкие, но необходимые выезды в окрестные деревни и замки. До коронного города Римаут добирался не чаще раза в год, да и то было испытанием для души и благочестия. Очень уж греховно там всё: вороватые содержатели питейных и прочих заведений, гулящие девки, вечно пьяный бургомистр. А уж уличные музыканты и иные лицедеи!..

- За грехи наши это, за грехи, - приговаривал Скориан, стараясь и молебен не затягивать, и от приглашения на пир в ратушу отделаться как-нибудь... вежливо. - Спаси Создатель чад своих неразумных семью лучами благодати!

Господь Единый помалкивал в ответ, ну да и не ждал новоявленный святой ничего такого. Пятьдесят три года прожил, понял, что не откликнется.

- Кис-кис, тварь неразумная! Ну-ка перестань!

Это уже котёнку. Принесли братья в келью по его же, Скориана, просьбе. Чтобы веселее вечерами было. Но - дюже игрив неразумный, сшибает всё, третьего дня чуть чернилами весь стол не угваздал. И сейчас вот разбегается, наклонив ушастую и лобастую головку, подпрыгивает и норовит когтями звезду уцепить. Еле касается, мал ещё, награда на цепи раскачивается не хуже Святого маятника в столичном соборе, ещё больше интерес разжигает.

- Вот дурень-то, прости Единый, - ворчит Скориан и начинает отгонять котёнка в сторону. Где добрым словом, а где и носком грубой неудобной сандалии. Стучат подошвы по каменному полу, будто танцует святой запретную для всех служителей сарамонгу.

- Настоятель! - доносится из открытой двери. Святым братии он себя звать запретил настрого, под угрозой изгнания, поэтому так и окликнули. По должности.

- Что? - застывает Скориан в нелепой позе: одна нога согнута, вторая приподнята, а ещё и руки растопырены. Сквозняк из открытой двери качает пламя толстых свечей, теребит хохолок седоватых волос на затылке - от верхушки лба-то выбрито всё согласно канонам до самого затылка.

- К вам... - брат Еклиз мнётся, не зная, как лучше доложить. - Посетитель к вам, настоятель. Дворянин, похоже.

- К ночи? - удивляется Скориан, но руки опускает. Да и обеими ногами теперь на полу, принимая позу пусть не важную, но соответствующую сану. - Что за спешка? Завтра после заутрени приму.

Котёнок, поняв, что становится людно, несётся бегом к двери. Если бы не шустрый брат Еклиз, умчался бы, лови его потом по всем трём этажам обители. А так попался, устраивается вон на руках, еле слышно мурлыкает.

- Говорит, дело спешное. Спасение души, настоятель, такими вещами даже мирские не шутят.

- Посади его на стол, что ли... - задумчиво говорит Скориан, имея в виду пушистого бесёнка, а отнюдь не ночного гостя. - Веди сюда, что ж поделать.

Спасение души - дело такое. Видимо, прижало что-то дворянчика, грехи на тёмную сторону волокут. Сами не справляются, вот и бегут к нам.

Брат Еклиз сажает котёнка на стол, кивает и скрывается в коридоре, не забыв притворить дверь. Пламя над свечами успокаивается, останавливается танец теней в келье. Лепота, первый час ночи, спасибо Единому, скоро и новый день.

Шаги в коридоре слышно даже из-за прикрытой двери: звонко щёлкают по камню подковки сапог - ну точно дворянин, не крестьянин же так обуется! Грубый голос что-то уточняет, какие повелительные интонации, однако! Не простой дворянчик, некто из сильных мира сего.

- Здесь, что ли? - спрашивает гость.

- Да, ваше великолепие. Настоятель ждёт вас.

Когда они заходят, Скориан уже сидит за столом, гладит разомлевшего котёнка - надо бы ему имя какое дать, да всё недосуг.

- Ты это... Монашек, иди, у нас разговор сложный, - бурчит гость. Футов шести роста, крепкий, плащ понизу весь грязью забрызган. Торопился, стало быть. Лицо... Да обычное, лет тридцати пяти господин, с роскошными усами и бородкой клинышком. Даже в неярком свечном свете виден шрам: от левой брови и по щеке полосой. Шпагой, похоже, нарисовано.

Настоятель кивает ожидающему брату Еклизу: иди, иди, разберусь. Тот молча уходит, закрывая дверь.

- Садитесь, мне неудобно задирать голову при разговоре, - тихо говорит Скориан, свободно рукой перебирая чётки. Волнуется гость, видно же, что напряжён.

- Я... Мне... А впрочем, да! - выпаливает дворянин. Ищет глазами, куда сесть, подтягивает, скребя по полу, грубый табурет и падает на него. Доносится густой дух немытого тела, лошадиного пота, кожи и довольно дорогих духов. Амбре ещё то, но настоятель не морщится.

- Как вас зовут? - спрашивает Скориан. Он опускает вежливое «ваше великолепие» и прочую мирскую суету.

- Крон-граф Лемелье, маркиз Ансс.

- Всё это мишура и мирские клички. Мне нужно имя при осенении звездой, славься лучи Единого.

- А-а-а, имя? Мартин. Как батюшка и дед. У нас это в традиции.

- Прекрасно...

Котёнок тоже принюхивается к гостю, чихает и спрыгивает со стола, норовя оказаться подальше. Граф и маркиз недоумённо оглядывается по сторонам: ну да, извини, никакой роскоши - узкая койка у стены, стол, шкаф с манускриптами и звезда на цепи на крюке. Вот и вся обстановка. Ну и приоткрытое высокое узкое окно, из которого веет прохладой ранней осени, сырой землёй и запахами скошенной травы.

- Да что здесь прекрасного! - взрывается дворянин. - Вы же Святой Скориан? Помогите мне, пока не поздно! Или...

Он не договаривает, весь как-то оседает, сдувается, превращаясь из придворного задиры, явного бретёра и любимца женщин в человека слабого, побитого неведомыми горестями.

- Да, я и есть Скориан, - «святого» настоятель опускает, странно звать так самого себя. - Начните с начала, а я подумаю, можно ли вам помочь.

История оказывается не особо длинной, да и новизны в ней не сильно много.

С неделю назад крон-граф играет в замке своего хорошего знакомого в пике-пике, разумеется, проигрывается в пух и прах, а владения и так уже заложены, как и драгоценности жены. Карточный долг... Ну, вы понимаете, остаётся только в петлю.

Скориан, в жизни не бравший в руки карты, участливо кивает, не говоря ни слова.

Крон-граф продолжает невесёлую историю, в которой всплывает разговор с одним из гостей замка. Тот - имя его не называется - предлагает нехитрую сделку: продать душу за выплату всех долгов и солидную сумму в золотых сверху. Плюс к тому графу и маркизу обещается изрядная удача в картах в дальнейшем.

Настоятель неторопливо зажигает от одной свечи ещё пару огарков: ему хочется лучше видеть гостя, а зрение давно уже не то.

- И вы согласились?

- И я... Ну да, а что оставалось делать?! - почти кричит тот.

- Не шумите так, Мартин, всё же ночь на дворе. Давно прошёл... обряд? О сути не спрашиваю, наслышан.

- Четыре дня. Четыре долбаных дня, святой, но дни-то ещё ладно... Четыре страшных ночи. Чего я только не навидался за это время!

Неразличимый в темноте за шкафом котёнок издаёт некий невнятный, но громкий звук.

Крон-граф резко поднимает голову, потом вновь роняет её:

- Да... Если это бесы, я крепко прогадал. Никакое золото не стоит вечности в их компании после... после...

- ...смерти, - договаривает за него настоятель. - Увы, но так. Давайте приступим к делу. Вам придётся снять плащ... Да и сапоги, кстати, мне там ещё спать, и лечь на койку. Посмотрим, что можно сделать.

Мартин послушно стаскивает плащ, не найдя иного места бросает его на пол. Потом, кряхтя, снимает сперва левый, а потом и правый сапог, кидая их со стуком рядом. Вонь усиливается, но Скориан уже не обращает на неё ни малейшего внимания.

- Ложитесь на спину, руки по швам. Глаза лучше прикройте.

Крон-граф выполняет всё молча, быстро и чётко, подобно заводному механическому солдатику.

Настоятель подходит к койке, держа чётки обеими руками, чуть наклоняется над лежащим и начинает... Нет, не молиться, это не поможет - всматриваться в глубину грешника, словно перед ним не человек, а яма, узкая пропасть, очерченная силуэтом тела. Оттуда, из неведомого разлома между зримым и невозможным, густо воняет тухлятиной, давно пропавшими яйцами, несвежей кровью и ещё чем-то неизмеримо мерзким, чему и слов подходящих в языке нет. Да и не надо - слова, если их придумать, будут столь же гадкими и царапающими язык, как и ощущения.

- Лежите спокойно, граф! - жёстко говорит Скориан, заметив, что тот начинает мелко дрожать, словно в лихорадке. Это помогает, очертания пропасти вновь становятся чёткими. Зато наружу выплёскивается жирная чёрная грязь, поднимаясь горбом над лежащим, пузырясь и булькая. Настоятеля обдаёт жаром, но он не сдаётся. Несчастный котёнок воет, не переставая, но и это подождёт.

Принесла же нелёгкая эдакого гостя...

Пол под ногами дрожит, воздух сгущается до непроглядного тумана, воняющего серой и жгучей как перец гарью, разъедает глаза.

Скориан не сдаётся. Его скромное дело сейчас состоит только в одном: высмотреть в глубине всего этого наполовину человеческого, наполовину бесовского источник зла.

В приоткрытое окно шумно, снося стекла и скрипя слишком тесной рамой, влетает бесформенная масса, роняет, как бумажный, стол - слышно, что разлетается посуда, несчастная чернильница, которой точно конец. Свечи гаснут, но и это не останавливает настоятеля. Он ищет. За его спиной жуткая масса смерчем проходится по келье, сбивает с грохотом шкаф. Котёнок уже не воет - хрипло пищит где-то.

Мрак оформляется в нечто человекообразное, крылатого чёрного демона, у которого одна цель - остановить Скориана. Как угодно, любой ценой.

- Изыди, - не оборачиваясь, говорит настоятель. Демон рвётся к нему, но его отбрасывает нечто, всего в полушаге от желанной добычи.

Крон-граф, которого и не рассмотреть сейчас из-за выплесков жирной чёрной грязи изнутри, начинает стонать. Невнятную темноту, исходящую наружу, будто простреливают короткие багровые молнии. Отлично, Скориан понимает: искомое близко. Совсем близко.

Демон за спиной отшатывается к стене, хватает, обломав крюк, цепь со звездой Святого - в которой, несмотря ни на что, святости ни на грош - и начинает со свистом раскручивать в воздухе, задевая стены, царапая, снося с награды выступающие лучи.

- Тебе не достать! - ревёт крылатый.

- Не в первый раз, - несуетливо откликается Скориан. - Уходи, я сильнее.

Вот оно, вот! Багровые молнии сочетаются теперь в некий бесформенный, некрасивый узор, в середине которого в такт грешному сердцу крон-графа то надувается, то опадает небольшой, с лесной орех, тёмно-красный клубок.

- Именем Единого Создателя! - шепчет настоятель и протягивает руку, форменным образом выдирая этот корень зла. Пальцы обжигает, будто он сунул их в кислоту, но Скориан не сдаётся. Он достаёт этот странный клубок и тот словно скатывается на ладонь, пуская корни в виде всё тех же молний, врастает ему в руку.

Крон-граф истошно вопит, несколько раз вздрагивает, как от ударов, едва не падает на пол.

Но это уже не столь важно.

Теперь ощущение, что его целиком окунули в едкую, сдирающую кожу и пронзающую мясо жидкость, крепнет. Настоятель распрямляется, опускает руки и стоит, не делая ни единого движения, застыв наподобие статуи.

Внутренний огонь окатывает его, жжёт и снаружи, терзает, убивает, но... не может убить.

Крылатый демон со скрежетом отбрасывает искалеченные остатки цепи со звездой, воет и пытается ещё раз прорваться к Скориану. И вновь безуспешно.

Настоятель закрывает глаза, всё так же не двигаясь. Теперь он словно путешествует мысленно где-то внутри себя, по огромному безлюдному складу, стены которого до потолка уставлены шкафами с закрытыми ящичками. Никаких обозначений, ничего. Стеллажи и ручки - потяни нужный, если ты его знаешь.

Скориан идёт долго, сворачивая из коридора в коридор, везде одна картина. Наконец останавливается и открывает один из ящиков, вытягивает его на локоть наружу. Багровый клубок вновь проявляется на ладони, уже не жгучий, но безмерно опасный. Настоятель легко роняет его в ящик и задвигает тот на место.

- Хвала Создателю, Единому и Непогрешимому! - говорит Скориан и открывает глаза.

В разбитое окно, ломаясь лучами на висящей на одной петле изувеченной раме, во всю светит нежаркое осеннее солнце. Келья разгромлена полностью, сплошь обломки досок, чернильное пятно посередине, рассыпавшиеся звенья цепи, смятая и расплющенная звезда у стены.

- Где я? - жалобно спрашивает граф и маркиз. Он похудел за ночь не менее, чем наполовину, щёки запали, кожа обтянула череп. Даже усы, ещё ночью роскошные, торчащие в стороны, обвисли, будто облитые липкой смолой. Камзол на груди порван в клочья, через огромные прорехи виден словно выжженный на груди тот самый мерзкий бесформенный узор, но уже без главного - без клубка в центре.

- Вы в безопасности, Мартин. Дальше вам поможет братия.

Скориан проходит по келье, берёт на руки еле живого, трясущегося котёнка с застывшим в зрачках безумием, и прижимает к груди:

- Успокойся, малыш, ты-то здесь точно ни при чём. Как же тебя назвать?

Крон-граф с трудом сползает на пол, пытается стоять, но не может. Его, едва не упавшего лицом вниз, подхватывает брат Еклиз, на помощь приходят и остальные.

Слава Создателю, никто не задаёт вопросы. Никто не обращается к самому Скориану.

Никто не...

А настоятелю мучительно хочется теперь не только убивать и насиловать, жечь людей в забитых снаружи намертво избах и на кострах, топить в кипящем масле, вздёргивать на дыбу и полосовать остро отточенной бритвой в ночных переулках Римаута, продавать своих и чужих детей, вырывать зубы и отрезать языки, рубить руки и ноги, пытать и мучить, обращаться в волка лунными ночами и стоять в углу пентаграммы, вызывая зло. Нет, это всё остаётся внутри, накапливается с каждым увечным душой, с каждым, эту самую душу по дури и жадности продавшим.

С каждым грешником.

С каждым ящиком бесконечного склада.

Теперь ему хотелось сыграть в пике-пике, да на всю катушку, поставив на кон обитель и братию.

Но, конечно, этого не будет. Пока - или никогда - как повезёт. Насколько Единый плотно запечатал тот самый склад в душе Скориана, никак, конечно, не годящегося в святые, настолько далеко и отодвинут этот страшный момент расплаты за спасение остальных.

- Если не возражаете, уважаемый, я назову его Мартином, - качнул на руках свернувшегося клубком котёнка настоятель. - Такая вот причуда. А вы живите дальше праведно, если получится... И с картами осторожнее, они до добра не доведут.

Держащаяся на соплях рама окна скрипит и всё-таки обрушивается на пол, но никто даже не вздрагивает.

© Юрий Мори

Источник

Лес был пронизан солнцем. Казалось, оно сияло не только сверху, но и со всех сторон, будто подсвечивая бескрайнюю съёмочную площадку. Ещё немного, пару шагов, и покажутся режиссёр, операторы, прожекторы, и властно прозвучит:

- Камера! Мотор!

Но нет. И два, и три, и сотни шагов не меняли ничего: людей здесь не было. Только могучие стволы деревьев, только пышные кроны, трава под ногами - и солнце. Повсюду его лучи.

Пахло тёплым деревом, землёй и зеленью. Летний аромат, никакие духи не сравнятся.

Димка уже давно понял, что они с Леной заблудились. Не хотелось пугать девчонку, поэтому вслух ничего серьезного не говорил, шутил, смеялся, рассказывал, как прошлым летом он с друзьями ездил на море. И шёл вперёд, то чуть отрываясь от спутницы, то притормаживая, поглядывая на неё: не испугалась ли?

Вроде бы, нет.

- Не устала? - спросил Димка. - Нам тут ещё идти и идти. Дорогая получается длинная, не рассчитал я.

Дорога... Нет, под ногами всё это время вилась невнятная тропинка, даже не понять - люди ходили или, скажем, кабаны какие. Чуть виднеется в траве, скользит между деревьев, уводя всё дальше и дальше.

- Не-а, - беззаботно откликнулась Лена. - Хорошо гуляем, здорово. И лес красивый! Вернёмся, я нарисую.

- Вот и славно...

Дорожка тем временем свернула влево, нырнула в небольшой пологий овраг. Пришлось спускаться, потом идти в горку. Здесь деревьев стало меньше: кусты, высокая по колено трава, а солнце оказалось всё же сверху - вон как печёт. В лесу-то прохладнее было.

- А потом? - требовательно спросила Лена. - Вытащил Вовка медузу, и что?

Димка вытер вспотевший лоб и продолжил плести дальше бесконечную историю. О море он мог говорить часами без передышки. Только вот молоточком постукивала внутри мысль, долго ли им ещё идти. И куда они выберутся, совсем непонятно.

- Так высохла она! - засмеялся Димка. - Жарища же, только сфоткать и успели. А потом - как будто плёнку кто на камни уронил, а она прилипла. Балбес Вовка, чего он ещё ждал?

За краем оврага, куда ребята не спеша поднялись, виднелись луг, опушка уже другого леса и небольшой домик возле, обнесённый остатками забора. Серое всё, заброшенное, людей там ожидать не приходилось.

- Ух ты! - восхитилась Лена. - Старый дом какой, прикольно. Там, наверное, привидения водятся. И непременно клад в погребе.

Димка хмыкнул. Да почему бы и нет, клад дело такое. Хотя его больше заинтересовал невысокий сруб колодца чуть поодаль от развалюхи. Воды попить, вот это самая хорошая находка была бы.

- А пошли глянем, - неторопливо откликнулся он. Как бы нехотя, но ликуя в душе: вода - это жизнь, а люди... Ну что люди, отыщутся потом. Не Сибирь чай, не глухие края.

Надо, конечно, и телефоны с собой было взять, и воды чуть больше литровой бутылки, которую они на двоих давным-давно выпили, да и поесть чего... Кто ж знал, что вместо получасовой прогулки они свернут не туда и убьют полдня на затерянной тропинке. Он же чуть старше Ленки, в походы ходил, а вот не подумал, расслабился.

Вблизи домик на опушке леса разочаровал: ну да, забор наполовину рухнул, колья уже потерялись в густой траве, сгнили, крыша провалилась, в окнах ни одного стекла. Небольшой сарай в углу заросшего участка совсем завалился, напоминая старого пса, уронившего усталую голову на лапы. Зато колодец держался молодцом, и ворот на месте, и цепь, и даже мятое, дырявое ведро в наличии. Пока достанешь воды, половина выльется, но это не страшно.

- Давай попьём, бутылку нальём. Ну и отдохнём маленько, а то я уже сам устал топать, - предложил Димка.

- Ага, отлично!

Лена присела на низкую лавочку у стены, когда-то давно вытесанную из цельного бревна и оттого неподвластную времени, с наслаждением стянула кроссовки и опустила босые ноги в траву:

- Ка-а-айф...

А Димка пошёл к колодцу, прихватив пустую бутылку из рюкзачка. Позвенел ржавой цепью, дёрнул за ведро, уронил его вниз и взялся за ворот. Шло туго, со скрипом, сколько лет никто не пользовался - Бог весть. Пока крутил, оглядывался по сторонам. Никого, конечно, только птицы покрикивают в близком лесу и трещат в траве кузнечики. Возле моря бы цикады были, а у нас вот так.

***

- Водичкой не угостишь? - внезапно спросил кто-то за спиной Димки. Тот аж подпрыгнул, хорошо, хоть ворот из рук не выпустил - ведро уже глухо шлёпнулось в воду где-то в глубине колодца, зачерпнуло дополна.

- Э-э-э... - не очень вежливо откликнулся парень и обернулся.

Перед ним стоял древний дед. Лет сто на вид, не меньше. Сгорбленный, в линялом балахоне и таких же невнятного цвета штанах. На ногах были лапти. Димка такие только в музее видел в детстве. Наряды Укромской губернии девятнадцатого века, так экспозиция называлась. Стенд «Обувь бедноты».

- Чего «э-э-э», тебе жалко, что ли? - проскрипел дед. - У меня сил нет ведро-то поднять, а ты вон здоровый какой лось! А пить охота, жара...

Порыв тёплого ветерка растрепал редкие седые волосы гостя, шевельнул клочковатую бородку. Смотрел дед исподлобья, не зло, но как-то недоверчиво. Видать, разных людей за свой век повидал, всякое ожидает.

- Добрый день! - запоздало откликнулся Димка. - Конечно, конечно! Не жалко, что вы. Сейчас, только ведро подниму.

Дед кивнул и со скрипом почесал бородку скрюченным от возраста пальцем. Руки у него были тёмные, узловатые, сами как старое дерево под стать всему заброшенному участку.

- Добрый, коли не шутишь, - откликнулся он. - А это барышня твоя?

- Ну так... - засмущался Димка. Сам не знал, как назвать их отношения с Леной. Сложно ярлык приклеить. - Барышня. Учимся вместе, на одном курсе. Она художница, пошли вот с турбазы окрестности посмотреть, поискать для пейзажей ей натуру, да и... заблудились что- то.

- Бывает... А она красивая, - кивнул дед. - Хочешь ей подарок сделать?

В ведро словно стреляли: из одних дырок струйки лились потоньше, из других - как из крана в ванной. Но на дне что-то да плескалось, пока дед жадно пил, обливаясь водой. Бородка намокла враз и обвисла седыми сосульками, балахон тоже стал пятнистым, как камуфляж.

- Ну? - требовательно уточнил дед, возвращая пустое ведро. Всё вылакал, вот даёт! Опять бросать надо, крутить...

- Подарок? - задумчиво переспросил Димка. - Да не откажусь... Гриб какой-нибудь или ягоды? Тут же больше нет ни фига.

Дед засмеялся, дробным таким хохотком, с повизгиванием, фыркая и разбрызгивая капли с бороды.

- Чудные вы городские! Кто ж барышне грибы дарит, совсем сбрендили. Ягоды ещё туда- сюда, да только рано ещё. Не сезон. Нет. Слушай меня внимательно.

Лена тем временем откинулась на лавочке-бревне, опёрлась спиной на стену домика и, видимо, задремала от усталости. Всё шоу пропустила.

- Вон тропинка, - ткнул крючком пальца в прогалину между деревьями дед. - Идёшь по ней, там поляна будет. На середине стол стоит, самодельный такой, грубый, не ошибёшься. На нём шкатулка. Можешь забирать, такие дела. Ты ко мне с уважением, я тоже добром отплачу.

- Круто! А в шкатулке что?

- Там увидишь, - туманно ответил дед. - А мне пора, пожалуй. Иди, иди, куда сказано!

Димка невольно оглянулся на прогалину, а когда снова посмотрел на деда, того уже не было. Как в воздухе растворился. То ли глюки от жары уже, то ли... Да нет, вон отпечатки лаптей на земле, был он. Просто ушёл быстро. Наверное.

Оглянувшись на спящую Лену, Димка поднял второе ведро, напился сам, налил доверху бутылку. Отнёс подруге, но будить не стал, поставил у лавочки. Потянулся, подумал чуток и пошёл к опушке, стараясь не шуметь. Посмотрим, что там за шкатулка.

Идти пришлось недалеко, метров двести всего по виляющей между стволами тропинке. Показалась поляна, на ней, и правда, стол. Грубо сколочен, доски и не обтёсывал особо никто, но крепкий. А на столе - коробочка, шкатулка, кованая, блестящая, словно только сделали. Солнце на ней играет - глазам больно, отражается от завитков, дробится на углах.

Димка осторожно подошёл, протянул руку, чтобы открыть.

- Что за дела? - спросил кто-то. Голос насмешливый, но красивый. С таким голосом в артисты берут не задумываясь, даже если и лицо не очень.

Парень отдёрнул руку, будто обжёгся. Оглянулся вокруг - никого. Чудеса какие-то...

- Чего припёрся, спрашиваю? - продолжил откуда-то из пустоты голос. Странный какой-то, не поймёшь - мужской или женский. - До чужого добра охочий?

- Да нет, - растерянно ответил Димка. - Мне дед разрешил.

- Какой ещё дед?

- Ну, это... В лаптях. Старый такой. С бородой клочьями.

- Лешак, что ли? - присвистнул от удивления голос. - Вот это да... От него зимой снега не допросишься, а тебе тайные ходы раскрывает. Всё равно, нет. Не отдадим мы тебе шкатулку.

- Да я не себе... - застенчиво сказал Димка. Ему хотелось повернуться и убежать, так всё было странно. Но очень уж вещица красивая, Ленка точно оценит. - Девушке в подарок.

- Девушке? - с сомнением спросил голос. Его обладателя по-прежнему видно не было. - Любимой?

- Ну да.

Димка вдруг понял, не для кого-то - сам для себя: и правда, любимой. Как-то дружба в любовь и превратилась, сам не заметил. Вроде, сейчас всё у всех по-современному, час знакомы - и в койку, а у них вот так. Старомодно.

- А забирай, - вдруг ответил голос. - Соврал - тебе же хуже будет.

Димка снова протянул руку, но не взял шкатулку, а только откинул крышку. Внутри было пусто.

Раздался негромкий смешок:

- Это ж не тебе подарок, паренёк. Когда подаришь, тогда и поймёшь, что внутри.

- Так там пусто.

- Вот же вы, люди, бестолковые. Там то, что дороже горсти золота. Забирай и иди.

- Я... Спасибо большое. А подскажите ещё, как выбраться отсюда? Заблудились мы.

- Дорога вдоль леса. Влево. Иди!

Лена проснулась от робкого поцелуя. Удивлённо посмотрела на Димку, потом рассмеялась и обняла его, потянула к себе:

- Думала, так и не соберёшься!

- Я дорогу узнал. И... Вот. Это тебе подарок. В лесу нашёл.

***

Димка решил ничего не говорить про деда, про голос на поляне - ну их. Решит ещё, что ему голову напекло. Нашёл - и точка. Лена восхитилась подарку, повертела в руках, но открывать не стала. Сказала, потом. Нести шкатулку пришлось в рюкзаке Димки: очень уж тяжёлая. Зато дорога нашлась мгновенно, влево и вдоль опушки, как и сказал голос. Минут десять шли, завернули направо и - вот уже и турбаза виднеется, река перед ней, мостки для купания, ряд одинаковых - синих с серым - лодок. Димка оглянулся, но никакой опушки за спиной не было. Луг, за ним ряд домиков ближайшей деревеньки, антенны торчат над крышами, ветер доносит далёкий лай собак.

- А где?.. - спросил он было, но махнул рукой. А нигде. Ясно же, что не вернёшься в такие места. Это как медуза - раз, и растаяла на солнце. Остаётся только вспоминать.

***

После ужина Лена раскрыла блокнот, в котором делала наброски. Не блокнот даже, а целый альбом, листы большие, она его и в лес поэтому не взяла. Поставила перед собой шкатулку, чтобы нарисовать, откинула крышку и замерла. Димка потрясённо присел рядом, приоткрыв рот. Собирался обнять любимую, да так и замер: в воздухе зазвенела нота, потом вторая, дальше музыка полилась потоком, совершенно незнакомая, нездешняя. Вступили голоса, перед которыми меркли лучшие оперные звёзды.

Язык, на котором звучала песня, длинная, бесконечная, был напрочь незнаком Димке и Лене. Да что им! На всей Земле не нашлось бы его знатоков вовсе.

Лена, словно под гипнозом, подтянула к себе альбом, не отрывая взгляда от шкатулки, схватила цветные карандаши и уверенными чёткими движениями начала набрасывать картину. А музыка всё лилась и лилась, заполняя крохотную комнатку, но неслышимая даже для соседей.

А на альбомном листе оживал лес, напоенный солнцем, зелень и мёд, даже запах нагретой коры, казалось, витал над бумагой. И - на переднем плане - виднелись две фигуры. Слишком тонкие и изящные, чтобы быть людьми, со слишком точёными чертами лиц. Неземные. Нездешние. Длинные волосы падали на плечи, тёмные у одного, светлые у другой - почему-то ясно было, что это мужчина и женщина.

- Кто это? - шёпотом спросил Димка.

- Те, кто поёт, - так же тихо ответила Лена, не отрываясь от рисунка, внося лёгкие штрихи карандашом, под которым всё оживало. - Это эльфы, любимый.

© Юрий Мори

Источник

Слово-то какое кривое, дурацкое!

Так скалу какую-нибудь назвать могли, могучий чёрный клык, нависающий над водой бурной реки. Есть на Волге утёс, бурым мехом оброс… хотя где её взять бурную-то, в Глухове? Средняя полоса страны же. С южным уклоном и местными особенностями.

В этих краях нет скал. Нет бурных рек. Всё степенно, сонно, как веками сложилось, и люди соответствующие, неторопливые. Но прозвище вот влепили, не отодрать: одинец.

Как фамилия малороссийская, тоже ведь похоже…

Но фамилия у него была самая что ни на есть русская, Пастухов. Имя-отчество тоже без фантазии: Григорий Григорьевич. Одинец – это потому, что один он всю дорогу. Хотя и родители были когда-то, да померли – соседские бабки их ещё помнят, – даже жена имела место, но ушла. Надоел? Наверное, надоел. Куда он ей такой нелюдимый. Детей не нажили, молодость давно прошла, чего уж теперь. Так вот и живёт потихоньку, делит небогатый домишко с котом, в будни не спеша работает, на выходных пьёт.

Но тоже без задора, больше по привычке.

И сейчас стакан почти поднёс к губам, но выпить не случилось. Сперва за забором раздался крик. Басовитый, однако с повизгиванием в конце фраз, с фиоритурами, как бывшая супруга бы сказала. Она слов много интересных знала, не то, что он сам.

Григорьич не разобрал, что орали, но потом калитка затряслась от ударов. Колотили кулаками, затем в ход пошли ноги – железное полотно загудело, протестуя. Заскрипел и весь забор. Поставлено на совесть, мужики на заводе варили, столбы на полметра вниз в бетонных горшках, но сам факт – непорядок, конечно. Вызов общественному спокойствию.

Он снял очки, вытер засаленным рукавом рубашки покрасневшие глаза – вчера была пятница, опять перебрал чуток, сейчас бы подлечиться. Вот же суки! Сидишь тут, никого не трогаешь, а приносит кого-то нелёгкая. Журнал почитать не дадут. И выпить.

Раскрытая на заломленном развороте, пожелтевшая «Наука и жизнь» за ноябрь восемьдесят третьего была на столе, заставленном грязной посудой, предметом явно инородным. Однако же была. И он, хозяин, несомненно, читал эту статью, перечитывал, ища ошибки и внутренне споря с давно покойным автором. Зря, конечно, не воочию, но что поделать. Вечной жизни нет даже для профессоров физики, не говоря уж о скромных водителях молоковозов.

– Яйца вырву! – сообщил Григорьич в пространство, обращаясь больше к домашней обстановке. Скудной, как его жизнь, но всё-таки.

Поднялся, бросив очки на журнал и подошёл к окну.

Домик его от забора отделяло метра полтора: как раз тропинка вдоль стены и узкая полоса земли с редко стоящими деревьями. Абрикос, снова абрикос, а дальше к углу участка вишни и слива. Из-за этой полосы и высокой ограды происходящее на улице, узкой, но довольно длинной, представлялось сродни взгляду сверху вниз на канаву, по которой то плыли человеческие головы, то крыши легковушек, то – занесёт же нелёгкая! – ломая ветви продирался грузовик.

Калитку из этого окна видно не было.

И вокруг всё так же: узкие палисадники вдоль улицы, калитки, заборы, одноэтажные домики частного сектора, деревья и кусты. Деревня, глушь… Пресловутый Саратов показался бы столицей по сравнению с Глуховым.

– Открывай, разговор есть! – снова рявкнули из-за забора.

Валерка. Сосед. Человек и в трезвом виде не обременённый интеллектом и моральными устоями, а уж пьяный – и подавно. Зато отец семейства, состоящего из зашуганной Лариски с вечно немытыми волосами и сопливого мальчугана. Как его там, Данилы, что ли, лет десяти от роду. Наличие семьи у себя и отсутствие таковой у соседа время от времени пробуждало в Валерке непонятное чувство превосходства.

– Кончай молотить, – буркнул Григорьич, уже выходя на крыльцо. Сидящий на стёртых бетонных ступеньках Шаврик недовольно мяукнул и прыснул в сторону, далеко, однако, не уходя. Уселся на асфальте дорожки и начал вылизываться, поглядывая вокруг.

– Открывай, Одинец! Обсудим! – заорал Валерка, хотя хозяин дома уже неторопливо шёл к калитке, над которой торчала голова соседа.

– Чего надо? – проворчал Григорьич, ковыряясь с засовом, ржавым, давным-давно не смазанным. Всё у него такое в хозяйстве, куда ни глянь. Один кот ухоженный, да в сарае порядок, а дом со двором, да и самого себя запустил порядком.

– Яблоня твоя весь свет загородила, сколько уже говорю. Пили давай!

Засов подался, сыпля чешуйками ржавчины под ноги. Нет, надо бы смазать, надо. Сейчас вот горластого этого спровадить и – заняться делом. Не убежит стакан-то.

– Яблоня… – неопределённо повторил Одинец. – Ага.

Валерка был лет на двадцать моложе, но какой-то рыхлый. Пухлый и бесформенный. И внешне, и в душе. Нажрался с утра, вот и геройствует, а потом опять извиняться придёт. Плавали – знаем или опять двадцать пять.

Вот и сейчас: только сунулся во двор со своими претензиями, сразу же и огрёб. Григорьич даже не бил, так, сунул кулаками пару раз по рёбрам, чтобы охладить соседа. Валерка взвизгнул, отпрянул, размахивая руками, пришлось в душу разок зарядить. От удара под дых сосед сложился вдвое как перочинный ножик, захрипел и осел кучей на грязный асфальт.

– Ты чего… – выдохнул он. – Думаешь, если ветеран… Найду управу!

Старый я стал, подумал Одинец, разминая кулаки. Не должен он болтать после удара.

По канаве улицы прошла незнакомая парочка, парень с девчонкой, с любопытством поглядывая на скорчившегося Валерку, на самого Григорьича, давно облысевшего, худого, наряженного в привычную клетчатую рубашку без половины пуговиц и растянутые спортивные штаны.

– Чего пялитесь? Не в цирке.

Валерка с трудом поднялся, опираясь на забор. Зло посмотрел, но – надо же! – заткнулся. Парочка шмыгнула дальше, куда шла.

– Иди-ка ты, Валерик, домой. Ещё накати и спать ложись. Если дурак – сиди дома, людей не тревожь. А яблоню я пилить не собираюсь и тебе не дам. Отец сажал, память это.

Тот потряс головой. Хмель, видимо, отступил ненадолго, прояснилось что-то. Сбавил обороты.

– Дядь Гриш… Ну как так… У меня ж темно во дворе из-за неё.

– Твои проблемы, – сказал Григорьич. Ему и жалко было чудака, и разговаривать с ним который раз об одном было лень. – Ещё заявишься в калитку колотить – пасть порву. И моргалы, соответственно, выколю.

Советские фильмы Валерик не смотрел, так что воспринял всё как реальную угрозу. Похрипел ещё, поёжился, отлип от забора и вывалился обратно на улицу. Одинец хотел его пнуть для скорости, но пожалел. Калитку только захлопнул сильнее, чем надо было, с хрустом задвинул засов.

Щенок. Ветеранством ещё попрекает.

Было дело, воевал. У нас в стране так частенько бывает: войны нет, а участники боевых действий – есть. И удостоверение соответствующее, и медали в шкафу лежат с тех пор, даже орден. Только не носит их Григорьич. Не из стеснения, а так… Причин не видит. Если б стеснялся, отказался бы ещё тогда, как Рохлин от Героя. Но нет, принял, потому как за дело дали, а что не надевает…

Да кому какое дело?

Шаврик мяукнул, приветствуя хозяина. Намекает, паразит хвостатый, что и пожрать бы не помешало. А то как вчера выйдет: после второго стакана Григорьич уже не годен в кормильцы.

Однако, кот обождёт немного, не до того. Надо бы про засов не забыть. Маслёнка в сарае где-то, вот туда и надо. Здесь и дверь без скрипа открывается, и свет проведён, и мусора никакого на полу. Чистота и порядок, потому как самое важное это место из всего неопрятного хозяйства. Центр его, Григория, бытия.

Щёлкнул выключатель. Стеллажи на одной стене, там чего только нет: и метизы всех видов, и инструмент, и радиодетали советских ещё времён в одинаковых длинных ящичках: они с отцом когда-то их мастерили. Батя только рад тогда был, что сын не по дискотекам с шалавами, а дома вот, паяет что-то, конструирует.

Григорьич тогда мечтал в политех поступать, со школы ещё увлёкся электроникой, а вот видишь, как оно повернулось. Военком честно сказал: Родине сейчас нужны шофёры. А после армии и вовсе не до того было: не спиться бы. Какая учёба? Давай лучше работай. Все категории открыты? Забей ты, парень, на это высшее, ну сам подумай, куда оно тебе. Денег с порога больше, чем у инженера со стажем.

Так и остался водилой.

– Маслёнка, – вслух напомнил он себе. – Засов.

Как все одинокие люди Григорьич частенько разговаривал сам с собой. И с Шавриком ещё, разумеется, но кот сарай не любил. Говорят, память у кошек недолгая, но хвостатый точно запомнил связанные с этим местом сложности. Видимо, больно было.

Напротив стеллажей, у другой стены – пара верстаков, потом квадратный стол с самогонным аппаратом: ну как без такой необходимой вещи в наше время? – и длинный массивный постамент Установки. Сама она, деликатно прикрытая брезентом от лишних глаз. Две синие лампочки горят, специально край ткани отвёрнут, чтобы видеть. Идёт накопление энергии.

Григорьич остановился напротив, почти забыв о маслёнке.

Началось всё с того самого журнала насчёт науки и жизни. Очередной – отец говорил, это циклично: вспоминают-модно-забывают – всплеск интереса к трудам Чижевского плюс некоторые идеи профессора Корчагина. Это и не электроника в общем-то, скорее, электротехника с толикой биологии. Ионизация, электромагнитные поля, воздействие на организм. Но в Установку даже отец не верил, что уж там говорить об остальных: Одинец, будучи моложе и азартнее, даже чертеж и схемы высылал в ту самую «Науку и жизнь», но получил только вежливый ответ, что современная наука не располагает подтверждениями благотворного воздействия электромагнитных полей такой частоты на бла-бла-бла.

Эдакое словосочетание Григорьич сам сочинить был не в силах, запомнил из короткого письма дословно. А само письмо, помнится, сжёг в сердцах.

Не надо, стало быть? Ваши проблемы.

Установка работала. Она на самом деле могла очень многое, проблема была только в очень долгом накоплении энергии. Очень. После пяти лет непрерывной работы Григорьич задействовал её на всю катушку только однажды, когда подыхал Шаврик. Слишком уж его было жалко, к тому же родители только-только умерли, сперва отец, а через два месяца мама, страшно было остаться совсем одному.

Жена – это уже потом. Пришла. Ушла. Чёрт с ней!

Шаврик и сейчас живой, хотя двадцать лет прошло. Одинец понял, что, не зная теории, каким-то образом соорудил источник оздоровления. Больше в журналы не писал, думал, прикидывал, но образования понять не хватало, а посоветоваться было не с кем. Чистая наука умерла в тисках победившего капитализма, а убеждать кого-то из олигархов… Ну, поверят, но заплатят скорее всего закатыванием в бетон – на всякий случай, чтобы другим тайну не раскрыл.

– Хрен я кому тебя продам! – прошептал он, глядя на синие лампочки панели.

По его расчётам, примитивным и до конца не понятным самому, ещё лет десять-двенадцать и Установка накопит заряд для его оздоровления и омоложения лет на пятьдесят вперёд. Там и регенерация органов – Шаврик-то подыхал от рака, опухоль была во всё пузо, никаких анализов не надо, – и обновление клеточного состава, и практически новая кровь. Может, даже шевелюра новая вырастет.

– Маслёнка… – напомнил себе Григорьич. Главное, за эти предстоящие годы не разболеться самому, дождаться вожделенных шестидесяти пяти. Да и несчастных случаев избегать по мере сил, пить меньше. А уж потом… Новая печень! Он даже хохотнул от этой мысли.

Взял железную банку с машинным маслом, отлил немного в пластиковую маслёнку, нажал для проверки. Нормально идёт, не засорилась.

Вернулся к калитке, промазал засов, потом капнул чуток на петли: тоже не помешает, скрипеть меньше станет.

На улице было пустынно. Суббота, полдень, летняя жара, хотя уже и сентябрь. Где-то лениво брехали собаки, слышно было неразборчивое бормотание радио и далёкий стрёкот мотоцикла. Гоняет кто-то по Глухову, и не лень же в такое пекло.

Остаток масла Григорьич вылил в замок. Раньше такого и не было, накинул сверху щеколду – и на работу, а потом пришлось обзавестись, когда новую калитку делали. Времена непростые даже в их захолустье, лучше понадёжнее закрываться. Опять же Установка… Больше ничего ценного у него и не было: не старинный пузатый же «Рубин» красть станут, не стаканы и не кота.

Мотоциклетное стрекотание стало громче. Пока он возился с калиткой, показался и сам источник неприятного навязчивого шума – ага, разумеется, Гусь. Парнишка с соседней улицы, только после армии, глаза горят, в штанах дымится.

Пролетел мимо, кивнул: кричать «здрасьте!» в грохоте прямоточного глушителя было бессмысленно. Пахнуло горячим металлом, пылью, выхлопными газами. Мотоцикл скрылся за поворотом.

Григорьич сунул мизинец с жёлтым кривым ногтем в ухо, потряс, избавляясь от грохота – аж заложило, вот, подлец. Но и претензий никаких, не ночью же гоняет. Днём-то можно. Только вот не так бы быстро: вёрст восемьдесят ведь в час.

Валерки не видно, видать, пошёл пить дальше, а вот пацан его вылез. Сидит у калитки на вкопанном бревне, шорты-маечка-сандалики, машинки какие-то вытащил, играет. Или не машинки? Чёртово зрение, уже и грузовик в очках водить приходится, годы. Ну да ничего.

Установка потом всё спишет. Заменит. Омолодит.

Одинец запер калитку, хозяйственно вернул маслёнку на место, заодно и свет в сарае выключил. Два синих огонька от входа показались ему в который раз чьими-то вполне разумными глазами. Не сказать, чтобы он всерьёз одушевлял Установку, но что-то около.

Вернулся в дом и с наслаждением выпил полстакана самогона. Тёплый, вонючий, но отлично пошёл после небольшой встряски и хлопот с калиткой. Тремя жадными длинными глотками.

– Не жалейте меня, я нормально живу, только кушать охота порой… – немузыкально промурлыкал Григорьич, вновь нацепив очки.

Есть свои плюсы в одиночестве, есть! Опять же когда впереди не угасание и цирроз, а обоснованная надежда на регенерацию и – ну пусть не вечную, но молодость – совсем хорошо. Шаврик заглянул на кухню и протяжно заворчал. Мяуканьем этот хриплый звук не назвать, но смысл понятен: слово «кушать» зверю было знакомо и симпатично.

«Наука и жизнь» в голову не лезла. Да и смысл? Читано-перечитано, что можно – использовано, с самим профессором Корчагиным бы поговорить, но это только на том свете: скончался учёный муж ещё в девяносто втором. То ли возраст, то ли водки палёной накатил, а возможно и просто от уныния. В девяностых всяких причин хватало.

–…кому нужен старый никудышний дед… – закончил петь Григорьич.

Время растянулось и остановилось: казалось, даже старые часы на стене, бодро задравшие стрелки – почти час дня – замерли. Хотелось ещё граммов сто пятьдесят, но он решил не спешить. Шаврика покормить надо, в три часа футбол по «Матч-ТВ», куда торопиться-то, собственно?

А можно и вовсе не пить, а завтра с утра на рыбалку поехать: своей машины у Григорьича отродясь не было, от руля и на работе тошнило, но есть мопед. Старенькая «Рига», отцовская, но пока на ходу. Уж до речки всяко довезёт, а поможет Господь – и обратно. Или приятелям позвонить, у Маркова вон «шестёрка», жена-мегера и спиннинг запасной найдётся.

Мысли текли ровно, плавно, даже и не текли, а скручивались в вялый водоворот, опускались воронкой куда-то в глубину, где тина и усатый метровый сом смотрит пристально маленькими пуговицами глаз, точно прикидывает нечто, людям вовсе непостижимое.

Снова застрекотал мотоцикл. Вот же неуёмный этот Гусь, небось, шестой круг по Глухову делает, оба моста проехал, а теперь опять сюда. Женился бы уже, что ли.

Грохот нарастал. Григорьич поморщился и встал, собираясь включить телевизор в спальне. Насчёт рыбалки надо бы подумать, погода хорошая, а Марков давно звал, если ему позвонить вовре…

…время снялось с паузы и полетело стрелой. Только тетива щёлкнула. Или это на улице что-то стряслось? Раздался глухой удар, потом ещё один, звонкий, металлом о металл. Истошно закричал кто-то, без слов, просто взвыл, точно угодив в капкан и теперь пытаясь вырваться. К этому вою примешивалось негромкое скуление, безнадёжное, как у чувствующей близкую смерть собаки.

Григорьич пулей вылетел на крыльцо как был, босиком, добежал до калитки, шлёпая по пыльному асфальту ногами. Крик продолжался, а вот скуление почти утихло, превратившись в жалобный, почти неслышный хрип. Смазанный засов отошёл в сторону, калитку нараспашку, вперёд, вперёд. Почему-то вспомнился сюжет по телевизору: огромные башенные часы изнутри, Биг-Бен это был, что ли. Гигантские, в человеческий рост, шестерёнки, хитро зацепленные друг за друга, поворот, щелчок, массивный молот отходит назад, готовясь к удару, который услышит весь город.

Большой город, не чета Глухову.

Гусь, баюкая сломанную об асфальт руку, сидел прямо посреди улицы, весь в пыли. Кровавые царапины через лицо, щегольская белая футболка порвана и вся в пятнах. Шлем валялся поодаль, соскочил, видимо, при ударе. Но жалеть наездника не стоило: мотоцикл, с погнутым передним крылом, пришпилил к забору несчастного Данилу. Именно пацан и хрипел еле слышно, чудом издавая звук разможженной, раздавленной в кровавое месиво грудной клеткой. Торчащие из-под мотоцикла руки были раскинуты, в правой он так и сжимал машинку. Всё-таки машинку: сейчас Григорьич смог её рассмотреть, как будто это было важно.

– Колесо… вильнуло, – жалобно сказал Гусь, опустив голову, не глядя ни на Григорьича, ни на свою жертву. – Дядь Гриш…

Из соседской калитки уже выскочил Валерка: волосы дыбом, одутловатое лицо мгновенно стало белым, куда только вся пьянь делась. За ним бежала Лариска, в халате, истошно вереща что-то на ходу.

Григорьич пошатнулся. Перед ним будто заново встали ребята из взвода, те, что домой уже «двухсотыми», в закрытых гробах. Они умерли, а он жив. А зачем жив?

Он подскочил к мотоциклу, рванул его за руль в сторону, отбросил. Пусть. Потом. Оттолкнул Валерку, который рвался к сыну, схватил Данилу на руки, плечом пихая Ларису: не лезь.

– Скорую, быстро! – крикнул он в искаженное лицо соседки. Хотя с одного взгляда всё понятно было, какая тут «скорая». Отходит пацан. Даже будь он в реанимации, ничего уже не успеют.

Судьба? Ну, значит, судьба.

Так и неся Данилу, прижав его к груди и не обращая внимания на льющуюся кровь, обломки костей и розовые пузыри на месте лёгких, Григорьич скачками понёсся к себе во двор, словно гигантское насекомое прихватив с собой добычу. Валерка тряс Гуся за плечи, орал что-то матерное, пинал его, а Лариса бежала следом за соседом молча, будто преследуя. Мотоциклист как тряпичный болтался от тряски и ударов, не закрываясь, не отвечая ни на что, молча.

Дорожка, поворот, сарай, дверь с пинка, ткнул лбом в выключатель.

Засветились неяркие на дневном свете за окнами лампочки, озарив тёплым желтым святая святых. Григорьич ткнул локтем в выключатель Установки, зубами схватил брезент и потянул на себя, стаскивая на пол, под ноги. Показалась массивная труба, открытая с обеих сторон, чем-то похожая на томограф. Установка ровно загудела, к синим контрольным лампочкам прибавилось целое созвездие на панели.

– Умрёт же он, Одинец… – безнадёжно и очень тихо сказала ему в спину мать Данилы. Парнишка уже не хрипел, вообще не издавал никаких звуков, только хлюпало что-то, двигалось в раздавленной груди.

– Не знаю, – ответил Григорьич. Аккуратно положил Данилу на выехавшую из трубы полосу каталки, задвинул её на место, точно пряча умирающего. Пробежался пальцами по кнопкам. Двадцать лет накопления… Да и хрен с ними!

Установка взвыла, как будто распиливая там, внутри, маленькое тело. Лариска бросилась было к Григорьичу, но он ткнул её кулаком в подбородок. Женщина отлетела к стеллажу, обрушивая на пол инструменты, зацепила локтем и вывернула на пол ящик с транзисторами, рассыпавшихся кучей мёртвых коричневых жуков.

Установка вошла в максимальный режим, внутри мерно щёлкали реле, запахло озоном как возле работающего на пределе принтера.

– Не лезь! – рявкнул Григорьич. – Один шанс, дура!

На суету пришёл Шаврик, против обыкновения сунулся в сарай и застыл у входа, таинственно отсвечивая блёклыми голубыми глазами. Установка теперь кряхтела и позвякивала, запах усилился. Весь мир был пропитан озоном. Кот тряхнул усами и чихнул.

– Ну а как ты хотел? – спросил хозяин. – Технология, брат. Электричество!

Из трубы послышался протяжный стон. Что бы там ни происходило, Данила точно не умер. Если уж Шаврика вылечил, то теперь и вовсе хорошо всё будет.

А что ещё надо-то, если вдуматься?

Лариска закусила губу, до крови, так что зубы окрасились алым, но под руку больше не лезла. Григорьич мельком глянул на неё и сказал на всякий случай:

– Скорую-то вызови. Я сам не знаю, хватит мощности или нет.

Он потянулся словно кот, разминая мышцы. Аж свело всё от напряжения, но это ничего, это пройдёт. И… награды, пожалуй, стоит иногда надевать.

За дело они. Заслужил всё-таки.

– Яблоньку мою не трогайте, всё равно не спилю, – сказал он весело. – Поняла?

© Юрий Мори

- Сколько, говорите, дому-то? Лет сорок? - уточнил покупатель. Уже шестой визитёр на этой неделе, не считая своры бестолковых агентов, ставших риэлторами от безденежья. Модная профессия и, - если не сидеть сложа руки, - прибыльная.

Увы, но именно этим денег не дано.

Шестой. Но мне так показалось - вот этот реальный. И деньги есть, и желание, да и сама бабулькина развалюха его чем-то зацепила.

Понять бы чем - уговорил на раз.

- Начали строить в пятьдесят восьмом, закончили где-то в шестьдесят первом.

- К полёту в космос, что ли? - хохотнул покупатель.

- Типа того... Дом имени Гагарина.

- Ха! В смысле - поехали?

А ведь он нервничает. И сильно, пытаясь скрыть это от меня.

То ли боится кидалова, то ли для него это - покупка десятилетия. Хотя по машине не скажешь: она одна дороже дома вместе с участком, гаражом с дырявой крышей и сарая, куда и зайти страшно.

Хорошая у него машина. Дорогая.

- Стены шлаковые, наливные... - я давно выучил скрипт наизусть. Ночью разбуди, буду бормотать: «Перекрытия деревянные, но не гнилые. Шифер на крыше старый, зато погреб...»

Кстати, да: погреб и правда роскошный. Пять ступенек вниз, если поднять за край грубо сколоченный щит из досок, не забыв повернуть регулятор старинного выключателя, потом площадка. Дальше надо сгорбиться не хуже Квазимодо, повернуть направо и нырнуть по ещё семи ступеням вниз. Готово.

Здесь можно пережить ядерную войну, ураганы, голод и очередной коронавирус.

Всё есть, только там холодно очень. Стены - влажный цемент, пыльная лампочка под потолком, ржавые полки для продуктов. Крючья по краям, видимо, мясо вешать планировали. Правда, сколько я прожил здесь в юности, ни окороков, ни даже паршивых колбас там никогда не видел.

Просто крючья. Кованые, на совесть приделанные к полкам.

Ну и ряд зелёных бутылок на земляном полу, вдоль другой стенки: бабулькино вино из свойских яблок. Года через три-четыре выдержки - если не скисало - становилось нектаром и амброзией. До этого дрянь была несусветная, кислая, с мощной дрожжевой отдушкой: яблоки так себе, деревья-то давно выродились, стояли дубы-колдуны по участку, ворон пугали.

- И всё-таки три? - поковыряв кору одной из могучих, уходящий ввысь яблонь, спросил покупатель. - Не скинете сотни две?

- Нет, - как можно увереннее ответил я. Есть у него три миллиона. И больше есть, так что нечего тут. - Хорошая цена. Участок пять с половиной соток. Погреб, опять же. Гараж. Сарай...

Покупатель вытер испачканный корой палец белоснежным платком. В воздухе пахнуло то ли Дольче вместе с Габбаной, то ли мужской Шанелью.

- Беда с вами... Уступать не хотите, а хотелось бы. Три - многовато.

Я видел, что он на крючке, оставалось дожать.

- Есть и другие покупатели. Думают пока, но есть. Вы шестой за неделю смотрите, а мне не к спеху.

Честность - лучшее оружие. Пусть и немного ржавое: шестой-то шестой на неделе, но из реальных - первый. И пока единственный. Агенты не в счёт, половина уже и телефон мой потеряла, остальные будут ждать подходящих покупателей до буддийской пасхи.

- Послушайте... Юрий? Да-да, Юрий! Плохая у меня память на имена, прошу простить. Я честно скажу: купил бы. Но денег сразу столько нет. Предлагаю вариант, давайте в рассрочку? Миллиончик сразу перед сделкой, остаток через...

Он поднял взгляд к небу, словно надеялся прочитать баланс в облаках. Дебет. Кредит. Кэш, сами понимаете, флоу.

- Через месяц, - твёрдо закончил он и посмотрел на меня.

Глаза у него были странные, я такие у игроков в карты видел. Заядлых игроков, когда вроде и фулл хаус на руках, но... Чёрт его разберёт, что у противника. Шальные глаза, несмотря на остальной облик, благообразный, выдающий и вкус в одежде, и заметный достаток. Не то, что я - стою перед ним в драных джинсах и потерявшей цвет майке. Как дочь офицера.

Не пришло в голову наряжаться.

А глаза не просто шальные - страшные, как два дульных среза, колодцы чёрных зрачков, плавающие в карей радужке. И затягивают меня, сволочи, словно пылесосом к себе в глубину.

Даже колени задрожали.

Я отступил на шаг и вытер рукой испарину со лба. Что за?.. Вечер уже ведь, не жарко.

- Смеётесь? - не очень вежливо парировал я. - А где гарантии, что отдадите два остальных? В договоре прописать рассрочку - так я потом по судам буду годами бегать, если что.

Покупатель вздохнул.

- Я вам расскажу одну вещь. Только не принимайте меня за психа, это не так. И не пытайтесь найти сами, не выйдет. Здесь, - он махнул рукой, - спрятан клад. Сто лет почти лежит, я точно знаю. Продам часть и отдам вам деньги.

Я не удержался от усмешки, очень уж он был серьёзен. Аж короткая бородка, украшающая довольно безвольный подбородок, задралась кверху. И очки в недешевой оправе запотели от восторга. Клад, ага.

В бабулькином доме, где жили шестьдесят лет - хорошо жили, плохо, по-разному, но всегда небогато. Я - не исключение. Окаменевшее кошачье дерьмо - максимум, что здесь есть. И журналы «Радио», отцовские, подшивка за семьдесят шестой год.

А вот он, покупатель, остался пугающе серьёзен даже после моей кривой улыбки. Стоял и смотрел в упор. И молчал, ожидая пас с моей стороны. Пора пробить.

- Не верю, Иннокентий. Простите, что смеюсь, но клад... - я фыркнул. - Нет, не верю. Сто лет назад здесь пустырь был. Я в юности интересовался историей.

- Отнюдь, - немедля парировал покупатель. - Не пустырь. Окраина Троицкой слободы, верно, но не пустырь, а склады кирпича. Вы же знаете, завод неподалёку был.

Про завод я знал. Да и здоровенный, на десяток кварталов, котлован, давно оплывший, застроенный частными домиками, как бы намекал на прошлое.

Район этот соседний в народе до сих пор - Глинозём.

- Кирпич попадается, если копать на участке. Это верно. Красный, старый, почему-то всегда кусками, целого ни разу не находил. Ни разу, вот как... Даже не задумывался. Кирпич...

Я озадачился. Иннокентий, видимо, в теме истории здешних мест, возможно, и клад...

- А если по-другому? Вы находите золото-брильянты под моим присмотром, мы их делим по-братски и расстаёмся друзьями? Сам дом-то вам ни к чему, как я понял. А я его потом продам другим людям, всё деньги.

Меня слегка мутило, голова кружилась и хотелось присесть - да вон, хотя бы, на лавочку у забора. Под кустом давно отцветшей сирени. Под пыльные листья, в самую гущу паутины. Зачем туда? Можно же пойти в дом. В дом...

Не сблевать бы.

***

Сосед хлопнул воротами гаража, разбудив неширокую улочку. Где-то неподалёку залаяла собака, послышался натужный рёв двигателя. Явно грузовик. И так же явно - не пустой. Странно, до этого никаких звуков не было во время нашего разговора - как застыло всё, замёрзло. А теперь оттаяло - вон и бубнёж телевизора по соседству слышен, и голоса чьи- то.

- Вы сказали, ключи запасные в доме, - вежливо сказал Иннокентий. Вежливо, но как-то... требовательно. Слишком для потенциального покупателя.

- Вам зачем?

- Ну здравствуйте... - заметно удивился он. - Я же купил дом, один комплект вы отдали, нужен второй. Или их несколько?

Мы сидели на кухне. Всё вокруг осталось как при бабульке - переделанный в стенной шкаф проём печки, полки за занавеской на провисшей верёвке, вешалка со старыми куртками, груда посуды возле плиты. Как на поминках когда-то бросили, так и лежит, счастье для мух. Я же здесь не живу постоянно.

И часы с кукушкой на стене. Гири в виде шишек на полу, стрелки застыли.

Я привстал, но вновь повалился назад, на скрипучую табуретку. Сил не было. Ничего не было - только Иннокентий, в другом почему-то костюме: в машине переоделся? А зачем?!

И закат в окна, сквозь густую листву, через ровный ряд частокола забора.

Голова болела адски. Так бывает с грандиозного похмелья, но я уже три года - ни капли. Или вчера всё же... Вчера?

- Какое сегодня число? - хрипло спросил я. Слова с трудом лезли наружу, задевая будто покрытый шерстью язык. Как чужой рот, взаймы взятый.

- Юрий... - покупатель облокотился на стол, за которым мы сидели. - Я понимаю, обмыли сделку, но нельзя же так! Печень не выдержит. Вы уже и дни путаете? Четвёртое. Августа, если это тоже затруднительно. Год назвать?

- Не надо... Дайте воды, если не сложно. Что-то мне нехорошо.

Иннокентий кивнул и потянулся за кружкой. По столу были разбросаны какие-то листки с текстом и подписями, на одном синел казённый штамп. Особняком стояли две пустые водочные бутылки и блюдце с гусарски потушенным о середину окурком. Картина маслом, только вот водку такую я в жизни бы не стал брать. Хорошо помню, что слишком резкая, хотя и давно не пил.

Я благодарно кивнул и залпом высадил пахнущую хлоркой воду. Шерсть на языке стала мокрой, а так - никакого облегчения.

Четвёртое... Четвёртое?! Ответ с трудом пробился в обернутый поролоном мозг.

- То есть как - четвёртое? - прошептал я. Даже на хрип сил не осталось. - Вы же первого приезжали...

Я поставил кружку, стараясь не уронить на стол. Рукав. Моя клетчатая рубашка, несомненно, но я же раньше был в майке...

- Амнезия. Делириум, видимо, тременс. Впрочем, я не врач, так, житейские наблюдения, - сообщил Иннокентий. - Вот ваш экземпляр договора купли-продажи, отметка Росреестра, всё по закону. Регистрация второго числа была. Остаток денег через месяц, как и обещал. Если вы к тому времени на тот свет не отъедете, с вашими темпами несложно...

- А миллион? - шепнул я. Закат перестал резать глаза, солнце почти зашло, и кухня погрузилась в полутьму.

- Вот ваша расписка. А уж куда вы деньги дели... - Он картинно развёл руками. - Давайте ключи и выметайтесь. И так весь вечер на вас потратил.

Кран, который он не закрутил, наливая воду, размеренно капал. Гулкое железное бзын-н-нь от раковины впивалось в голову стрелками дартса. Эх, мне бы зеркало - посмотреть, куда они все попали.

Бзын-н-нь... Куда я дел деньги и три дня жизни?

- А клад? - вспомнил я вдруг. - Мы же решили...

- Какой клад? - изумился покупатель. - Мил человек, вам бы к доктору надо! Запой - страшная штука, поверьте, у меня сосед по даче после трёх дней подряд начинает ловить немецких диверсантов. Достаёт помповушку, садится в кустах, и не дай Господи кто-нибудь на участок зайдёт без спроса. Там такая драма начинается...

Дальше я не слушал. Подмешать что-то тогда в саду он не мог. Гипноз? Может, и гипноз. Я не сильно в него верю, но и в электричество верить особо не нужно - током шарахнет вне зависимости. Или это магия какая-то?

Да ну, чушь. А вот гипноз - вполне, вполне. Рабочая гипотеза.

- Да вы меня ещё и не слушаете! - возмутился покупатель. Встал и решительно щёлкнул выключателем. Здесь не как в погребе, вполне современная коробочка на стене. - Запасные ключи будьте любезны! И идите. Или такси себе вызовите, мне всё равно.

Взгляд буравил меня, прижимал к табуретке, хотелось уткнуться носом в стол и заснуть. Замереть. Деться куда-нибудь рассудком, желательно, не трогаясь с места.

За окнами рассмеялась девушка. Слов её спутника не слышно, только ровное гудение голоса, а вот её - да. Звонкий такой смешок. Беззаботный. Встать из последних сил и позвать на помощь?

«Товарищи дорогие, господа и дамы, околдован злым гипнотизёром, просрал дом бабкин, да ещё опять запил!»

Так, что ли? Бред.

Иннокентий не стал садиться на место, нависал надо мной, глядя исподлобья. Глаза... Не смотреть ему в глаза! Хотя, да, поздно.

Я послушно, но с трудом поднялся, сунул руку за занавеску - там, на одной из полок, ключ от бабулькиной половины. Как умерла, так и стоит запертая. Сейчас открою. Сейчас.

Понятно стало, что ни на какую помощь я никого не позову, попал в капкан. Подарил этому гаду дом, что сказать.

- Так... Клад-то есть? - с трудом проворачивая ключ в замке, шепнул я.

- Не про вашу честь! - усмехнулся покупатель. - Идите уже, доставайте. Время позднее, а мне ещё на дачу ехать.

Дверь скрипнула и открылась. Из бабулькиной половины пахнуло сложной смесью нафталина, лекарств, пыли и - почему-то - ванили. Как в детстве, когда все ещё были живы, а на кухне грелась духовка, чтобы через полчаса выдать первую партию горячих слоек. С корицей и маком.

- Не тормозите, Юрий! - сказал мне в спину покупатель. Вежливый, гадёныш. Мог бы и на ты, и прикрикнуть. - Ключи!

Не зажигая света, я прошёл по первой комнате, задев ногой узел с каким-то тряпьём, открыл вторую дверь. Спальня. Портрет прабабушки, железная кровать, массивный старый сундук и столик у окна. Запах ванили стал невыносимым, голова не просто болела - раскалывалась на части, трескаясь по всем сложным швам.

Их там много, зубчатых соединений черепа. Больше, чем нужно.

- Сейчас, - чужим механическим голосом сказал я. - В сундуке ключи.

- Надо бы свет зажечь, ни черта же не...

- Не надо. Голова болит, глаза режет. Сами виноваты, чем вы меня там бахнули.

- Ничего опасного. Наука плюс личный талант, - самодовольно ответил Иннокентий. Но шарить рукой по стене в поисках выключателя перестал. - Вам бы сейчас тёплую ванну, пару таблеток аспирина и поспать сутки. И всё. Только не пейте, от души прошу, от этого будет хуже.

Благодетель, его ж мать.

Так я не просто раньше не влипал - даже не ожидал подобного. На предмет бандитов, что придут отжимать недвижимость с паяльником - подумывал, а вот гипноз... Будет наука, если выберусь невредимый головой из этой невидимой ямы.

Сундук был не заперт. К чему, если там переложенные тряпками старая шуба, не имеющие особой ценности серебряные тарелки, старые журналы, альбом фотографий и прочая ерунда, имевшая смысл только для самой бабули.

Трик-трак-трень. Петли смазывали ещё до постройки дома, не позже, а сундуку было лет сто пятьдесят. Наследство кого-то из пра-пра, купеческой дочки. Густо пахнуло нафталином и тем непередаваемым запахом, что источают старые меха. Мёртвым зверем.

- Подержите шубу, - тихо сказал я и вытащил из сундука тяжёлый мягкий ком. - Не хочу на пол бросать, бабулька её очень берегла.

Он - я был уверен - скорчил недовольную рожу, но послушно принял от меня меха. Гипноз, говоришь... Хорошо.

- Юрий, а вот... - начал было покупатель, но я уже бросился из комнаты. Теоретически, мне- то ничего не угрожало, но как знать. Очередной раз проверять не хотелось, мало ли что может произойти.

Незаконченный вопрос перерос в страшный булькающий хрип. Покупатель ударился всем телом в шкаф, потом его мотнуло - судя по скрипу - на кровать. Затем сбросило на пол, раздались глухие удары и знакомое мне чавканье, словно кто-то запустил в спальню свинью.

Я бросил прощальный взгляд в полутьму половины: нечто тёмное, косматое, бесформенной кучей сидело сверху стонущего гипнотизёра, рвало его на части. Пило. Выжимало досуха.

Каблуки модных туфель Иннокентия суетливо скребли по крашеным доскам пола, задевали сундук.

Косматое повернуло ко мне голову с тускло светящимися багровым глазами и широко улыбнулось, растягивая будто резиновую пасть с десятками острых блестящих зубов.

Кто он есть? Вам лучше и не знать.

Я захлопнул дверь в бабулькину половину, повернул ключ. Раз. Другой. Никогда не знаешь, стоит ли опасаться нашего фамильного клада. Улыбчивого в сто зубов при определённых условиях, когда понимает, что кому-то из нас грозит опасность. Тревожно, что какие-то слухи просочились, хотя это совсем не деньги, конечно.

Не золото и бриллианты, просто шуба.

Тошнота и слабость схлынули, словно некто разом выдернул из меня мешающие жить колья, дартс этот сраный, окатил живой водой. За толстой дверью раздавались затихающее хрюканье и скрежет, покупателя слышно не было. Скоро наестся.

Кран издал последнее бзын-н-нь, пока я не закрутил его потуже. Так-то лучше.

Я вышел во двор и пошёл к калитке. Первым делом откатить от ворот машину - брелок с ключами я подобрал на столе, среди бумаг, оказавшихся вовсе даже не договором и распиской, а безобидной пачкой газетных страниц.

Крепенько он меня заморочил, теперь и похвалить можно талантливого покойника. Мо-ло- дец!

Машину - в близкий к дому парк. И лучше сжечь, конечно, но там посмотрим. Или загнать её по дешёвке попробовать?

Который раз продаю дом, а меня так шуганули впервые, даже смешно теперь стало. Кеша, режиссёр хренов: сам переоделся, меня заставил, всё для цельности картины, что времени куча прошла.

На панели машины экранчик деловито сообщил, что первое августа на дворе. Первое. Но скоро закончится, вечер же.

Вспомнив широкую улыбку косматого обитателя сундука, даже я вздрогнул. Хорошо что хорошо кончается, но теперь придётся занять ещё один крюк в погребе. Это только в моей юности они пустовали, а теперь там целая коллекция высосанных до хруста покупателей. Пусть висят. И спокойную до поры шубу надо бы вернуть в сундук. Будет мне наука, но кто же ожидал?

Обычно я беру деньги за дом вперёд, тем и живу.

© Юрий Мори