Деревня в которой родился Прохор, славилась крепкими лесорубами и бесстрашными плотогонами. Первые, невзирая на лютую волжскую стужу, всю зиму рубили звенящие от мороза стволы сосен. Вторые, стоя по колено в ледяной воде, правили через водопады плоты в купеческий город Нижний. Но, главным богатством этих краёв издревле считались знаменитые невесты из плотогонских семей. Невысокие, крепко сбитые, уверенно стоящие на сильных ногах, они пользовались столь большим спросом, что уже к десяти-одиннадцати годам все девки поголовно бывали сосватаны. А, так как брали их в зажиточные купеческие семьи, то о приданом родители могли не беспокоиться. Девицы же, зная, что в будущем их ждёт городская жизнь, где не придётся ходить за скотиной или копаться в огороде, росли в своё удовольствие. Целыми днями плескались в реке или, оседлав бревно, с визгом проносились через волжские пороги. Только одно интересовало сватов, что бы невеста была здорова.

***

Традиция брать невесту из прохоровской деревни родилась в давние времена, когда нижегородский купец-лесоторговец Пров Утятин взял в жёны красавицу плотогонку Антонину. Жили они, как все. Супруга стряпала и детей рожала, а муж с утра до вечера в лавке торговые дела вёл. Случалось, Пров и задавал супруге плетей, но не со злобой, а с милостью. Что бы у той мыслей дурных в голове не заводилось. Вразумит, и вновь живут в согласии, как предками нашими завещано было.

Вот только как-то раз ночью забрались к ним в дом лихие люди. Да не просто воры, а отпетые разбойники, что души христианские без зазрения совести губят. Заперли всю семью на чердаке, и давай добро нажитое грабить. Грузят сундуки на телегу и разговоры промеж себя ведут, мол, свезём богатство со двора и запалим дом, что бы следов не осталось. Помертвел Пров Утятин от таких слов, дети заплакали. Антонина же, нашарила за печной трубой свой мешок, что из деревни привезла и мигом в плотогонское переоделась. Влезла в порты из «чёртовой кожи», натянула сапоги с медными когтями, робу дерюжную широким ремнём подпоясала, острый багор из чехла вынула. Детей приласкала, мужа обняла, затем вылезла крышу и по стене бесшумно во двор спустилась. Прокралась к воротам и накрепко их заперла, что бы никто из гостей незваных убежать не сумел. Перехватила багор покрепче и в дом, где душегубы хозяйничали, вошла. Те за ножи, да куда там! Бросилась на воров Антонина: одного багром колет, другого когтями медными рвёт, третьего крепкой рукой душит. Атаман разбойничий оглянуться не успел, как вся его ватага полегла. Бросился он из дома прочь, но не тут-то было – заперты ворота. Там его Антонина и кончила. Утёрла пот рукавом, сволокла покойников во двор и пошла на чердак — мужа с детьми из заточения вызволять.

Поклонился Пров Утятин жене в ноги, в губы поцеловал, а на следующий день нанял слуг, что б супругу отныне от всяких домашних дел освободить. Что бы жила она барыней и отныне других забот не знала, кроме как детей растить и дом охранять.

Купцы, про такое дело прознав, старых жён со двора погнали и за новыми в прохоровскую деревню поспешили. С тех пор и повелось в Нижнем держать в доме бабу-плотогонку: жену, невестку, тёщу, кого угодно.

***

Деревенские же мужики стали за невестами вниз по Волге спускаться. И не потому, что там бабы особенные, а, просто, нравилось им свататься. Украсят осенью плоты лентами-бубенцами, бочки с вином откроют, пирогов накупят, гармоники развернут и плывут по матушке реке. Кто замуж хочет – выходи на берег знакомиться!

— Времени осталось с гулькин нос, — заспешил отец, — давайте разделимся. Мать пусть гостинцев-сластей поищет, а мы с Прошкой верёвки доброй купим, а то дома одни обрывки остались.

И, как бы Прохору не хотелось пойти с матерью, потащил его за собой. Впрочем, по дороге было на что посмотреть. Они шли мимо вязанок медных когтей, что прикручиваются к сапогам и помогают не упасть с плота. Мимо разборных жаровен. Мимо чёрных траурных шаров-поплавков, которыми родственники помечают место гибели плотогона. Покачивались жестяные фонари, необходимые при ночном сплаве. Блестели литого стекла воздушные колокола с торчащими гуттаперчевыми трубками, без которых не отчистишь днище плота от налипших беззубок. Безжизненно, в ожидании ветра, висели флаги с гербами городов. Подобно сцепившимся мёртвым паукам валялись в пыли якоря. Сияли свежим деревом трещотки для отпугивания щук. Радовали глаз бусы из раковин, ершовых пузырей и крашеного чилима.

Наконец, добрались до стены, состоящей из свёрнутых в бухты канатов.

— Здоров, Моня! – весело крикнул отец.

— Приветствую, — нехотя ответил кто-то, скрытый мотками бечевы.

— Познакомься, Проша, — продолжил отец, — с первейшим на всей Волге мастером узлы вязать, Моней Верёвкиным.

— Приветствую, — по-прежнему безрадостно откликнулся невидимый.

Прохор шагнул на голос и только тогда заметил сидящего на тюке с пенькой крошечного человечка. Не будь у Мони длинной чёрной бороды, его запросто можно было принять за ребёнка, которого, смеха ради, одели во взрослое платье и нахлобучили шляпу. В руках карлик вертел обрывок шпагата, то свивая затейливый узел, то распутывая его.

— Мой Проша, как и ты, — отец пошевелил пальцами, — такой узел смастерит, что никто развязать не сумеет. Дед его сызмальства к верёвке пристрастил.

— Поздравляю, — чуть кивнул Моня.

Не глядя, он ловко завязал шпагатик.

— Что это за узел, мальчик? – спросил он.

— Казанский озёрный, — не задумываясь, ответил Прохор.

— Хм, а, если так? – Моня затянул новый.

— Двойной портовый обдорский.

— Неплохо. Этот?

— Греческий кордовый.

— Занятно, занятно, — карлик оживился и смастерил такой узел, что отец только крякнул. — Ну, знаешь такой?

— Не упомню, — вздохнул Прохор. – Но, если вот тут потянуть, то сразу развяжешь.

— Молодец, — похвалил Моня. – А, ты грамотный ли?

— Читает, не хуже твоего дьяка, — немедленно встрял отец. – А, уж в счёте ему, вообще, равных нет.

Моня слез с тюка, на котором сидел, проковылял к дорожному сундуку, стоящему в пыли и достал из него изрядных размеров книгу.

— Ну-ка, читай, — он протянул мальчику, пахнущий типографской краской, том.

— «Пособие по вязанию морских и речных узлов с 805-ю рисунками и 3-мя таблицами», — громко прочитал Прохор.

— Дальше читай.

— «Составлено нижегородским купцом Моисеем Кацем».

— Слышал? — карлик насмешливо глянул на отца и поднял палец. – Не Моней Верёвкиным, а купцом Моисеем Кацем!

Отец, виновато развёл руками, давая понять, мол, кто же спорит.

Прохор перелистнул страницу и обмер. Всю жизнь он был уверен, что такая книга должна существовать и однажды, может быть, доведётся её увидеть. На тонкой, полупрозрачной бумаге были изображены сотни узлов. Перечислены способы увязки брёвен, досок и бочек. Здесь было всё: петли, заворотки, удавки, связки. Узлы рыбацкие, морские, цыганские, монашеские и мужицкие. Всё, чему учил его дед, оказалось лишь крохотной каплей от того, что было здесь собрано. Такую книгу в хрустальном ларце хранить и бархатом оборачивать.

— Хочешь купить? – подёргал его за край рубахи карлик. – Рубль серебром.

Если бы Моисей сейчас предложил отдать за книгу душу – отдал бы не думая. В рабство на десять лет – согласился бы. Прохор, не веря своему счастью, протянул рубль, подаренный намедни Мансуром. Отец, выпучив глаза, закашлялся, будто подавился.

— Хватит ли? – боязливо спросил Прохор, прижимая к груди книгу.

— Вот оно, как, — карлик заложил руки за спину и деньги не взял. – Я целый год каждому встречному поперечному своей книгой в нос тычу. За копейку предлагаю, чуть на колени не становлюсь. Всю жизнь, объясняю, её для вас, дураков, составлял.

Лицо его покраснело, глаза превратились в щёлки.

— Мне же в ответ, — зло продолжал Моисей, — «обойдёмся без твоей науки». Дурак ты, Моня Верёвкин со своими узелками! Дурак!

— Брось, Моисей! – расстроенно засопел отец. – Ну, чего там.

— И тут является мальчонка, — не обращая на него внимания, продолжал карлик. – Переворачивает страницу и, пожалуйте! Рубль серебром выкладывает! Да ещё спрашивает «хватит ли»?

Глаза его наполнились слезами.

— Ребёнок! – выкрикнул Моисей. – Ребёнок малый труд оценил. Один из всех. А, мне большего и не надобно.

Карлик повернулся спиной, плечи его тряслись.

— Ты, это, — начал было отец. – Рупь-то, прими.

Но, тот только досадливо махнул рукой.

— Пойдём, — шепнул Прохор отцу, бережно держа книгу. – Ему не деньги были нужны…

***

Так закончился первый сплав в жизни Прохора. За ним последует второй, третий, четвёртый, пятый, пока счёт им потеряется. Не раз ещё встретится плотогон Картузов с лихим всадником Мансуром, дедушкой Фангом, беззаботным кольщиком Ермолаем, педантичным Фридрихом и мастером узлов Моисеем Кацем.

Шапки были мигом забыты. Шутка ли увидеть знаменитого крёстного, перебравшегося в Нижний ещё до рождения Прохора. Ведь это он наколол матери на тыльной стороне левой ладони слово «Волга» и летящую чайку, а на другой руке — «ПРАВАЯ».

Крёстный оказался жилистым мужиком с бритым черепом и чёрной бородой с проседью. Сидя на низеньком табурете, он трудился над спиной плотогона, лежащего ничком на лавке. Вокруг, почтительно перешёптываясь, толпились зеваки. Время от времени крёстный протирал рисунок мокрой тряпицей, довольно кивал и, обмакнув пучок иголок в тушь, продолжал работу. Плотогон лежал не шевелясь, сжимая зубами берёзовую чурочку и постанывая. Во всю спину была наколота река с полями, деревеньками и рощами на берегах. По реке, один за другим, шли плоты.

— Посчитай-ка, — прошептала мать, — сколько там плотов?

— Семнадцать, — так же шёпотом ответил Прохор. – Восемнадцатый сейчас делают.

— Значит, восемнадцатый год мужик плоты гоняет.

Крёстный, в очередной раз, стёр тушь и кровь с рисунка, потянулся с хрустом.

— Передохнём, — объявил он и встал, разминая затёкшие ноги.

— Дядя Ермолай, — позвала мать.

— Вот тебе на! – обрадовался тот. – Крестница! А, это что за молодец с тобой?

— Сын. Вот, в первый сплав сходил.

— Богатырь! – озорно блеснул глазами крёстный. – Как зовут?

— Прохором.

— Эх, — досадливо вздохнул кольщик. — Лучше бы Егором назвала. Мы б ему на пальцах в момент «ЕГОР» и исполнили. А, в Прохоре шесть букв, ни то, ни сё.

— Ты всё о своём, — засмеялась мать.

— А, можно «ПРОША» написать, — встрял в разговор Прохор. – Как раз пять будет.

— Нет, брат, — посерьёзнел крёстный. – Четыре буквы надобно. На большом пальце наколка не видна будет.

Тут, сияя, как медный грош, появился отец в новёхоньком черном картузе на голове. Не замечая Ермолая, он принялся взахлёб рассказывать, что плоты из соседних деревень, которые за ними пошли, в первый же день на порогах побились. Потому сегодня никто леса не пригнал и цену ему, не торгуясь, дали добрую. А, ещё договорился с мужиками, которые вечером обозом с солью отправляются, что его с семьёй возьмут и до самого дома доставят!

— А, картуз-то? – удивилась мать. – Картуз у тебя откуда?

Оказалось, что, уже подходя к плотогонским рядам, отец наткнулся на потерявшегося в местных закоулках пьяного купчину, который умолил вывести его к Волге.

— Я и отвёл, — ухмыльнулся отец. – А, купец мне за это картуз отдал.

Тут он заметил крёстного и обрадованно полез обниматься.

— А, ты всё народ расписываешь, дядька Ермолай?

— Хочу, — серьёзно ответил тот, — что б на Страшном Суде все плотогоны перед Христом, красивые, как пасхальные яички стояли.

Стоящие вокруг одобрительно загудели.

— Давай-ка, — продолжил Ермолай, — и тебя подкрасим. Помню, портрет государя на левой груди хотел?

— Путаешь, крёстный, — покачал головой отец. – Русалку на плече.

— Можно и русалку, — легко согласился крёстный и кивнул на лежащего на лавке. – Сейчас вот только со страдальцем этим закончу. Тут и делов-то осталось: «ИВАН» наколоть.

— «ИГНАТ», – простонал плотогон. – Сто раз тебе было сказано, «ИГНАТ».

— Пусть будет «ИГНАТ», — пожал плечами Ермолай. – Мне без разницы.

— В следующий раз, крёстный, — вздохнул отец. – У нас сегодня забот полон рот. Табачку купить надо, гостинцев.

Простившись с Ермолаем, отправились к прилавку, за которым возвышалась долговязая фигура в железнодорожном мундире и фуражке.

— Здоров будь, Фридрих, — поздоровался отец.

— Добрый день Вам и всему семейству, — церемонно поклонился продавец. – Прошу ознакомиться с товаром. Сегодня я имею большой выбор.

Действительно, на досках, аккуратно застеленных газетами, ровными рядами выстроилось множество металлических банок с наклейками, на которых каллиграфическим почерком был указан сорт табака.

— Если угодно, то соблаговолите изучить прейскурант.

— Брось, Фридрих, — отмахнулся отец. – Мне, как всегда.

— Полфунта «каспийского» смешанного с тремя золотниками донского роголистника, — не спросил, а, скорее, подтвердил продавец. — Весьма достойный выбор.

— И деду нашему фунт турецкого нюхательного.

— Как я помню, он предпочитает двойной помол? Будет несколько дороже.

Фридрих извлёк из-под прилавка медную мельницу, зажёг под ней спиртовку и, принялся отмерять табак. Вскоре внутри машинки что-то забулькало, и она загудела, как готовый закипеть самовар. Продавец вставил в мельницу воронку и бросил туда несколько пригоршней табака, который тотчас посыпался из раструба внизу, но уже перемолотый в пыль.

— Паровой двигатель! – догадался Прохор.

— Очень сообразительный мальчик, — удивлённо поднял брови Фридрих. И, чуть подавшись вперёд, тихо спросил, — Не желаете ли купить особый товар для сына? На днях получен от манчьжурского поставщика. Абсолютно безвредное растение и крайне популярное у молодёжи.

— Рано ему ещё, — отрезала мать. – Баловство это, деньги в дым переводить.

Фридрих невозмутимо пожал плечами и быстро упаковал товар, перевязав каждый свёрток голубой лентой.

Сложив у ворот багры, огляделись. Прохор шагнул к ближайшему торговцу и, потрясённый, замер. Перед ним, приветливо улыбаясь, расхаживал приземистый старик в жёлтом шёлковом халате. Всё в нём выдавало иноземца: длинные тонкие усы, доходящие до пояса; волосы, собранные в косу; лукавые глаза-щёлочки; приветливая улыбка. Он, словно равному, поклонился Прохору и сделал рукой жест, приглашая посмотреть товары. А тут было на что поглядеть! На земле и на прилавке лежали охапки плотогонских шестов, хотя назвать это чудо просто «шестом» не поворачивался язык. Покрытые чёрным лаком и расписанные красными драконами. Ослепительно белые с крашенными конскими хвостами на комле. Золочёные, исписанные таинственными значками. Резные и гладкие. Двухсаженные и аршинные. Такими, не плотом править, а в горницу ставить!

— Здравствуй, дедушка Фанг, — подошла мать.

— Спасиба, — поклонился старик.

— Сына, вот, привела.

— Спасиба, — торговец расплылся в улыбке и вытащил из-под прилавка шест, состоящий из идущих друг за другом по всей длине коленец.

Он легко, точно дерево ничего не весило, подбросил его в воздух и поймал двумя пальцами. Отошёл на пару шагов и, внезапно, завертел шест с такой скоростью, что тот почти исчез из вида. Старик вставал на одно колено, подпрыгивал, ложился на спину и всё это время шест, мерно гудя, не прекращал своего стремительного вращения.

— Цену набиваешь, чёрт нерусский? – громко спросила мать, прерывая безумный танец торговца.

— Малый цена, — тяжело дыша ответил старик. – Совсем малый.

Прохор принял из его рук шест и, дивясь лёгкости, подбросил на ладони.

— Бамбук, — закивал торговец.

Он положил шест одним концом на прилавок, другим на землю и прыгнул на него обеими ногами. Дерево, прогнулось, но не треснуло.

— Ты, сынок, походи, посмотри, — легко подтолкнула мать Прохора. – А, мы с дедушкой Фангом о цене поговорим. Поглядим, за сколько он эту палку уступит.

Прохор согласно кивнул и отошёл к следующему прилавку. Там приземистая круглолицая тётка, деловито распаковывала стопки штанов.

— Что, голубь? — оглядев, будто сняв мерку, спросила она. – Дорос до настоящих портов? Выбирай, чего душа пожелает.

Чего только не оказалось у тётки! Каучуковые непромокаемые штаны на лямках. Осенние парусиновые с мехом внутри. Дерюжные с кожаными заплатами на коленях и заду. Праздничные брезентовые, расшитые цветами. Короткие для жаркой погоды. Заморские в клетку, тамбовские в горох, рязанские в огурцах, московские в прорехах. На пуговицах, завязках, заклёпках и со штрипками. Белые, зелёные, чёрные, синие.

— Этим, — торговка ловко выхватывала из стопки порты, — сноса не будет. В них, малец, всю жизнь проходишь, в них и похоронят.

— Такие, — брала она другие, — и на свою свадьбу не стыдно надеть.

— Или, вот, к голубым, с подвязочками на мотне, приглядись. В таких сейчас вся Астрахань. А, уж там народ ушлый, невесть что на себя не напялит.

— Добрый товар, — степенно, как ему казалось, сказал Прохор. – Ещё вернусь.

Он скорёхонько перебрался к соседнему прилавку с разложенными и развешанными наконечниками для багров. Взял один, прикидывая на вес, попробовал пальцем заточку острия второго, и совсем было собрался отойти, как торговец, хлипкий мужичонка в кожаном фартуке, ухватил его за руку.

— Погоди, малец, — зашептал он, тревожно оглядываясь. – Хочешь, на диковинку посмотреть?

— Хорошо бы, — на всякий случай ответил Прохор, высвобождаясь от сильных пальцев.

— Вот, глянь-ка, — мужичок вытащил из кармана фартука сафьяновую коробочку, и, таясь, приоткрыл. Там, на бархатной подушечке лежал крохотный серебряный багор.

Прохор потянулся было потрогать, но торговец быстро захлопнул коробку.

— Пойдёшь со мной ночью на рыбалку, — глядя куда-то в сторону, сквозь зубы пропел он, — тогда и получишь.

— А, меня не пригласишь?! – рявкнула неизвестно откуда появившаяся мать. – Я тебе такой рыбки наловлю, вовек не съешь.

Тётка, торгующая портами, заливисто расхохоталась, хлопая себя руками по бокам.

— Какая рыба? – замахал руками мужичок. – Не торгую я рыбой. Проходите, нечего тут.

— Вот я тебя, ирода, — мать, перегнувшись через прилавок, наградила продавца увесистым тумаком.

— За что ты его? – недоумённо спросил Прохор, когда они двинулись дальше.

— Он знает.

И тут только Прохор увидел зажатый у матери под мышкой бамбуковый шест.

— Это мне? – мигом забыв обо всём, спросил он.

— Тебе, пострелу, — потрепала его по вихрам мать. – Ещё надо шапку для отца поискать, деду табака и сестре гостинцев купить.

Решили начать с отца, да не тут-то было. Шапками торговали сразу трое, но столь разными, что глаза разбегались. Прохор сразу же прикипел сердцем к картузам из чёртовой кожи.

— Прошу обратить внимание, — блестя очками, сыпал словами длинноволосый продавец, — на подкладочку-с. Не холстина какая, а чистый шёлк. А в шёлке-с, как известно, никакой, простите за грубое слово, паразит не заводится. Вот тут, по центру дырочка для вензелька-с, который получите от меня бесплатно. В подарок, так сказать.

И он высыпал на прилавок пригоршню медных буковок.

— Как Вас величают, молодой человек?

— Прохор.

— Значит, выбираем буковку «П», придавая картузу, благородно выражаясь, шик.

— Баловство это, — отмахнулась мать. – Вон там шапки, так шапки.

И она, уцепив за ворот, потащила Прохора к другому продавцу.

— Вот молодец, тётка! – просиял тот, подкручивая тонкие усики. – Мой товар для плотогона наипервейший. Ну-ка, гляньте!

Он схватил одну из своих шапок, смахивающих на древние шлемы, и натянул на голову, которая сразу стала похожа на кожаный орех.

— Теперь на подбородке одно «ухо» к другому пристёгиваем и будьте любезны! А?

Усатый подмигнул, крутя затянутой в кожу головой и звонко хлопая себя по затылку.

— В воду свалишься, вылезешь, а башка сухая и шапка на месте.

Мать одобрительно закивала и полезла за деньгами.

— Срамота! – раздался сзади каркающий голос.

Буровя их глазами, сзади стояла старуха в чёрном платке.

— К такой шапке рога приставь и мужика от чёрта не отличишь. Паскудство одно!

— Какие рога? Что ты мелешь, карга старая? Ступай отсюда, – заволновался продавец.

— А, без рогов, вообще, стыдно сказать, на что голова в этой шапке похожа, — бабка зло засмеялась.

Прохор тоже засмеялся, надеясь, что мать передумает и купит отцу картуз.

— Вон, мой дед стоит, — продолжала старуха, указывая пальцем. – У него шапки, так шапки. Из ивняка плетёные, известью белёные. От солнца защитят, от дождя сберегут. А, главное, цена им копейка!

Последние слова бабки заставили мать задуматься.

— Давай, сынок, отца подождём, — решила она. – Пусть сам решает. Мы ж пока крёстного моего проведаем. Вон там он под навесиком работает.

Плот, тем временем, обогнул поросший вековыми тополями кусок берега и выплыл к бесконечной нижегородской пристани, состоящей из сотен деревянных настилов, мостков, лестниц, навесов, причалов и лодочных зацепов. К торчащим из воды осклизлым дубовым колодам швартовались баржи с сеном, гигантские беляны с дровами, плоты, рыбацкие белозерки. Оборванные грузчики перебрасывали с пристани на суда доски и, весело собачась с нерасторопными матросами, таскали товары в лабазы, лавки, сараи и сарайчики. Складов здесь было великое множество. Возведённые на скорую руку и ещё поблёскивающие потёками смолы; сложенные из вековых чёрных от времени брёвен; навесы, обнесённые плетёным ивняком; шатры и палатки. Всё это карабкалось вверх по склону, налезая друг на друга и вздымаясь выше и выше, прямо к величественным стенам Кремля. Там, наверху: малиновый перезвон колоколов, шелест листвы, стук подков по мостовой, рокот духовых оркестров. Внизу же: крики, хохот, брань, грохот, визг пил, топот сапог. Пахнет дёгтем, керосином, сосновой стружкой, яблоками, кожами, нечистотами. Дух с непривычки захватывает!

Прохор, ошалев от восторга, разглядывал нижегородское чудо, выхватывая глазами кусочки невиданной доселе портовой жизни. Купец с необхватным чревом, осторожно пробирается меж куч протухшей рыбы. Оборванцы едят из разбитого бочонка капусту. Послушница со скорбным лицом катит тачку с репой. Приказчик, отставив мизинец, пьёт из ковшика квас. Крадётся под причалом собака, сжимая в зубах дохлую чайку. Запутавшись в сетях, лениво ворочается на земле пьяный. Чернобровая дородная девка угощает пехотного офицера семечками. Цыганки, окружив перепуганного мужика, рвут его в разные стороны. Бурлаки, сидя на корточках, шлёпают картами. Воет баба, потерявшая ребёнка. Обнявшись, отплясывают рыбаки. Голосит, забравшийся на крышу лабаза, юродивый.

— Прошка! – тряхнула его за ворот мать. – Не зевай!

Отец, оказывается, уже подогнал плот к пристани и ждал, когда они сойдут. Подхватив свой багор под мышку, Прохор вслед за матерью перепрыгнул на дощатый настил.

— Не робейте, — подмигнул им отец и повёл плот дальше по реке, туда, где на берегу высились груды брёвен.

— Сами с усами, — хмыкнула мать.

Достав из мешка два обрывка красной материи, ловко привязала их на концы своего и прошкиного багров.

— Коли потеряемся, — пояснила она, — поднимай его повыше а, заодно, и мой высматривай.

— Так и будем ходить по городу, с баграми-то? – удивился Прохор.

— А, нам в городе делать нечего. Мы в плотогонские ряды пойдём.

Мать поправила заплечный мешок и уверенно зашагала, гремя сапогами, по дощатому настилу пристани. Прохор, боясь отстать и потеряться среди незнакомых людей, поспешил за ней. Обойдя свежесрубленный лабаз с дремлющими у запертых дверей возчиками, они сразу же попали в нагромождение покосившихся сараюшек, штабелей брёвен и бочек. Меж ними, по вытоптанным дорожкам и тропкам спешил, переругиваясь, местный люд. Ни один не шёл с пустыми руками. Каждый нёс, катил или тащил свою ношу, легко уворачиваясь от встречных, успевая поприветствовать или выбранить. Одни, ненадолго исчезнув в дверях сараев, вскоре появлялись с новой кладью, другие же навсегда растворялись в складских лабиринтах.

Из груды разбитых ящиков вылез безносый нищий и, гнусаво моля о милостыне, ухватил мать за край юбки. Не оборачиваясь, она отпихнула его багром и, крепко ухватив Прохора за руку, нырнула в ближайший переулок. Там, следуя одной ей известным приметам, повернули несколько раз, прошли по шатким мосткам и оказались в тупике.

— Туда, — скомандовала мать, открывая незаметную дверцу в полусгнившем заборе.

Они попали во двор, сплошь завешенный мокрым серым бельём, и, сгибаясь в три погибели, пересекли его. Толкнув другую дверь, вышли к зловонному ручью, в котором, раскинув ноги и глупо ухмыляясь, сидел пьяный купец. Стараясь не ступить в нечистоты, свернули и, пройдя несколько шагов, остановились у тяжёлых бревенчатых ворот.

— Добрались, — довольно сказала мать и трижды постучала.

— Ступайте откуда пришли, — пробасил ленивый голос. – Нечего тут.

Мать, словно и не ждала другого ответа. Приподняв юбку, она с такой силой грохнула сапогом по воротам, что те, загудев, пошатнулись. Тотчас, будто в ответ, грохнула, упав щеколда, и в приоткрывшейся створке появилось бородатый заспанный сторож.

— Свои, что ли? – недоверчиво прищурился он.

— Глаза протри! — мать, ловко, подцепила бородатого за ногу крюком багра и, резко дёрнув, опрокинула на землю.

— Свои, — ухмыльнулся сторож, поднимаясь и отряхивая порты. — Заходи.

Мать пропустила Прохора вперёд, тот шагнул за ворота и обомлел.

После затхлых переулков и кривых улочек, перед ним раскинулась просторная, залитая солнцем и засыпанная белым речным песком площадь. Высоченный забор, в два человеческих роста, закрывал её от посторонних взглядов. Вдоль забора тянулись прилавки, а в центре площади, на сколоченном помосте, трое балалаечников весело тренькали «Нюрку тряпичницу». Неспешно прохаживались покупатели.

— Глянь, — ткнула мать Прохора. — Здесь только наши. Плотогоны.

Прохор, проснувшийся с первыми лучами солнца, увидел, что мужики, забыв свой бочонок, исчезли, оставив на брёвнах клок одежды и старую чиненую-перечиненную шапку. Он вскочил на ноги и, вприпрыжку, добежал до дальнего края плота. Там задрал было рубаху, чтобы помочиться, как вдруг заметил, плывущих от берега трёх девок с узелками на головах. Побагровев, Прохор сделал вид, что собирался просто почесать живот. Девки залились смехом и принялись подтрунивать, убеждая не обращать на них внимания. Их звонкие крики и хохот, раскатившиеся по сонной реке, разбудили мать.

— Ну, чисто, чайки, — беззлобно проворчала она и добавила, обращаясь к Прохору, — А, ты отныне по нужде в воду полезай. Места теперь пойдут людные. Завтра, Бог даст, в Нижнем будем.

Девки, добравшись до плота, вручили матери каравай тёплого хлеба и, сбившись в стайку, принялись хихикать, поглядывая на смущённого Прохора.

Зевая во весь рот, проснулся отец и, недовольно оглядев гостей, с кряхтением полез в реку. Впрочем, заметив забытый мужиками бочонок, немедленно просветлел лицом.

— Подавай, мать, завтракать! – весело гаркнул он. – Натощак все мысли о щах.

Прохор, получив краюху душистого хлеба и плошку с брагой, умостился на брёвнах подальше от девок, и, бездумно болтая ногами в воде, разглядывал раскинувшиеся по обоим берегам деревни. Там весело лаяли собаки, лениво переругивались с хозяйками сонные пастухи, с посвистом вышагивали на учения усатые солдаты. Иногда можно было заметить человека, сидящего в одном исподнем у самой реки. Дождавшись, когда плот подойдёт поближе, тот входил в воду и, держа над головой узелок с одеждой, пускался вплавь. В большинстве своём это были работные мужики с плотницкими топорами, портняжными иглами, ручными точилами, медными паяльниками и кожаными чересседельниками. Изредка мелькал платок кухарки, плывущей с трёхвёдерной кастрюлей или яркая шаль повивальной бабки. Все они, поклонившись, передавали нехитрую плату за проезд и рассаживались на плоту, заводя неспешные беседы. Мать деловито складывала в мешок узелки с творогом, баранки, пучки моркови, брусочки сала, варёные яйца.

К полудню, на плот вскарабкались двое северных слепцов с мальчонкой поводырём. Ударив по гусельным струнам, калики затянули бесконечную песню о неведомом Прохору Силуяне Мудром. Как внезапно выяснилось, этот Силуян был известен многим из плывущих, а главное, не всем он приходился по сердцу. Поднялась ругань, и кто-то уже рвал с головы шапку, другие сучили рукава, третьи зло сопели. И быть бы беде, не подплыви к плоту татарин в высокой шапке, сидящий верхом на пегом коньке.

— Мансурка, брат! – завопил отец. – Дай-ка я тебя обниму, друг сердечный.

Расталкивая ссорящихся мужиков, он помог гостю подняться на плот и троекратно расцеловал. Затем вырвав из рук поводья, объявил, что конь друга тоже его друг, и принялся втаскивать жеребца на плот. Народ, забыв о ссоре, обрадовался новой забаве и одним махом вытащил коня из воды.

— Помнишь, родной, — обнимал он татарина, — как нас бурлачки у плотины прижали? Да все с дубьём, сукины дети!

— Было дело, — скалил белоснежные зубы Мансур.

— Эх, ребятушки! – заорал отец, сверкая глазами. – Сегодня гулять будем!

Он кулаком вышиб из бочонка с брагой крышку и опрокинул туда поясную флягу с водкой.

— У кого чего есть, лей прямо сюда, — скомандовал он.

Народ, оживившись, развязал заплечные мешки, и грянуло веселье. Шлёпая мокрыми лаптями, пошли вприсядку мужики; заголосили частушки бабы; выбили дробь ложками старики; завизжали, подбоченившись девки. Гуляли, как ведётся на Руси, будто в последний раз. Рвали на груди рубахи; обнявшись, всей гурьбой прыгали в воду; затевались играть в горелки, но тут же бросали; валились в «кучу малу»; плакали и целовались. Последнее, что запомнил Прохор, проваливаясь в тяжёлый хмельной сон – отца с Мансуром, скачущих верхом по брёвнам плота…

Проснулись рано и легко. Целебный волжский ветер выдул за ночь из голов сивушную дурь. Перешучиваясь, умылись и сообща устроились завтракать, поглядывая туда, где на холмах разгорались под первыми лучами солнца золотые купола нижегородских храмов.

— Навались, православные, — хрустел отец огурцом. – Как в брюхе ни тесно, а все есть место.

Мужики, согласно кивая, степенно лупили яйца, резали хлеб, чистили вяленую рыбу. Вчерашний нежданный праздник, словно породнил их, сложив в одну большую семью. Всяк старался передать товарищу кусок потолще и посытнее. Бабы же, перекусив на скорую руку, принялись мести плоты, сбрасывая в воду огрызки, шелуху семечек и яичную скорлупу.

Насытившись и прибравшись, принялись вязать одежду в узлы, что б вплавь добраться до берега, чем страшно разобидели отца.

— Кто со мной плывёт, вовек ног не замочит! — бушевал он. – Сейчас пристанем, как баре на землю сойдёте.

Направив плот к берегу, отец высмотрел в зарослях ольхи деревянный мостки, на которых бабы полощут бельё, и, ловко орудуя багром, причалил к ним.

Народ потянулся на берег, чинно раскланиваясь с хозяевами и желая лёгкой дороги. Последним сошёл Мансур, лихо прогнав коня через весь плот и, минуя мостки, махнув прямо на берег.

— Ещё увидимся, брат! – помахал он рукой.

— Хяерле юл, — вздохнул отец.

— До свидания, — прокричал Прохор, сжимая в ладони тяжёлый серебряный рубль, подаренный Мансуром.

Где-то вдалеке, на звоннице, ударил колокол, зовя прихожан на службу.

— Надо и нам поспешать, — перекрестилась мать. – День сегодня долгохонький будет.

— Вот, как поступим, — отец налёг на багор, отталкиваясь от берега. – Я тебя с Прошкой на пристани у торговых рядов ссажу, а сам прямиком к дровяным лабазам. Расторгуюсь, и к вам подойду.

— Цену-то держи, — нахмурилась мать.

— Ужо без тебя знаю.

Если бы Прошка не таращился на появляющийся из-за поворота Кремль, то заметил бы, как лица родителей суровеют; появляются, разгладившиеся во время пути, морщины; углы губ опускаются вниз.

Утром третьего дня отец связал плоты, объединив их в один.

— Гуськом пойдём, — лениво потянулся он, позёвывая. – Дорога теперь будет: только спи-отдыхай.

Оттолкнулись от берега и маленький караван, хлюпая на мелкой волне, безмятежно поплыл по реке. Мать, воткнув меж брёвен багры и натянув верёвку, развешивала влажную одежду. Отец, смастерив мудрёную снасть из поплавков, крючков и тряпиц, охотился на сомов. Прохору же поручили оттереть плоты от нанесённой за время пути грязи, собрать набившиеся тут и сям обрывки водорослей.

На берегах стали появляться деревеньки. Сшибая прутиком в воду жирных улиток, Прохор во все глаза наблюдал за чужой жизнью. Вон поп, посверкивая крестом на груди, куда-то тащит за вихры мальчонку. А, вон, старик, прокравшись за баню, украдкой наливает себе чарку за чаркой и, запрокидывая голову, выпивает. Охотник возвращается из леса, неся за спиной вязанку барсуков. Баба, загнав корову в реку, моет её пучком травы. Другая, окружённая добрым десятком ребятишек, стирает бельё и грозит проплывающим плотам кулаком.

— Чего это она?

— Ругает плотогонов – расплылся в улыбке отец. – Вишь, наши сколько ей детишек намастерили.

— Поди, и твой там есть? — мать больно стукнула его кулаком по спине.

— Глядите! — Прохор сложил ладонь козырьком, встал на цыпочки, всматриваясь. – Вон там!

Из лабаза выбежали двое в цветных шёлковых рубахах и бросились наутёк из деревни. Следом за ними вывалилась галдящая толпа мужиков и устремилась в погоню. У самой реки беглецы резко свернули и помчались дальше по самой кромке воды. Чёрные кудри вились по ветру, брызги снопами летели из-под мелькающих сапог. Преследователи, сталкиваясь и мешая друг другу, заметно отставали.

— Кто это? – спросил Прохор, зачарованно следя за погоней.

— Цыгане, — отец сунул пальцы в рот и залихватски свистнул, ободряя беглецов. – К роще бегут, стервецы. Видать коней там припрятали.

Действительно, из прибрежного осинника, держа двух жеребцов под уздцы, выехал третий цыган. Беглецы вскочили в сёдла и, хохоча, полетели вдоль реки. Мужики, тяжело дыша, остановились, заругались по-чёрному.

— Дурачьё, — мать презрительно плюнула в воду. – Навозники.

— А, кто такие цыгане? – осторожно поинтересовался Прохор.

— Это пусть тебе родитель обскажет. Через них он однажды с заработков в одном исподнем вернулся.

— Вот, ведь, злопамятная баба, — беззлобно развёл руками отец. – И не одного меня облапошили. Папаша-то твой, тоже там был.

Прошка вполуха слушал шутливую брань родителей, выглядывая, не случится ли на берегу ещё чего-нибудь.

К полудню отец изловчился поймать огромного сома. Распираемый от гордости, он то и дело приподнимал рыбину за жабры и многозначительно покачивал головой.

— Пуда на четыре потянет. Может и поболее. Как думаешь, Проша?

— Здоровый сомище.

— А, ты, что, мать, скажешь?

— Скажу, обедать давайте, — отобрала рыбу мать. – Или на базар его понесёшь?

Вспоров ножом белое сомовье брюхо, она выдрала оттуда печень и, ловко разделила на три ровные части.

— Её бы в чугунке потомить, — с сожалением отщипывая от своего куска, вздыхал отец. – Да со сметанкою. Матушка моя, бывало, ещё лучку репчатого в масле нажарит и туда же бросит. Морковки накрошит, укропчика.

Тем не менее, порцию свою отец доел без остатка, при этом так перемазав бороду кровью, что стал смахивать на вурдалака. Прохор тоже здорово изгваздался печенью, заляпав руки и рубаху на груди.

— Умойтесь, упыри, — засмеялась мать. – На вас глядеть оторопь берёт.

Прохор полез было сполоснуть лицо в реке и обмер. К ним, толкая перед собой корыто, подплывала старуха. Одетая в длинную холщовую рубаху, она быстро, по-собачьи, гребла, мелькая под водой жёлтыми пятками.

— Э-э-э, — обернулся к отцу Прохор, указывая на пловчиху. От удивления все слова вылетели из головы.

Старуха тем временем добралась до плота и, уцепившись одной рукой за бревно, второй втолкнула корыто, полное корзиночек, узелков и кринок. К изумлению Прохора, родители отнеслись к появлению гостьи с полным равнодушием.

— Помог бы бабушке забраться, — сказала мать, отвлекшись на мгновение от разделывания сома.

— Бог с тобой, милая, — тоненьким голосом пропела старуха. – Я тут на краешке повишу. Водичка-то тёпленькая, да и не по годам мне туда-сюда скакать.

Прохор, растерянно оглядываясь, подошёл к отцу, всецело поглощённому распутыванию своей рыболовной снасти.

— Это что за бабка? — зашептал он. – Зачем с нами плывёт?

— Бабка себе и бабка, — пожал плечами отец, возясь с крючками. – Ей, видать, чем по буеракам и камышам ломиться, сподручней по воде доплыть.

— Куда доплыть-то?

— Пёс её знает. Слушай-ка, — отвлёкся от лески отец, — может быть нам на бабку крючок приладить? Авось ещё одного сома поймаем?

Он захохотал и пхнул кулаком сына в живот.

— Нравится тебе на реке?

— Нравится, — улыбнулся Прохор.

Вскоре на берегу появилась деревенька. Старушка заволновалась, принялась рыться в корыте, перекладывая узелки.

— Внучек, — позвала она Прохора, протягивая три печёных яичка. – Вот возьми, съешь на здоровье.

Затем, стащила корыто в воду и, легко оттолкнувшись, поплыла к берегу. А, ближе к вечеру появились новые попутчики. Двое мужиков, держась за бочонок, шумно подгребли и уселись на краю плота, даже не поздоровавшись с хозяевами. Оба были изрядно пьяны и устало переругивались, поминутно толкая друг друга.

— Ужо, я тебе бока-то намну, — бубнил один.

— Не намнёшь, — мотал башкою второй

— Отлуплю, как Бог свят.

Не обращая на них внимания, отец выкатил бочонок на середину плота, поддев ножом крышку, открыл его и принюхался.

— Бражка, — удовлетворённо хмыкнул он. – Мать, тащи вяленых раков, вечерять будем…