Что делает матрос во время шторма? Проклинает стихию; молится всем известным богам; привязывается к мачте; мечется по палубе.

А, капитан? Капитан в бурю невозмутим и спокоен. Стоит на мостике. Одна рука сжимает перила, другая – заложена за спину. Фуражка на глаза надвинута, шарф развевается, в зубах трубка.

Вот об этой самой трубке и рассказ.

Случилось так, что во время шторма, свирепый девятый вал свалил Капитана и унёс в пучину его трубку. Казалось бы, унёс и унёс – невелика потеря. Пришёл фрегат в порт, купил Капитан новую трубку, да и забыл об утрате.

Однако не тут то было! В первый же рейс, как только засверкали молнии и вспенились первые валы, поднялся Капитан на мостик. Огляделся, фуражку потуже натянул. И, только трубку зубами прихватил, та возьми, да и хрустни! Выругался Капитан, да делать нечего. Так и пришлось ему с огрызком во рту со штормом сражаться.

В порту, команда все лавки обошла и отыскала Капитану самую крепкую трубку. Чубук костяной, а мундштук – редкого африканского дерева, медными кольцами охвачен. Кури её, грызи, кусай, хоть гвозди забивай.

Увы, и эту Капитан перекусил.

А, по береговым тавернам уже морячки посмеиваются. Мол, есть такой Капитан, что каждый рейс по десять трубок съедает. И кличку обидную придумали – Грызун.

Что делать?

Курить бросить, так, ещё пуще засмеют.

Заказать стальную трубку? Одна мука с ней.

Папиросы начать курить? Табак жевать?

Начал Капитан о нехорошем подумывать, да ром у себя в каюте пить. День фрегат в порту стоит – в море не выходит, второй стоит, третий.

Заволновались старые матросы. Жалко им Капитана. Спустились на берег, пошли по тавернам у портового люда совета спрашивать. И нашли!

Оказалось, живёт неподалёку Бабка, что за серебряную монету любую порчу снимает.

Привели старые матросы к ней Капитана.

Пошептала Бабка, бросила на стол карты, задумалась. Затем налила Капитану плошку зелья, пей, мол. Выпил тот и уснул крепким сном. А Бабка, хвать из передника клещи, да зуб у Капитана и выдрала. Проснулся бедняга, не поймёт, что с ним, а Бабка посмеивается.

— Сунь-ка теперь, родной, в рот трубочку.

Вставил Капитан мундштук в дырку, где раньше зуб был. Грызи теперь, кусай – целёхонька трубочка будет.

Расцеловал он старуху на радостях. Серебром одарил и на фрегат с собой взял. Целый день катал Бабку по заливу. Палили из пушек, кормили чаек, ловили рыбу, угощались горячим грогом.

А наутро, ушёл корабль в море. На мостике Капитан. Во рту трубка.

Цирк

За мгновение до того, как за дверью послышались шаги, Зигфрид Коннелли проснулся и, принюхиваясь, шумно потянул ноздрями воздух. Карл быстро накрыв салфеткой разложенные на столе монеты, тревожно посмотрел на брата. Однако Зигфрид, почуяв, что гость не представляет опасности, вновь повалился на кровать и закрыл глаза.

(Тут, я думаю, надо на время отвлечься, и рассказать о Зигфриде и Карле Коннелли. Природа наградила братьев столь разнящимися чертами, что люди диву давались, узнав об их кровном родстве. Если белокурый голубоглазый Карл напоминал лучезарного бога весны Донара, то огромный, заросший бурой шерстью Зигфрид наводил на мысли о кровожадном Фенрире. Для всех оставалось загадкой, как Карл, не посещая учителей, научился счёту и грамоте. Зигфрид же, несмотря на старания матери, говорил с трудом, предпочитая объясняться знаками или рычанием. Один был изящен и тонок в кости, другой при ходьбе тяжело переставлял мощные ноги, почти касаясь длинными руками земли. Встретив на улице первого брата, прохожие, неожиданно для себя, расплывались в улыбках. Столкнувшись со вторым, отводили глаза и спешили перейти на другую сторону. Но, несмотря на полную противоположность, Карл и Зигфрид чувствовали себя одним целым, заботясь, и оберегая друг друга.

— Родись у меня один ребёнок, — говаривала их мамаша, трактирщица фрау Кнооп, — с башкой Карла и силой Зигфрида, клянусь, этот сукин сын, со временем, стал бы королём Германии.

Как ни странно, но из двоих детей, она одарила любовью только Зигфрида, нещадно изводя и колотя второго. Собственно это и стало причиной её смерти, когда братья подросли. Однажды, в очередном приступе ярости, фрау Кнооп замахнулась на Карла кочергой и тотчас Зигфрид, зайдя со спины, свернул мамаше шею. Братьям пришлось спешно уносить ноги из Кёльна. Правда, умница Карл успел-таки сплавить материн трактир какому-то простофиле, обеспечив на время безбедное существование. Когда же деньги кончились, он, накинув брату на шею цепь, принялся водить того по городским площадям, выдавая то за пойманного на кладбище упыря, то за пленённого русского казака. Тогда-то у Карла и родилась мысль – собрать по ярмаркам уродов, и колесить с ними по стране, развлекая зевак.)

В дверь постучали, и, не дожидаясь приглашения, в комнату вошёл лилипут.

— Ксавье! – Карл, явно сделав над собой усилие, расплылся в улыбке. – Умоляю тебя, скажи, что всё хорошо и ни слова о работе! Эта чёртова дорога вымотала даже Зигфрида. Бедняга лежит пластом, да я и сам еле жив.

— И, тем, не менее, — гость непримиримо поджал губы.

— Хорошо, — немедленно согласился Карл. – Делай любые перестановки. В конце концов, актёры подчиняются только тебе. Я же, как обещал, не вмешиваюсь.

— Мы не хотим больше изображать детей, — чеканя каждое слово, произнёс лилипут. – Никогда!

— Ксав, — застонал Карл, — но, почему именно сегодня?

— Никогда! – взвизгнул гость и топнул ногой.

Лежащий на кровати Зигфрид, не открывая глаз, угрожающе зарычал, и лилипут испуганно попятился к двери.

— Никаких ссор, — Карл примиряюще поднял руки. – Уверен, что мы сможем понять друг друга. Ксавье, присаживайся к столу, выпьем по кружечке пива и поговорим, как добрые друзья.

Лилипут, с опаской косясь на дремлющего Зигфрида, вскарабкался на табурет и сел, скрестив руки на груди.

— Берта! – позвал Карл. – Берта, где ты, чёрт подери?!

Позёвывая, в комнату вошла молодая женщина с длинным лицом, нижняя часть которого была скрыта густой жёсткой бородой. Зигфрид, приподнявшись на локте, и показывая на неё пальцем, захохотал. «Единственная в мире бородатая фройлян Берта Тотенбаум» служила у братьев Коннелли уже без малого два года, но каждый раз, видя её, Зигфрид не мог удержаться от смеха.

— Берта, душечка, — не обращая внимания на брата, попросил Карл, — расстарайся, принеси нам пива.

Девушка безразлично кивнула и ушла, шаркая стоптанными башмаками.

— Все, — проводил её взглядом Карл, — все страшно устали.

Ксавье с собственной труппой лилипутов, появился в цирке сравнительно недавно. До него у братьев Коннелли служила карлица Эльза или, как гласили афиши — «Wunderkind из Вестфалии». К несчастью, девица быстро пристрастилась к спиртному и ни уговоры Карла, ни тяжёлая рука Зигфрида не смогли убедить её отказаться от пагубной привычки. Не желая исключать из программы столь привлекательный номер, Карл бросился на поиски лилипутов и сразу же наткнулся на Ксавье и его театр. Сказать честно, театром это можно было назвать с большой натяжкой. Своим появлением коллектив был обязан герцогу Августу Гольштейн-Готторпскому. Этот благородный господин боготворил театр и держал в замке собственную труппу, состоящую исключительно из хорошеньких актрис. В конце концов, супруга герцога, дама славящаяся крутым нравом, потребовала, что бы муж нашёл другое хобби. Герцог расстроился, однако, не желая ссор, принялся искать новое развлечение. Вот тут-то он и наткнулся на Ксавье. Карлик трудился помощником золотаря в Бремене и с радостью откликнулся на предложение посвятить себя Мельпомене. Слуги герцога проявили изрядную прыть, и вскоре была набрана целая труппа лилипутов. Через несколько месяцев хозяевам замка была представлена героическая драма «Сигурд и дракон». От смеха с герцогом сделался припадок, закончившийся тем, что у него что-то лопнуло в голове. Герцогиня стала вдовой, а новоиспечённый театр оказалась на улице. Тогда Ксавье, объявив себя старшим, принялся искать нового покровителя и, по иронии судьбы, встретился с Карлом. Посмотрев несколько сцен из «Сигурда и дракона», хитрец Коннелли рассыпался в комплиментах и пообещал лилипутам мировую славу и все богатства мира. Правда, с одним «но». Для начала триумфальных гастролей требовалось подзаработать денег.

— Дорогой мой, — увещевал Карл, — ты, как человек подлинного искусства не представляешь, сколько средств придётся вложить в костюмы, декорации, афиши, аренду достойных вас театральных подмостков.

Так лилипуты попали в цирк братьев Коннелли. Был немедленно восстановлен номер «Дитя-Wunderkind из Вестфалии». Остальных же актёров, одетых в детские костюмчики, Карл заставил распевать куплеты такого непристойного содержания, что даже видавшие виды завсегдатаи портовых таверн смущённо кряхтели и разводили руками.

— Высечь бы маленьких негодяев, — негодовали зрители, но всегда досматривали представление до конца.

Шло время, и Ксавье всё настойчивее интересовался, когда, наконец, можно будет показать публике «Сигурда» и подставить карманы под поток золотых. Карл же, всеми возможными способами пытался оттянуть этот момент.

— Итак, старина — Коннелли дружески улыбнулся, — о чём мы собирались поговорить?

Лицо карлика побагровело от гнева, и он попытался слезть с табурета.

— Прости! – остановил его Карл. – Я просто неловко пошутил. Хотел, что бы ты немного расслабился.

Ксавье молчал, видно было, что он из последних сил сдерживает накопившееся негодование.

— Сделай одолжение, выслушай меня, — Коннели прикрыл глаза, собираясь с мыслями. – Скажи, как ты считаешь, наша Берта могла бы сбрить бороду? Казалось бы, почему нет?! Ничего сложного. Взять тазик с мыльной водой, наточить бритву и она вмиг станет самой обыкновенной девицей. Ну, может быть, придётся наложить чуть больше пудры. Но она почему-то этого не делает! Мало того, скажу по секрету, бережёт свою бороду пуще глаза. А, всё потому, что каждый раз, выходя к публике, Берта вечером получает от меня серебряную монету. И, таким образом, через пару лет, Берта станет не просто девушкой, а очень и очень богатой фройлян. Вот тогда, и только тогда, она возьмётся за бритву, а потом сможет выбрать город по вкусу и открыть там постоялый двор или трактир.

Скрипнула дверь и в комнату, с пивом в руках, вошла Берта. Зигфрид, по обыкновению, радостно засмеялся, а Карл, вскочив с места, принял кружки и благодарно поцеловал девушку в щёку.

— Видишь, — продолжал Коннелли, когда та ушла — девица терпеливо ждёт, когда наступит её время. И, поверь мне, осталось недолго!

— Мои актёры, — зло прошипел лилипут, — не какие-то бородатые бабы. И они больше не хотят в бантах и коротких штанишках отплясывать на площадях, корча из себя детишек.

— И что ты предлагаешь?

Ксавье горделиво выпрямился.

— Мы могли бы декламировать стихи. Вергилия, Гёте, Ролленхагена. Разыгрывать, пусть небольшие, но нравоучительные пьески…

Дальше Карл уже не слушал, с ужасом представляя, как толпа на площади швыряет в них камни, а затем гонит труппу прочь из города. Эти чёртовы лилипуты возомнили себя артистами, грозя развалить так искусно созданную им программу. Видимо пришла пора расстаться с лилипутами. Но, делать это перед самым Рождеством, когда можно было бы каждый день давать по представлению, было бы просто разорительно.

— Проще говоря, — перебил он Ксавье, — ты считаешь, что пора сбросить маски. Важен не рост, а талант!

— Я уже тысячу раз говорил, — обрадовался лилипут.

— Согласен, — стукнул ладонью о стол Карл. – Давай так и поступим!

— Наконец-то, — счастливо рассмеялся Ксавье. – Я был уверен, что мы поймём друг друга.

— Ты меня убедил, — протянул ему руку Коннелли. – Начинайте репетировать, и, как только покинем Баварию.

— Что? Почему не сейчас?

— Оглянись вокруг, дружище, — перегнувшись через стол, зашептал Карл. – Мы же в диких землях. Они все считают себя христианами, но помимо Иисуса, местные варвары верят в троллей, злых духов и вампиров. Здесь до сих пор человек, читающий книги, может быть назван колдуном и сожжён на костре. Что случится, узнай они, что вы не дети, а взрослые люди? Объявят злобными гномами и казнят!

— Ты опять врёшь мне! – разозлился лилипут.

Карл вскочил и принялся одеваться. Вся его фигура выражала оскорблённое достоинство.

— Собирайтесь, господин артист, — холодно приказал он Ксавье. – Мы сейчас вместе пойдём на улицу. Может быть, эта прогулка чему-нибудь научит вас.

— Господи, — молил про себя Карл, — яви одно из своих рождественских чудес. Пусть нам повстречается какая-нибудь злобная старуха и напугает проклятого карлика до смерти.

***

Красная Шапочка, проплакав несколько дней дома, сегодня в первый раз вышла из дома. Мать, желая хоть как-то растормошить её, рассказала, что в местной гостинице остановился бродячий цирк.

— Сходи, посмотри на них. Не каждый день увидишь столько чудес. Соседи рассказывали, что видели в окне настоящего арапа, с чёрным, как смоль лицом и в шёлковом тюрбане. А ещё, будто бы, в цирке живёт женщина-птица. Вся в перьях и говорит человеческим голосом. Глядишь, не сегодня-завтра они уедут.

Красная Шапочка, хотя ей вовсе не хотелось никуда идти, покорно согласилась. Не успела она пройти и сотни шагов, как столкнулась с незнакомцем, идущим вместе с мальчиком. Мужчина был высок, строен и необыкновенно хорош собой. Именно так выглядели принцы на картинках в книгах, которые ей показывал отец Вольф.

— С наступающим Рождеством, фройлян, — поздоровался он, приветливо улыбаясь.

Мальчишка тоже остановился и буркнул что-то вроде приветствия. Было в его круглом лице что-то не соответствующее его возрасту. То ли ранние морщинку вокруг глаз, то ли опущенные уголки рта.

— Сударь, — учтиво поклонилась Красная Шапочка.

— Мы с племянником, — незнакомец приобнял мальчика за плечи, — путешественники. Собираем и записываем легенды Северной Баварии по заданию Кёльнского университета.

Мальчишка, сжав тонкие губы, с неприязнью смотрел на Красную Шапочку и молчал.

— Ходят слухи, — продолжал мужчина, — что до сих пор в этих лесах можно встретить карликов. Таких, знаешь ли, недобрых низкорослых мужчин.

— Сударь, наверное, говорит о гномах?

— Да! – обрадовался тот. – Именно! Вы слышали о них?

— Гномы раньше жили на горе Шварцштейн, — кивнула Красная Шапочка. – Они убили моего дедушку.

— О, Пресвятая Дева! – воскликнул незнакомец и почему-то радостно посмотрел на племянника. Тот по-прежнему помалкивал и выглядел несколько напуганным.

— А, моя бабушка ночью отправилась на гору, — невозмутимо продолжала Красная Шапочка, — и перерезала их всех до одного.

И, не заметив, как исказилось от ужаса лицо мальчишки, добавила, — А, затем, убила их жён и детей.

Карл был готов пуститься в пляс или начать целовать ноги этой девчонке в дурацкой красной шапке, но он сдержался.

— Простите, фройлян, — Коннелли, соболезнуя, покивал головой, — что пробудили эти неприятные воспоминания. И от всего сердца благодарим. Надеюсь, ваш рассказ удержит одного из нас от необдуманных поступков.

Карл развернулся и повёл близкого к обмороку Ксавье в гостиницу.

— Благодарю тебя, Создатель, — горячо шептал он. – Славься во веки, Великий Праздник Рождества!

Красная Шапочка

В одной из деревушек, коих так много разбросано в лесах под славным городом Мюнхеном, жила девочка. Однажды мать с отцом купили ей красную шапочку, и та настолько понравилась дочери, что она носила её, не снимая. Соседские мальчишки прозвали девочку Красной Шапочкой, и со временем прозвище прижилось.

И вот, как-то раз, перед самым Рождеством, мать напекла пирожков и, уложив их в корзину, позвала Красную Шапочку.

— Отнеси гостинцы бабушке, — велела она.

— Поздравь старушку с Рождеством, — улыбнулся отец, добавляя в корзину добрую бутыль душистого глинтвейна.

— Хорошо, — обрадовалась Красная Шапочка, обожавшая навещать бабушку, жившую в домике, спрятавшемся в глубине леса. Путь туда был неблизкий, и родители разрешали ей оставаться ночевать в уютной лесной хижине, где она допоздна слушала бабушкины сказки и лакомилась вареньем.

Замотавшись, поверх тулупчика, тёплым пуховым платком, девочка поспешила отправиться в дорогу, что бы успеть добраться затемно.

Она вошла в лес, и, не успела пройти и нескольких сот шагов, как наткнулась на монаха-францисканца, отца Вольфа. Тот сидел у маленького костерка, разложенного на обочине, и задумчиво покуривал трубку.

— Доброго вам дня, святой отец, — весло помахала ему рукой Красная Шапочка.

— Здравствуй, дитя, — поднялся, отряхивая с рясы снег, монах. – Спешишь к бабушке?

— Несу рождественское угощение, — откликнулась девочка.

— Позволь проводить тебя, — отец Вольф, кряхтя, выбрался на дорогу и не спеша пошёл рядом.

Не описать словами, как обрадовалась девочка! Все жители деревни обожали монаха и молили небеса о его здоровье. Посвятив жизнь служению Богу и людям, святой отец обучал деревенских ребятишек грамоте и счёту, улаживал семейные ссоры и всегда был готов прийти на помощь. В кармане его рясы обычно лежала горсть леденцов для детворы, медовый пряник для женщин и фляга бодрящего напитка для мужчин.

— Сразу признаюсь, — положил руку на плечо Красной Шапочке отец Вольф, — наша встреча не случайна. Я ждал тебя

Девочка просияла от удовольствия, но промолчала.

— Именно сегодня, — неторопливо продолжал монах, — настало время поведать одну историю. Случилась это давно, когда тебя ещё не было на свете. Жила в этих краях молодая девушка, дочь мясника. Природа воистину щедро одарила её здоровьем и красотой. Уже к пятнадцати годам она легко ворочала туши в отцовской лавке, а однажды, голыми руками удавила волка, пробравшего в хлев. Каждое утро, жители просыпались под весёлое пение девушки, сопровождавшееся ударами топора для рубки мяса или предсмертным визгом свиньи. В начале зимы, когда наступало время забоя скота, она затыкала за пояс нож и отправлялась по окрестным деревням. Свалив ударом кулака корову, девушка стремительно перерезала ей горло и в несколько ловких движений подвешивала тушу, давая стечь крови. За работу брала недорого, и вся округа с нетерпением ждала время, когда закружатся снежинки и, одновременно с первым белым снегом, в дверь постучится дочь мясника, которую жители ласково прозвали Белоснежкой.

— Я знаю! Она потом выйдет замуж за принца? – перебила монаха Красная Шапочка.

— Не совсем так, — отвёл взгляд отец Вольф. – Слушай дальше. Итак, все любили Белоснежку, а, когда девушка выросла, то многие юноши из достойных семей попытались завоевать её расположение. Рассказывают, что приезжали сваты из самого Мюнхена! Но, сердце прекрасной Белоснежки давно уже принадлежало местному кузнецу. Что это была за пара! Оба высокие, статные, белокурые, точно древние боги лесов. Казалось, что солнце останавливает бег, что бы полюбоваться прекрасной парой. Осенью, как только убрали хлеб, кузнец и Белоснежка поженились, а к концу лета у них родилась очаровательная дочурка.

— И всё? – разочарованно спросила Красная Шапочка. – А где же злая колдунья?

— Её не было, дитя моё, — вздохнул монах. – Вместо сказочной ведьмы, в наши края пришли недобрые люди из-за Северных морей. Семеро свирепых воинов, закованных в стальные доспехи. Низкорослые, не выше тебя, заросшие шерстью, точно дикие звери, они наводили ужас одним своим видом. Поселившись со своими жёнами и детьми в пещере на горе Шварцштейн, семеро разбойников принялись ночами грабить и угонять скот. Тогда муж Белоснежки, взяв свой тяжёлый молот, собрал мужчин и повёл их против непрошеных гостей. Увы, немногие вернулись из этого похода. Пал и отважный кузнец.

— Это нехорошая сказка, — остановилась Красная Шапочка. – Расскажи, лучше, другую.

— Видит Бог, — сокрушённо покачал головой отец Вольф, — я не просто так её рассказываю, и ты должна дослушать до конца. Дальше же случилось вот что. Не прошло и нескольких дней, как в деревню прибыл гонец с горы Шварцштейн. Он сообщил, что отныне все дети становятся рабами семи воинов, и должны завтра на рассвете предстать перед своими хозяевами.

— Скажи мне, что Белоснежка сбежала со своей дочерью, — потребовала Красная Шапочка.

— Нет. Она взяла свой нож, которым резала скот, попросила соседей позаботиться о ребёнке и ушла в лес. Ночью, никем не замеченная, Белоснежка прокралась в пещеру, где беззаботно спали воины, и убила их одного за другим. Никто даже не успел проснуться. А затем убила их жён и детей.

— И я бы сделала так же, — прошептала Красная Шапочка.

Отец Вольф внимательно посмотрел на девочку.

— Она стащила тела в одну кучу и подожгла. Видя зарево погребального костра, вся округа плакала от счастья. А, Белоснежка, спустившись с горы, принялась строить дом в лесной чаще.

— И не вернулась домой?

— Она посчитала, что запятнав себя убийствами, больше не должна жить среди людей. И не может воспитывать дочь.

— Никогда-никогда?

— Белоснежка дала обет прожить в уединении тридцать лет, моля небеса о спасении своей души.

Долгое время они шли, не говоря ни слова.

— Моя бабушка тоже живёт в лесу, — наконец нарушила молчание Красная Шапочка. – А, дедушка был кузнецом. Почему ты рассказал эту сказку?

— Потому, что сегодня как раз истекает тридцать лет с того дня, как твоя бабушка ушла от людей, — улыбнулся отец Вольф.

— Так, она Белоснежка? – девочка изумлённо уставилась на монаха.

— Да. Каким бы невероятным это тебе не казалось.

— И что же дальше?

— Ничего, — беззаботно развёл руками отец Вольф. – Сейчас мы идём к ней в гости с рождественским угощением.

— Подожди, но, раз уже прошло тридцать лет, теперь бабушка может жить с нами?

Монах, не отвечая, прошёл с десяток шагов, затем обернулся к Красной Шапочке.

— Я собираюсь рассказать ещё одну историю. Выслушай, а потом уже подскажешь, как ей поступить. Уверен, что бабушке будет очень важен твой совет.

— С ней ещё что-то случилось?

— В некоторой степени, это касается и её. Впрочем, слушай.

Отец Вольф помолчал, собираясь с мыслями.

— В далёкой стране Италии, в городе Верона жил юноша. Был он знатного рода, а семья его несметно богата.

— Принц! – торжествующе вставила Красная Шапочка. – Спорим, что это был принц?

— Ну, — рассмеялся монах, — скажем так, почти принц. Однако с прискорбием отмечу, что образ жизни вёл он отнюдь не соответствующий положению. Праздность и попойки с друзьями, такими же бездельниками и кутилами, вот и всё, что привлекало юношу. Ни в грош не ставя советы родителей, молодой повеса швырялся деньгами и затевал ссоры в тавернах. Мать, желая образумить сына, нашла ему невесту, благочестивую девушку их хорошей семьи. Однако тот заявил, что скорее умрёт, чем откажется от привычного времяпровождения. Тогда отец, желая наставить отпрыска на путь истинный, велел принцу немедля отплыть в Британию, в университет. Сын же, не питающий уважения ни к наукам, ни к собственному родителю, добрался только до ближайшего города. Там, немедля обретя новых друзей, он принялся бездумно проматывать деньги, полученные от отца на учёбу.

— Мама мне рассказывала про совсем других принцев, — недоверчиво заметила Красная Шапочка.

— Поверь, — отец Вольф замедлил шаг, раскуривая трубку, — что и такое иногда случается. Позволь, продолжить. Не прошло и нескольких месяцев, как юноша оказался без средств. Собутыльники оставили его, и принц впервые узнал, что такое голод. Но, он не отчаивался! Не желая возвращаться домой, повеса прибился к цыганскому табору. С красным платком на голове, в шёлковой рубахе и с медной серьгой в ухе принц плясал и пел с цыганами. Пусть не было денег, зато рекой текло вино, а время бежало легко и бездумно.

— Принц решил стать цыганским королём?

— Думаю, что не отказался бы. Если бы не одно. Как ты знаешь, цыгане, помимо плясок и пения, промышляют воровством. А, наш герой, хоть режь, никак не мог на это решиться. Всё в нём восставало против краж. Так, что, как бы юноше не нравилась вольная жизнь, с табором пришлось расстаться.

— И вернуться домой?

— Даже не думал! Перебрав все возможные профессии, принц решил, что больше всего ему подойдёт работа моряка. И, назвавшись вымышленным именем, наш повеса нанялся на корабль.

— Вымышленным? – переспросила Красная Шапочка. – Каким?

— По названию местечка, откуда была родом его кормилица. Коннелли.

— Красивое имя.

— Не знаю, может быть. Итак, Коннелли пошёл в матросы, и, как ни странно, тяжёлый труд моряка оказался ему по душе. Сначала юноше было очень трудно, ведь за всю жизнь он не проработал ни одного дня. Но, неукротимый характер и нежелание возвращаться к родителям поддерживали его. И упорство принесло свои плоды. Прошло совсем немного времени, и уже никто не узнал бы в дочерна загоревшем матросе нашего принца. Одно осталось неизменным, страсть к попойкам. Сойдя с корабля на берег, он сразу же устремлялся в таверну, где кутил до тех пор, пока не заканчивалось жалование. Все портовые гуляки от жарких берегов Африки, до ледяных скал Скандинавии обожали его.

— В прошлом году на реке утонул лодочник, — понимающе покивала Красная Шапочка. – Мать говорила, что тот тоже был пьяницей.

— Коннелли не умер. Однажды корабль налетел на рифы, но небеса хранили блудного сына, и он спасся, доплыв до безлюдного острова. Там, в одиночестве, наш принц провёл долгих три года. Несчастный задавал себе вопрос, что он оставит после себя. Что скажут о нём люди? Кто будет оплакивать? Увы, жизнь прошла пусто и бездумно. Ни друзей, ни семьи, ни собственного угла он не нажил. Подумать только, первое время на острове он мечтал, как вернётся на материк и закатит бесконечную пирушку во славу своего спасения! Сейчас же, сидя в одиночестве на прибрежном песке, он клялся небесам, что вернётся в отчий дом и посвятит остаток жизни добрым делам.

— Его спасли?

— Да. Появившийся, в конце концов, корабль заметил его, а капитан, тронутый рассказом страдальца, помог добраться до родной Италии.

— Ох, и отругал же его отец, — поёжилась девочка.

— Ругать принца было некому. Родители, уверенные, что их сын погиб от рук лихих людей, обвиняли во всём себя и прежде времени сошли в могилу. Отчий дом был пуст и мрачен. Друзья молодости, за долгие годы разлуки, изменились. Они повоевали и потрудились во славу отчизны. Создали семьи и вырастили детей. Конечно, они с радость приветствовали старого друга, но в глазах читался немой вопрос: «Кем ты стал? Чего достиг?». И блудный сын вновь ощутил себя в одиночестве на необитаемом острове.

— И он занялся добрыми делами?

— Увы! – горько усмехнулся отец Вольф. – Наш герой отправился прямиком в монастырь, что бы вдали от мирской суеты вымолить у Бога прощение.

— Это поучительный конец истории? – осторожно поинтересовалась Красная Шапочка.

— Был бы конец, если бы настоятель монастыря не выставил его за ворота. «Создателю нужны не твои слёзы, а поступки, — сказал он. – Иди к людям и заслуживай прощение, а не выпрашивай его».

— И принц ушёл?

— Да. Добрался до глухой деревушки, затерянной в лесах Германии и принялся учить детей и помогать божьим словом страждущим.

— Я уже давно догадалась, о ком ты рассказываешь, — подёргала монаха за рукав сутаны Красная Шапочка. – Просто, не верила, что наш отец Вольф был пьяницей.

Внезапно девочка остановилась.

— Всё, что ты рассказал, теперь станет нашим секретом?

— Нет, можешь делиться с кем угодно.

— Значит, — догадалась Красная Шапочка, — ты уходишь? Возвращаешься к себе домой?

— Только не один. Я хочу забрать с собой твою бабушку, — отец Вольф помедлил. – Это она хотела, что бы ты всё узнала.

Тем временем, дорога в последний раз свернула и за стволами деревьев стал виден дом Белоснежки. У крыльца стоял странный фургон. Стены его были выкрашены в жёлтый цвет и покрыты изображениями кренделей, конфет и пряников.

— Кажется, у бабушки гости, — заспешил монах. – Надо же, никогда не встречал в этих краях бродячего цирка.

Навстречу им уже спешила Белоснежка.

— Ты, ведь, не сердишься на меня? – обняла она внучку.

Красная Шапочка, не поднимая глаз, помотала головой.

— Путники? – кивнул на фургон отец Вольф.

— Представляете, — всплеснула руками бабушка, — сижу, жду вас. Вдруг, вижу, трое незнакомцев бредут по дороге, таща за собой фургон. Оказывается, у них пала лошадь. Я предложила запрячь наших, и вместе доехать до Мюнхена. Заходите в дом, я вас познакомлю.

В избушке было жарко и тесно. За крохотным обеденным столом старик в походном плаще с аппетитом поедал кусок жареной оленины. Рядом с ним, держа в руках кружки с кофе, сидели мальчик и девочка. Увидев вошедших, гость немедленно вскочил и, широко улыбнувшись, поклонился.

— Мастер Ганс, — представился он. – И двое моих подопечных. Гензель и Гретель.

Отец Вольф подсел к столу и заговорил со стариком, а Красная Шапочка поставила корзинку в угол, вышла на крыльцо и разревелась!

Гензель и Гретель

Гензель и Гретель были совсем крохами, когда умерла их мать, а отец привёл в дом мачеху. Была она весела и красива, но жители деревни сразу же невзлюбили новую жену мельника.

— Вот погодите, — шептали соседи Гензелю и Гретель, — ваша новая мамаша ещё явит свой норов.

Время шло. Мельник молол зерно, а его супруга занималась домом и детьми.

— Скажите, — спрашивал у неё Гензель, — почему у Вас тёмные волосы и почему не любите пиво?

— В тех местах, откуда я родом, — беззаботно отвечала мачеха, — у всех женщин тёмные волосы. Пиво же не люблю оттого, что оно горькое.

— Пропадём мы с сестрой, — удручённо решал Гензель.

Зимой, когда детям только минуло четырнадцать лет, их отец погиб на мельнице размолотый жерновами.

— Вот и пришла пора покинуть отчий дом, — вздохнула Гретель, увязывая в узелок вещи. – Теперь мачеха нас со свету сживёт.

— Ничего, — обнял её за плечи Гензель, — зато нас двое.

И сколько бы безутешная вдова не умоляла брата с сестрой остаться, они были непреклонны. Тогда мачеха запрягла в повозку лошадь, сложила в сундук тёплые вещи и принесла из дома все деньги.

— Я возьму только отцовский арбалет, — сурово сказал Гензель, — видимо, мой удел стать разбойником и грабить на большой дороге.

— А я прикроюсь лишь этими лохмотьями, — пискнула Гретель, заворачиваясь в истлевшую бабкину шаль. – Буду нищенствовать, и вымаливать у людей краюху хлеба.

Так дети покинули родной дом, ставший отныне для них чужим.

Вскоре заснеженная дорога привела их к лесу.

— Братец, — заволновалась Гретель, — а, не погорячились ли мы, оставив в зимнюю стужу семейный очаг? Не разумнее было бы дождаться весны?

Гензель окинул взглядом заснеженные ели и упрямо мотнул головой.

— Не горюй, сестрица, — бодро ответил он. – В двух днях пути, в славном городе Мюнхене живёт сестра нашего покойного батюшки, добрейшая фройлян Краузе. Не представляешь, как она будет нам рада.

— Но, — продолжала сомневаться Гретель, — нам придётся сегодня ночевать в этом страшном лесу. Прямо на снегу!

— Ничего не бойся, — погладил её по голове брат. – Помни, что ты дочь мельника, выросшая под грохот смертоносных жерновов и переносившая на своих плечах тысячи пудов муки.

Он забросил на плечо арбалет и бесстрашно вошёл в лес.

Чёрные, голые деревья встретили детей холодным безмолвием. Лишь иногда, высоко наверху, принимался завывать ветер и тогда с сучьев срывался ком снега и беззвучно падал в сугроб. Гретель, что бы подбодрить себя, громко запела «Марш бесстрашных мельников» и, напуганный звуком её голоса, на дорогу выскочил барсук. Гензель вскинул арбалет и стальная стрела, выкованная в мастерских Зальцбурга, пронзила лесного зверя.

— Вот нам и добрый ужин, — радостно засмеялся брат, пряча добычу в котомку.

Ближе к вечеру крупными хлопьями повали снег.

— Славно, — подул на замёрзшие ладони Гензель, — теперь, если снарядят погоню, то не так-то просто будет найти нас по следу.

— Т-с-с-с, — прижала палец к губам Гретель. – Кажется, пахнет дымом. Пресвятая Дева, а, вдруг это кровожадные разбойники?

— Что же, — тряхнул волосами Гензель, — видит Бог, я предпочитаю смерть от рук душегубов, жалкому существованию в лапах мачехи.

Брат с сестрой, старясь не шуметь, сошли с дороги и, прячась за стволами деревьев, двинулись вперёд.

Стоило детям пройти несколько сот шагов, как за очередным поворотом они наткнулись на дом, стоящий на колёсах.

Такого странного дома им ещё не приходилось видеть. Стены его были выкрашены в жёлтый цвет и покрыты изображениями кренделей, конфет и пряников. Из плоской крыши торчала дымящаяся металлическая труба, а к единственной двери была приставлена короткая лесенка. Окон не было, вернее, были, но нарисованные.

— Лесной кондитер? – удивлённо прошептала Гретель.

— Нет, сестрица, — прищурился, разглядывая дом, Гензель, — сдаётся мне, что это ловушка. Жди меня здесь, я скоро вернусь.

Он забросил арбалет за спину, взял в зубы острый мельницкий нож и бесшумно скрылся в вечернем сумраке. Вернулся Гензель не скоро, так, что сестра уже начала замерзать.

— Это не дом, а фургон, — дуя на окоченевшие руки, поведал брат. – Лошади нет, а внутри, судя по следам, всего один человек. Тут, недалеко, кусты терновника, я спрячусь в них с арбалетом наготове, а ты постучишься в дверь. Если это засада, то не успеет негодяй опомниться, как отведает доброй зальцбургской стрелы.

Гретель согласно кивнула и поспешила к фургону. Уж больно ей не хотелось ночевать в снегу у костра.

— Пусть бы здесь жил какой-нибудь хороший человек, — подумала она, ступив на лестницу. – Угостил бы нас кофе и пряниками. Впрочем, если он окажется душегубом, то Гензель его застрелит, и мы всё равно поужинаем и ночь проведём в тепле.

Улыбнувшись своим мыслям, Гретель дотянулась до двери и несколько раз стукнула в неё кулачком. В доме тотчас послышались шаги, что-то, упав, загремело, и на пороге вырос старик в длинном халате, расшитом звёздами и полумесяцами. Приподняв над головой фонарь, он посмотрел на девочку и радостно воскликнул, — Ну, наконец-то! Я, чёрт побери, думал, что уж сдохну от голода в этом проклятом лесу!

— Добрый вечер, сударь, — учтиво поздоровалась Гретель, стараясь встать так, что бы не загораживать хозяина от притаившегося в кустах, Гензеля.

— Добрый, добрый, — всматриваясь в сумерки за её спиной, откликнулся старик, и нетерпеливо спросил, — Ну, где же она?

— Кто? – испугалась Гретель, немедленно подумав о мачехе.

— Да, лошадь! Ты же привела лошадь? – с надеждой посмотрел он на девочку. – Ведь тебя прислали братья Коннелли? Скажи, что это так!

— Нет, сударь, — на всякий случай, сделала шаг назад Гретель. – Я ничего не знаю об этих братьях и лошади.

— Это конец, — прошептал старик и бессильно сполз на порог. Фонарь выпал из его руки, скатился вниз и, зашипев, погас в снегу.

Продравшись сквозь кусты, подбежал Гензель, и они с сестрой с трудом втащили хозяина в фургон, уложив на постель из старых мешков. Внутри было тепло и сухо. Потрескивали поленья в чугунной печурке, весело булькала вода в большой медной кастрюле.

— Проклятые Коннелли, — бормотал старик, глядя в потолок. – Я назло вам выживу и вырежу ваши лживые сердца. Ребята, — внезапно обратился он к брату с сестрой, — нет ли у вас кусочка хлеба? Уже неделю я живу тем, что топлю снег и пью кипяток, — и он кивнул на кипящую кастрюлю.

— Хлеба нет, — вздохнула Гретель, и, видя, как вытянулось лицо несчастного, поспешно добавила, — зато есть барсук.

— Кровь Господня! – старика словно ветром сдуло с постели. – Барсук! Целый барсук!

— И, прежирный, — гордо добавил Гензель, доставая тушку из котомки.

— Силы небесные, — хозяин дрожащими руками принял зверя из рук мальчика.

В его руке коротко щёлкнул, открываясь, складной нож и не успели дети опомниться, как старик уже снял с барсука шкуру и со сноровкой заправского повара принялся разделывать тушку.

— Мы устроим из вас целый пир, герр Барсук, — пританцовывая от нетерпения, бормотал он. – Лапки, хвостик и голову сейчас отложим, а потом пустим на холодец. И, никакого жаркого! Из вас выйдет целая кастрюля доброго горячего бульона и десяток чудных котлеток. Будьте вкусным и готовьтесь побыстрее, о, герр Барсук.

— А, кто такие, эти братья Коннелли? – спросил Гензель.

— Лживые негодяи, вот кто, — ловко орудуя ножом, рявкнул старик. – Неужели, вы никогда не слышали о «Цирке братьев Коннелли»?

— Нет.

— Эти двое, — продолжал хозяин, бросая мясо в кастрюлю, — лет десять назад сколотили цирковую труппу из всевозможного сброда. Бездарные ярмарочные канатоходцы, жалкие деревенские фокусники, силачи из портовых грузчиков и пьяницы-глотатели огня. Затем шайку разбавили карликами, бородатыми женщинами, арапами, сросшимися близнецами и людьми-червяками. И, вуаля! На свет появился очередной бродячий цирк. Кстати, Коннелли такие же итальянцы, как я русский царь. Их мамаша, фрау Кнооп, держала паршивую сосисочную в трущобах Кёльна, и понесла этих ублюдков от пьяницы матроса. Мерзавцы подросли, прирезали родную мамашу и, наспех продав заведение, бежали из города.

— Зачем же вы свели дружбу с этими ужасными людьми? – испуганно пролепетала Гретель.

— Старость, дитя моё, — ответил тот. – Старость и бедность, вот что может толкнуть порядочного человека в компанию проходимцев. Увы, с годами исчезает ловкость пальцев. Глаза уже не так зорки, а ноги быстры. И вот, бывшая гроза бременских лавочников, неуловимый Ганс-Кошель трясётся в дурацком фургоне, проклиная жалкую судьбу.

— Вы были портным, шили кошельки? – догадался Гензель.

— В некотором роде, — уклончиво ответил Ганс. – Точнее сказать, я подбирал их. Видишь ли, малыш, люди частенько теряют свои деньги, а я всегда внимательно смотрел под ноги и быстрее других обнаруживал потерянное.

— Мне нравится такая работа, — заинтересовался Гензель. – Этому можно где-нибудь выучиться? У меня отличное зрение, и я ловчее всех своих друзей.

— Сама судьба свела нас вместе в этом зимнем лесу, — дружелюбно улыбнулся хозяин. – Я с удовольствием дам тебе и твоей милой сестрёнке первые уроки мастерства. Не пройдёт и месяца, как ваши карманы потяжелеют от серебра.

Он бросил прямо на раскалённую печурку барсучью печень, пару раз перевернул её ножом и переложил её на оловянную тарелку.

— Отведаем этот дар богов, друзья мои. Вскоре, став богачами, вы со смехом будете вспоминать стряпню старины Ганса.

— А что вы делали в цирке? – с набитым ртом спросила Гретель. – И почему вы оказались один в таком странном фургоне?

— Цирк, — старик назидательно поднял палец, — как показательная казнь, всегда привлекает толпы ротозеев. А человек моей профессии, то есть «подбиратель денег», в жизни не упустит случая испытать удачу.

— Чем больше людей, тем вероятнее, что кто-нибудь уронит деньги, — пояснил Гензель сестре, и, ожидая похвалы, обернулся к Гансу.

— Смекаешь, дружок, — одобрительно подмигнул хозяин. – Именно поэтому я долгое время и сопровождал кочующую труппу Коннелли, стараясь не обращать на себя внимания. Увы, однажды, братья-мерзавцы вычислили старину Ганса и, угрожая, вынудили делиться выручкой. Но, Ганс-Кошель, не какой-нибудь бродяга, а стратег и виртуоз! Скопив денег, я купил этот фургон и набил его под завязку пряниками с леденцами. Затем, разыскав одного из своих коллег, я начал действовать.

Старик гордо выпрямился во весь рост. Весь он излучал гордость и величие. Огромная тень простёрлась на стене дома.

— В конце представления, когда горожане заполнившие площадь собирались уходить, я распахивал дверь фургона и принимался выкрикивать: «Бесплатное угощение для зрителей! Налетайте, добрые люди!». О, Пресвятая Дева, какая же тут начиналась толкотня и давка. Клянусь, дело доходило до драк!

— А, тем временем, ваш товарищ…, — подхватил Гензель.

— Малыш, — развёл руками Ганс, — хотел бы я иметь такого сына как ты. Схватываешь на лету!

Гензель смутился и побагровел от похвалы.

— Я не пойму, — перебила их Гретель, — а, почему люди так часто теряют свои деньги?

— Согласен, — немедленно обернулся к ней старик, — это вызывает некоторое удивление. Но, дитя моё, если ты видишь, что кошель, висящий на поясе, готов вот-вот упасть, как ты поступишь?

— Скажу хозяину.

— И останешься ни с чем, — криво усмехнулся старик. – Куда правильнее дождаться, когда он сам упадёт и подобрать.

— Поднятое с земли становится твоим! – выкрикнул Гензель.

— Нет, — умилился Ганс, — я решительно влюблён в тебя. Однако, — он сделал паузу, — согласитесь, что можно капельку помочь кошельку потеряться. Скажем, чуть ослабить завязки или подрезать ножом. Зачем ждать, теряя драгоценное время?

Гретель, сомневаясь, пожала плечами, но, в конце концов, согласно кивнула.

— Суп! – потянул носом Ганс и заговорщицки прошептал, — кажется, настала пора его попробовать.

Старик, прихватил кастрюлю рукавами халата, и наполнил всем миски.

— Неплохо-неплохо, — похвалил он, сделав первый глоток.

Брат с сестрой тоже взялись за ложки. Бульон получился горьковатым и мутным, но дети изрядно проголодались и ели, благодарно поглядывая на Ганса.

— Итак, — заговорил он, наливая себе вторую порцию, — дела пошли неплохо. Даже стали посещать мысли, не подкопить ли деньжат и не осесть в какой-нибудь деревушке. А, что? Женился бы на какой-нибудь вдове мельника…

Гензель подавился бульоном, и сестра принялась стучать его по спине.

— Увы, — не обращая внимания, продолжал старик, — в один прекрасный день, с моим напарником случилось несчастье. Одному из зевак не понравилось, что ему помогают потерять кошель и беднягу схватили стражники. Я взялся искать нового помощника, но никак не мог найти. Прошёл месяц, другой, и треклятые Коннелли принялись попрекать меня, что я даром таскаюсь с ними. И вот, неделю назад, в этом лесу, что бы он сгорел, моя лошадь повредила ногу. «Пустяки, дружище, — говорят братья. – Смело оставайся здесь, а мы доберёмся до ближайшей деревни и к вечеру пришлём тебе новую лошадь». И я, старый дурак, своими руками отсчитываю им десять монет серебром и жду невесть чего целую неделю!

Он с силой хватил кулаком по столу.

— И что теперь? – расстроилась Гретель.

— О, теперь, — погладил её по волосам Ганс, — когда счастливый случай свел нас вместе, всё изменится. Куда вы держите путь?

— В Мюнхен, к тёте.

— А, родители?

— Мы сироты, — опередил Гензель сестру.

— Прискорбно, прискорбно, — старик вскочил и оживлённо заходил из угла в угол. – Знаете, мне тоже надо в Мюнхен. Есть там одна старая знакомая. Ходят слухи, что неплохо живёт, торгуя спичками. Сделаем так: вы поможете дотолкать фургон до города и отправитесь к своей тётке. Я же, поброжу по Мюнхену, подберу монетку-другую и обзаведусь новой лошадкой. Затем, если захотите, останетесь скучать с тёткой…

— А, если не захотим? — с надеждой перебил Гензель.

— В таком случае, — прижал детей к груди Ганс-Кошель, — милости прошу ко мне. Пустимся в путешествие. Увидим новые города и страны. Обещаю вам апельсиновые рощи и тёплое море. Виноградники и леса полные дичи. А, по дороге, я научу вас всему, что умею сам.

— Какое чудо, что мы встретились, — плача обняла его Гретель.

Гензель почувствовал, что тоже готов разреветься от счастья. И он прижался к груди Ганса, прислушиваясь, как бьётся его сильное сердце.

Вскоре над замёрзшим лесом взошла луна, залив серебряным светом заиндевевшие деревья и осветив одинокий фургон, на заснеженной дороге. В нём, у весело потрескивающей печурки, укрывшись старыми одеялами, мирно спали двое детей и седой старик.

Девочка со спичками

Под Рождество выпал снег, покрыв черепичные крыши славного города Мюнхена серебристым пухом. Все, от мала до велика, укутав шеи шарфами, высыпали на улицы, радостно перекликаясь и желая друг другу весёлого праздника. Ребятишки беззаботно катались на коньках по льду замёрзшего Изара, а добрые горожане спешили по своим делам, торопясь сделать последние покупки или поздравить близких. Из-за притворенных дверей пивных доносились песни гуляк и стук кружек.

В это самое время герр Клаус Баумгартен, владелец лавки «Баварские шведские спички», сел за обеденный стол. По случаю Рождества, он был в новых суконных брюках, батистовой рубахе с галстуком и нарядном вязаном жилете. С удовольствием проведя ладонями по белоснежной накрахмаленной скатерти, герр Баумгартен аккуратно постучал ножом о тарелку и позвал, — Фройлян Краузе.

— Иду, иду, — послышалось из кухни, и тотчас же в комнату вошла служанка, неся в правой руке блюдо с шипящими румяными колбасками, а в левой тяжёлый кувшин с пивом.

— Фройлян, — герр Баумгартен привстал, — прошу Вас разделить со мной праздничную трапезу.

— Премного благодарна, — зарделась служанка и присела на краешек стула.

Хозяин пристально посмотрел на неё, затем наполнил свой кубок.

— Фройлян Краузе, — отхлебнув пива, начал он. – Вы служите у меня уже три года.

Женщина, преданно глядя на герра Баумгартена, согласно кивнула.

— Вы трудолюбивы, не глупы, здоровы и чистоплотны, — продолжал тот. – Я же, в свою очередь, холост и имею кое-какие средства к существованию.

Фройлян Краузе побагровела и прижала руки к груди. Герр Баумгартен, исподлобья наблюдая за ней, допил пиво.

— Произведя некоторые подсчёты, — хозяин нацелился вилкой на колбаску, — я со всей ответственностью могу предложить выйти за меня замуж, при условии, что Вы продолжите выполнять работу по дому.

Фройлян Краузе покачнулась на стуле и, открыла было рот, но герр Баумгартен поднял палец, призывая её к молчанию.

— Кроме того, к Вашим обязанностям добавится работа в лавке и воспитание будущих детей.

— Я согласна, — прошептала фройлян Краузе.

Внизу звякнул колокольчик, и хлопнула дверь, впуская посетителя.

— Закрыто! – излишне поспешно крикнула фройлян Краузе.

Герр Баумгартен чуть заметно поморщился, но промолчал. Тем временем, невидимый гость, стуча башмаками, протопал через лавку и стал подниматься наверх. Мгновение и на пороге столовой появилась оборванка, закутанная до глаз в платок. Судя по лотку со спичечными коробками, это была одна из тех девчонок, что работали на герра Баумгартена, продавая товар на улицах Мюнхена.

— Frohe Weihnachten! (Весёлого Рождества!), — поклонилась она.

— Спасибо, душечка, — сорвалась с места служанка. – А, теперь уходи, хозяин очень занят.

— Забавно, — подумал герр Баумгартен, — девица-то уже вовсю командует в доме.

И, отложив вилку, ледяным тоном произнёс, — Принесите ещё один прибор. У меня гость.

Служанка хотела было возразить, но, взяв себя в руки, поспешила на кухню, а герр Баумгартен, невозмутимо отправив в рот кусок колбасы, кивнул девчонке на место напротив себя. Та, быстро размотав платок, легко вспорхнула на стул и весело посмотрела прямо в глаза хозяину.

— Благодарю, сударь,- тотчас защебетала она. – Вы себе даже представить не можете, как нелегко сейчас несчастной, всеми брошенной сироте выживать в огромном городе. «Рождество», скажете Вы! В этот день, казалось бы, каждый должен стать добрее к ближнему своему. И что же? Думаете все так и бросаются протянуть руку помощи нуждающемуся ребёнку? Чёрта с два, дорогой мой. Да, да! Чёрта с два, иначе и не скажешь.

Ошарашенный герр Баумгартен поперхнулся и раскашлялся до слёз.

— Э-э-э-э, — протянул он, разглядывая удивительную гостью, — сколько тебе лет?

— Ах, сударь, — кокетливо замахала на него ладошками гостья. – Считайте, что я просто невинное дитя!

Натянуто улыбаясь, вошла фройлян Краузе, неся на подносе тарелку и оловянный кубок.

— Премного благодарна, — подмигнула ей девчонка и немедленно отхватила с блюда изрядное полукружие колбасы.

— Тебя ведь зовут Эльза? – попытался припомнить герр Баумгартен.

— Пусть будет Эльза, — согласно покивала та с набитым ртом. – Не один ли чёрт? Поговорить-то я пришла о Вас, а не обо мне.

— Поговорить обо мне? – переспросил хозяин.

Впервые в жизни он слышал подобные речи от ребёнка и решительно не понимал, как себя вести.

— Может быть, я перебрал с пивом? – мелькнула спасительная мысль. – Или же кто-то из друзей решил так подшутить?

Увы, подобная версия никуда не годилась. Шоппен пива никак не мог вызвать подобные галлюцинации, а приятели не были способны на розыгрыши.

— Точнее, хотелось бы поболтать о кое-каких Ваших делишках, — как ни в чём не бывало, продолжала мнимая Эльза.

— Да, как ты смеешь, мерзавка, — не выдержала, наконец, фройлян Краузе, — так говорить с герром Баумгартеном?!!

— …и, желательно, наедине, — совершенно не обращая на неё внимания, закончила девчонка.

— Оставьте нас, — стараясь казаться спокойным, решил герр Баумгартен.

— В конце концов, — думал он, — надо же понять, что происходит.

И дождавшись пока за служанкой захлопнулась дверь, спросил, — А, теперь, я хочу знать, сколько тебе на самом деле лет?

Ребёнок оглянулся, что бы удостовериться, что фройлян на самом деле ушла.

— Двадцать один год.

— Вот оно как, — облегчённо выдохнул герр Баумгартен, понимая, что ситуация всё равно не становится понятнее.

— Цирк братьев Коннелли, — прожёвывая очередной кусок, покивала головой гостья. – Те ещё, доложу Вам, сволочи. Неужели не слышали? Ну, как же! «Wunderkind из Вестфалии». Сидела вся в кружавчиках на подушках и отвечала на вопросы болванов из толпы. «Девочка, а сколько будет тридцать разделить на пять?», «А, сколько апостолов было у Иисуса?», «А, правда, что у русской царицы сын о двух головах?», — и она ехидно рассмеялась.

В голове у герра Баумгартена начало проясняться. Стало быть, никакая это не девчонка, а просто карлица. Сбежала из цирка и, скорее всего, начала попрошайничать. Но в Мюнхене городские стражники вмиг отлавливают маленьких нищих и отправляют в работные дома. Вот она и прибилась к другим сироткам, торгующим у него спичками с лотков.

— Глоток пива? – понимая, что всё начало вставать на свои места, предложил герр Баумгартен.

— Вот уж, нет, — прикрыла та ладошкой свой кубок. – Через это дело я из цирка и вылетела.

— В таком случае…, — начал привставать хозяин.

— В таком случае, — подхватила карлица, — вернёмся к цели моего визита.

Герр Баумгартен деланно безразлично хмыкнул, прекрасно понимая, о чём сейчас пойдёт речь. Каждая работающая на него девчонка покупала коробок спичек за 8 пфеннигов, а продавала за 10. В результате выходило 2 пфеннига чистой прибыли. Сначала он попытался было ввести нечто вроде оптовых скидок, но дети так и не сумели в них разобраться. Тогда, для поощрения самых надёжных, герр Баумгартен ввёл особую привилегию. Дети получали спички в кредит, с условием сдать выручку к вечеру. Правда, таких было немного, и лавочник вёл за ними строгий учёт.

— Раз уж я столько времени пробыла Wunderkind, — тем временем разглагольствовала гостья, — то, решила заняться нехитрыми подсчётами.

— В честь Рождества, — решил про себя герр Баумгартен, — позволю ей получать товар в кредит. Девица она ухватистая, глядишь, и не прогадаю.

— …и вот, что получилось, — продолжала та. – Некий господин ведёт у себя в лавке торговлю спичками. Дела идут неважно, покупателей немного и к вечеру в кассе набирается лишь несколько медяков. На этот скудный заработок он с трудом содержит себя, да ещё платит налог в городскую казну.

Герр Баумгартен удручённо вздохнул.

— И вот ещё, что, — не унималась карлица. – Этот лавочник заодно помогает бедным брошенным детишкам, позволяя им продать коробок-другой. Соседи считают его неудачником и добряком, не догадываясь об одной мелочи.

Гостья хищно улыбнулась и закончила, — О количестве работающих на него сироток! По моим весьма приблизительным подсчётам их не меньше сотни. И все эти трудолюбивые детки день-деньской пристают к прохожим, умоляя приобрести товар, а к вечеру несут выручку в лавку и сундук нашего доброго лавочника оказывается набитым деньгами до краёв. Догадываются ли об этом в гильдии? Боюсь, что нет. Будут ли раздосадованы, узнав об истинных доходах? Уверена, что да!

— Ты ничего не сможешь доказать, мерзавка! – завопила из-за двери фройлян Краузе.

— Конечно, не смогу, — пожала плечами карлица, — но слухи-то поползут. А, ведь, вы знаете людей, любезный хозяин? Сотня маленьких работниц превратится в тысячу, а сундук с медяками в груды золота, утаённые от сборщиков налогов.

Герр Баумгартен сидел не шелохнувшись. Бисеринки пота покрыли его лицо.

— Чего ты хочешь? – наконец, спросил он.

— Даже не знаю, — весело откликнулась шантажистка. – Скорее всего, скромный подарок на Рождество?

— Мерзавка! — вновь выкрикнула служанка.

— Идите уже к нам, фройлян, — повернулась к двери карлица.

Вошла фройлян Краузе, всем своим видом выражая крайнее негодование.

— Удавить тебя, — прошипела она.

Однако герр Баумгартен уже принял решение.

— Не далее, как полчаса назад я предложил фройлян Краузе стать моей супругой, — бесстрастно начал он. – Теперь же хочу обратиться с неким предложением и к вам

Гостья выпучила глаза, а служанка, негромко охнув, сползла по стене на пол.

— Зовёте меня замуж? – потрясённо выдохнула гостья.

— Отнюдь, — улыбнулся этой нелепой мысли герр Баумгартен. – Я вас удочерю.

— Ей же двадцать один год, — прошептала с пола фройлян Краузе.

— А, кто это знает? – вскинул брови хозяин. – Признаться, мне давно был нужен свой человек на улице, который бы следил за постоянно растущей оравой сирот. Надёжный, верный человек.

— Готова обсудить условия, — немедленно откликнулась карлица.

— Поговорим об этом завтра, — потрепал её по волосам герр Баумгартен. – А сейчас лучше помоги подняться своей новой матушке. И давайте, наконец, начнём праздновать Рождество!

Только на следующий день удалось ему книгу волшебную испробовать. Привели к Солдату паренька с ногою сохнущей. Расцвёл служивый. Такая напасть – дело серьёзное, не прыщ какой и не синяк. Засуетился Солдат: руки потирает, глаза щурит, ноготь покусывает. Усадил больного с роднёй на траве, сам бросился в избу книгу читать. Долго искал, но нашёл!

«Сухоту ножную, али ручную лечи «баней обдорской». Рой яму на половину роста. Жги в ней березовые дрова. На угли дрова подкладывай дважды. Затем клади сверху коровьи кости и, жди, пока сгорят. Потом на пепел брось сырые поленья, уложи поверх хвою и усади больного. Читай пятьдесят раз к ряду «Отче наш», и доставай исцелённого из ямы».

Принялся наш Солдат командовать. Одни мужики за дровами и хвоей в лес пошли, другие яму роют. Бабы в деревню побежали по дворам кости искать. Служивый же, прохаживается, да покрикивает, сухоногого по макушке треплет.

— Потерпи, дружочек, скоро, как жеребёнок скакать примешься.

И, поди ж ты, не обманула книга чародейская! Встал паренёк, исцелённой ногой притопнул.

Солдат в тот вечер напился до изумления. Да, разве можно его винить? Вдруг, советы колдовские не помогли бы?

Зато, дальше жизнь потекла молочной рекой меж медовых берегов. Слухи о нашем лекаре по всей губернии пошли. Что ни утро, к избушке лесной больные, да увечные стекаться начали. Тут не побездельничаешь. Крутится Солдат, как белка в колесе, старается каждому помочь. Никому от него отказа не бывает, но и о себе не забывает. Плату вперёд требует, хотя и берёт по совести. Вдов с сиротами не обижает.

А, к осени и зажиточный гость стал наведываться, серебряным рублём за исцеление платить. Тут пришлось нашему Солдату новые снадобья-мази изучать, готовить. У тех, кто при золоте и хвори свои, не то, что у простого люда. Одних срамных болезней с десяток наберётся.

Крышу в избе ему перестелили. Погребец для провианта отрыли. Сарайчик дровяной поставили. Стал Солдат подумывать, не справить ли ему и дом, средств-то, слава Богу, хватает. Но, одна мысль душу гложет, вдруг, хозяин вернётся? Кто знает, куда и насколько он подался? А, ежели книгу чудесную отдать потребует? Думал служивый, думал и догадался! Надобно самому сесть и все странички переписать. Дело нелёгкое, но верное.

Солдат, что багор; зацепил, потащил, не отцепишь! Заказал себе бумаги, чернил, перьев гусиных. Словно камень с души свалился.

Тут и зима подоспела. Лес от морозца потрескивает. Дороги снегом завалило, народ по избам сидит. Никто на улицу и носа не кажет. Мужики на полатях посапывают, бабы прядут, детишки на санках катаются. А, Солдат день-деньской за столом пером скрипит. Одно дело буквы читать и в слова складывать. Писать же, всяк знает, работа нешуточная. Строчки, что твои блохи, то вверх, то вниз норовят скакнуть. Перо бумагу рвёт-царапает, чернила в разные стороны летят.

— Не солдатское это занятие, — вздыхает наш кавалер, — эх, я горемыка, хуже лапотного лыка!

Но, дни бегут, дело на лад идёт. Буковка к буковке встаёт. Прочитал слово — записал. Прочитал – записал.

И, вот, как-то ввечеру, переворачивает Солдат новую страницу и читает — «Нечистый».

— Что за болезнь такая? – выводит буквы служивый. – Раз нечистый, так в баню сходи и не болей.

Зевнул он, потянулся, пальцы в кулаки сжал-разжал. Прошёлся по горнице, рожу из кадушки сполоснул. Чувствует, не хочется к столу возвращаться. Будто сила какая его прочь гонит. Голова гудит, глаза слипаются.

— Выпью, — решил, — чарочку. Дело, глядишь, веселее пойдёт.

Налил он зелена вина, капустки квашеной в щепоть взял.

— Ну, — говорит сам себе, — за Нечистого!

Вот тут-то солдатика и проняло. Рука с кружкой так в воздухе и повисла. Дыхание перехватило. Скосил он глаза на книгу, а буквы там так и пляшут. Не разобрать! Выпил он. Ещё налил.

— Перо и чернила, — рассуждает, — любого с ума сведут. Лягу-ка я спать, утро вечера мудренее.

Скинул сапоги, тулупчиком укрылся, глаза зажмурил. Ворочался он, ворочался – не идёт сон. Озлился Солдат. Встал с лавки, лучину зажёг. Сел к столу.

— «Коли хочешь Нечистого вызвать, — читает, — то возьми пять свечей. Затем, начерти на земле звезду о пяти лучах…».

Захлопнул служивый книгу, как был в исподнем, на крыльцо выскочил. Сон у него, как рукой сняло. За всю службу так не пугался.

Постоял. Чувствует, мороз под рубахой покусывает, ноги от холода сводит. Прокрался он в избу, книгу захлопнул, на пол скинул.

— В печь её, — думает. – И листы, что исписал, сжечь.

Дрожащими руками трубочку набил. Сидит, покуривает, в себя приходит.

— Книжица, — размышляет, — конечно, адская. Но, болезни-то лечить помогает. И не с дьявольщиной какой, а с молитовкой. И зелья в ней не из жаб-пауков, и настойки не на крови христианской. Может быть, листы с Нечистым в неё случайно попали. Или искушает меня Рогатый?

За окном уж и рассвет зимний забрезжил, а Солдат всё мается. То на книгу посмотрит, то табачком затянется. Так ничего и не придумал. Спать завалился.

Проснулся служивый, солнце в окно стучится. Клесты на рябине перекликаются. Собаки в деревне лают. Встал Солдат, божьему дню улыбнулся. Вышел в сени, из кадки водой в лицо поплескал. Позавтракал, переоделся в чистое. Мундир на все пуговицы застегнул. Фуражку на голову потуже натянул. Сел к столу, книгу чародейскую раскрыл.

— Я вот, как смекаю, — сам себе говорит. – От судьбы не уйдёшь. Видимо, суждено мне с Чёртом свидеться. А, раз так, то нечего и откладывать. Лучше сейчас, чем когда беда припрёт.

Зажёг он свечи, знаки колдовские на полу начертил и заклинание прочитал.

Только последнее слово вымолвить успел – Чёрт тут как тут. Стоит перед Солдатом, улыбается. Глазки от солнечного света щурит, с копыта на копыто переступает.

— Вот и свиделись, — говорит, — мил человек. Заждался я.

— Здравия желаю, — отвечает Солдат.

— Смотрю, не боишься меня совсем, — хихикает Чёрт. – Вот и славно. Значит, знаешь, чего хочешь. Так и дело наше веселее пойдёт.

— Ошибочка получается, — разводит руками Солдат. – Дел промеж нами никаких нет, и не будет. А, что вызвал, виноват! Уж больно любопытно было. Не сдержался.

— Погоди, погоди, — заволновался Нечистый. – Я ж не просто так явился. Не с пустыми руками. Нешто не слышал, что я любое желание исполнить могу и счастливым сделать?

— Люб-о-о-ое? – присвистнул Солдат. – Всё, что пожелаю?

— А, как же! – Чёрт к столу подсел. Перо, лист бумаги взял, писать изготовился. — Сейчас и договор составим, всё честь по чести.

— Взамен душу потребуешь?

— Да, у тебя ж больше и нет ничего!

— Что ж, — говорит служивый. – По рукам.

Походил он по горнице, лоб поморщил, в затылке поскрёб.

— Хочу я, что б люди не хворали и от болезней не мёрли.

— Не то! – Рогатый от досады перо бросил. – Ты, солдатик, для себя просить должен. А, то, эка хватил. Что бы люди не болели! Тебя, впрочем, от любых хворей избавить могу.

— Так мы к согласию не придём, – нахмурился Солдат. – Я, как-никак, душу свою бессмертную продаю. Чего ж дешевить-то?

Вздохнул Чёрт.

— Голуба моя, — говорит. – Приди в себя. Душонка-то твоя, тьфу! Грош ей цена. Всё что умеешь, штыком колоть, да в строю ходить. Семьи нет, детей не воспитал. В церковь ходишь, как придётся. Пьянствуешь, опять же. А, хочешь, бутыль тебе подарю, в которой водка никогда не кончается?

— Душу российского солдата на бутылку сменять? – озлился служивый. – Да, ты в своём уме-то?

— Вот же ты, парень-кремень, — скалит зубы Чёрт. – Торгуешься, что цыган на ярмарке. Может быть, девицу-красавицу пожелаешь? Ладную, добрую, работящую, верную. Женишься, горя знать не будешь.

— Куда черт не поспеет, туда бабу пошлет? — машет рукой Солдат. – Жену я и сам себе найду. В таком деле нам подмога без надобности.

— Ох, и тяжело с тобой, — сокрушается Нечистый. – Злато-серебро не прельстят? Столько, что и внукам оставишь.

— Не смеши, — отмахивается Солдат. – Для меня деньги — вода. Вмиг промеж пальцев уходят. Ты, давай, правильную цену предлагай.

— Молодость вернуть могу, — предлагает Чёрт

— Дело хорошее, но души бессмертной не стоит.

Чем только не соблазнял Рогатый, чего не сулил, всё Солдату не по нутру. Выдохся Чёрт, голову повесил.

— Ты уж прости, — похлопал его по спине служивый. – Не держи зла. Сам вижу, нехорошо получается. В гости-то я тебя зазвал, а сижу и нос ворочу.

Чёрт головой покивал и, вроде как, всхлипнул.

— Слушай, — обнимает Солдат Нечистого, — а, хочешь совет полезный дам? За то, что столько времени со мной потерял.

— Да, ну, — дёргает плечом тот, — какой от тебя прок?

— Не скажи, — служивый в сени сходил, зелена вина принёс, по чаркам разлил. – Вот, давеча, ты бутылкой хвастался, в которой водка не кончается.

— Неужто согласен?

— Погоди, — продолжает Солдат. – Я к тому веду, что к делу ты подошёл без души. Бездумно. А, надо бы посидеть со мною, выпить, поговорить. Тут, глядишь, водка бы и закончилась. Смекаешь?

Чёрт брови недоумённо поднял.

— Тогда ты пальцами щёлк! И на столе опять полштофа стоит. Я – научи! А ты отвечаешь, мол, ерунда, наливай по новой. Ещё бы выпили. Опять, щёлк – новые полштофа! Тут я бы прямо с ножом к горлу пристал. А тебе бы малость покочевряжиться, да и договор подсунуть. И говорить небрежно, как о пустяке каком.

— Подписал бы? – с надеждой спросил Чёрт.

— Ещё бы упрашивал!

— Вот, кабы знать! — засокрушался Нечистый.

— Теперь про бабу слушай, — говорит Солдат. – Бывает, встретишь, и понимаешь, что на край света за ней готов идти. Ночами не спишь, песни жалостные поёшь, кажется, жить без неё не можешь. Во тут-то, самое время тебе явиться.

— Продал бы душу?

— Две бы продал!

— И с деньгами я не вовремя сунулся? – чуть не плачет Чёрт.

— Молодец! – радуется Солдат. – На лету схватываешь. Теперь, чую, тебе во всём аду равного не сыщешь. А, говорил, какой от меня прок?

— Спасибо, брат, — улыбается Нечистый.

— Ну, раз уж мы теперь друзья, — спрашивает служивый, — ответь, куда хозяин избушки пропал? Когда обратно ждать?

— Живи спокойно, не вернётся хозяин, — отвечает Чёрт. – Он теперь при дворе у заморского короля врачует. В славе и почёте.

— Твоя работа?

— Моя, — скалится тот.

— Вот же ты пёс! – вроде, как осерчал Солдат. – Мне, значит, за душу водку предлагал, а другим вон какие чины выхлопотал.

— Всё же, братец, — обиделся Чёрт, — на землю-то спустись. Знахарь, что тут жил, с малых лет врачеванию обучался. Ночей не спал, над книгами корпел. От любой болезни вылечить мог. Молва о нём по всей округе гремела. И душа его — чистый алмаз, не ровня твоей! По заслугам и цена была дадена.

— Ладно, — подмигивает Солдат, — считай, пошутил я.

А, сам рад радёшенек. Выходит, книга, что лекарем написана, и не бесовская вовсе.

— Раз обид промеж нас нет, — заглядывает ему в глаза чёрт. – Может быть, погощу у тебя? Не прогонишь?

— Хоть сто лет живи, — соглашается Солдат. – Вдвоём и зимовать веселее.

На том и порешили.

На следующий день проснулся служивый. Глаза продрал, потянулся. На дворе морозно, в доме зябко.

— Баньку бы сейчас, — говорит, — кто-нибудь истопил. Многое бы за это дал.

Чёрта, как пружиной подбросило. Враз дрова накололись, вода появилась, баня раскалилась.

Попарился Солдат, чарочку выпил.

— Чего бы сейчас, — вслух размышляет, — за поросёнка с хреном не отдал.

Чёрт только глазами сверкнул, стол уже от яств ломится. Отобедал служивый, разомлел.

— Душу, — вздыхает, — готов отдать, что б песню душевную послушать.

Нечистый в ладоши хлопнул, к избушке цыгане всем табором подъезжают. В бубны бьют, гитарами звенят, кудрями трясут.

Натешился за день Солдат. Напился, наелся, наплясался.

— Ничего не жалко, — говорит Чёрту, — за такую жизнь отдать.

Рогатый уши навострил, глазами заморгал, копытцем забил. На Солдата с надеждой глядит.

— Однако, — зевает служивый, — пора и честь знать. Ночь на дворе, спать пора.

Так у них и повелось. Что ни день, Солдат гуляет и веселится. Кажется, ещё миг, и душу свою Чёрту за девку-плясунью или за кувшин вина выложит. Да, только всё никак!

Неделя прошла, другая началась.

Просыпается Солдатик, глядь, а на лавке Старый Чёрт сидит, ногой качает. Шкура у него седая, от времени мхом поросшая.

— Здравствуй, дедушка, — поднялся служивый. – Никак на подмогу прибыл?

— За внуком я, — хмурит брови Старый. – Совсем ты его, упырь, заездил.

— Жаль, — печалится служивый. – Так мы с ним поживаем знатно.

— Стыдно тебе должно быть, — корит Старый Чёрт. – Справился с мальчонкой.

Взял он внука за шкирку, свистнул тройным посвистом, и сгинули оба. Только их и видели.

***

Много лет с той поры минуло. Пришло время Солдату помирать. Лежит он в постели, чуть дышит. Вокруг дети, внуки, друзья верные стоят, тоскуют. Вдруг, откуда ни возьмись, старый знакомец Чёрт выныривает.

— Помнишь меня? – горячо в ухо шепчет.

— Да, разве забудешь, — усмехается в седую бороду Солдат. – Видишь, брат, отжил я свой срок.

— А, хочешь, — подмигивает Чёрт, — ещё годков тридцать пожить? Только, уговор, душу вперёд.

— Опять, — улыбается Солдат, — опоздал. Вчера б тебе появиться. Получил бы душеньку мою на тарелочке. А, сейчас уж поздно.

Подмигнул он Чёрту и помер.

Отслужил Солдат долгих двадцать пять лет, уволился вчистую, и домой пошагал.

Хотя, как сказать, домой? Дома-то у него и не было. Мать с отцом померли давно, а женой и детишками обзавестись не успел.

— Где сердце подскажет, — решил служивый, — там и останусь.

А, после казармы, да палатки нравилось ему везде. Одна деревня на берегу речки стоит, значит, всегда ушица на столе будет. Другая - в лесу прячется, грибы-ягоды сулит. Третья и рекой и лесом манит. В четвёртой – сады яблоневые. Народ везде одинаковый, родной. Не турки какие, слава Богу.

Наш Солдат – человек обстоятельный, не счесть, сколько вёрст прошёл, пока выбор сделал. Нашёл себе местечко по душе и по сердцу. С одного края — лес дремучий стеной стоит, с другого — озеро мелкой волной шлёпает. На лугу клеверном овцы-коровы пасутся. Но, главное, дом! Крепкий, новый, лиственничный. С баней и садом. Окна на дорогу выходят, а по ней кто только не идёт-катит. Купцы с красным товаром, цыгане с музыкой, солдаты с обозами, бродяги с песнями, каторжники с кандалами. Сиди себе у окна, пей наливочку и проезжий народ рассматривай.

Решил Солдат дом покупать. Пересчитал он деньги, заглянул в ранец и поехал на ярмарку продать всё, что за двадцать пять лет в армии наслужил. Дюжину ложек серебряных, кинжал дамасский и десяток коронок золотых, словом, все те трофеи, что солдат обычно с войны привозит. Целый день торговал. Охрип, но цену получил хорошую. И на дом хватает, и на корову, и на чарку-другую остаётся.

Заглянул, на радостях, Солдат в трактир.

— Принимайте, — говорит, — православные, нового земляка. Дозвольте винца хлебного всем поднести…

Очнулся он наутро в бурьяне. Голова разбита, мундир порван. В карманах, где все деньги лежали - ветер гуляет. Бросился к трактирщику, а тот рожу воротит. Мол, Солдат всю ночь гулял-угощал, да ещё и должен остался. Закручинился наш служивый, сел на крылечке.

***

Ехал мимо барин на вороном жеребце.

— Пойдёшь, Солдат, ко мне в разбойники? — спрашивает. – Я Дубровский!

— Никак нет, ваше благородие, — отвечает тот. – Не готов ещё.

Ехал мимо седой граф в бричке.

— Пойдёшь, Солдат, ко мне в работники? – спрашивает. – Только, чур, не пьянствовать и мясо не есть.

— Извиняйте, ваше сиятельство, — отвечает тот. – Не готов ещё.

***

Попил он у колодца, пустой ранец за плечи забросил и побрёл, куда глаза глядят.

Прошёл через деревню, головы не поднял. Чтобы не видеть дом – крепкий, новый, лиственничный!

Но, российский солдат духом крепок. Никакая беда его не осилит.

Идёт служивый, ветерок из него хмель-тоску выдувает. Шаг за шагом, поступь твёрже становится, глаза веселее блестят, спина распрямляется. Вот уж и деревня за поворотом скрылась, дорога в сосновый бор свернула.

— Здравствуй, лес-батюшка, — снял фуражку Солдат. – Спасибо, что вырос на радость и пользу русскому человеку. Даришь нам, отец родной, брёвна для изб и поленья для печей. Кормишь грибами, укрепляешь мясом звериным, балуешь мёдом пчелиным. Даёшь приют путнику, радуешь добычей охотника, укрываешь беглеца-каторжника.

Зашумел лес в ответ, закачав зелёными ветвями, мол, входи православный, не бойся ничего.

— Не зажить ли мне, забубённому, — думает Солдат, — в чаще лесной? Отрою земляночку, печь сложу, огородец вскопаю. Буду с птицами пересвистываться, с дятлами перестукиваться, с бобрами плескаться, с лосями бодаться, с медведями бороться, со змеями шипеть, да с жуками гудеть. А, станет без людей жить невмоготу – закину верёвочку на сук и поминай, как звали.

Только подумал, глядь, стоит у дороги избушка. Стены мхом поросли, крыша прохудилась, крыльцо от старости рассыпалось.

Подошёл к дому Солдат, покашлял-постучал.

— Отзовись, хозяин, — спрашивает. – Не пустишь служивого на постой?

Толкнул дверь, вошёл в избушку, огляделся. Пыль, сор, да паутина. Почитай с год никто здесь не жил, пола не мыл. Однако печь целёхонька, стёкла в оконце, хоть и замутились, не треснули, стол с лавкой стоят крепко. На стенах же, вместо образов и полотенец вышитых, пучки трав сухих развешаны, а полки кухонные склянками, да бутылями заставлены. И дух по всему дому такой, что и не поймёшь: то ли ты в лазарете, то ли в бане арапской.

— Что ж, — думает Солдат, — погощу тут денёк-другой, а, ежели хозяин не объявится, то и зазимую.

Обошёл он вокруг избушки, на родничок с ключевой водой наткнулся.

— Эх, — говорит, — благодать! Сейчас грибков к ужину соберу, а, на завтра банный день затею.

Только молвить успел, видит, идёт к нему от дороги старуха.

— Вот тебе и раз! – крякнул служивый. — Знамо, хозяйка домой пожаловала.

Но, российский солдат только на морозе да на огне краснеет. Усы подкрутил, в улыбке расплылся, старушке, как родной матери объятия раскрыл!

— Чего мне терять? — прикидывает. – Поди, бабке лишняя пара рук не помешает. Дров наколю, крышу подправлю, приятностей наговорю, вот и не прогонит. Поживу с недельку, а там посмотрим.

Старая ж, тем временем, к избушке подошла. Стоит молча, исподлобья Солдата разглядывает, лукошко из руки в руку перекладывает.

— Дозвольте представиться, — балагурит служивый, — Отставной солдат, из тех, что малому рад.

— Зуб у меня болит, — сурово отвечает бабка. – Страсть, как ноет. Исхворалась я вся.

— Дело серьёзное, — Солдат рожу жалостливую скроил, — но, поправимое.

Усадил старуху на пенёк. В рот заглянул, поохал, головой покивал.

— К правильному ты, матушка, человеку обратилась. К вечеру о болезни забудешь, будешь зубами щёлкать, что твоя щука.

Зашёл он в избушку, натряс из кисета табака, с мышиным помётом перемешал и водицей ключевой развёл.

— Вот тебе, страдалица, мазь чудодейственная, — подаёт бабке. – Положи за щеку, потерпи немного, боль, как рукой снимет.

Сам же закурил, присел рядом. И, не успела трубочка прогореть, заулыбалась старуха. С пенька соскочила, Солдату в пояс кланяется.

— Благодетель, — сияет, — спас ты меня. Отпустило зуб-то!

— Пустяки, матушка. Случается и похуже. Бывает, зубы здоровы, да положить на них нечего!

— Порядок знаю, — кивает бабка и лукошко суёт. – Не обессудь, отец родной.

Заглянул внутрь солдат, аж голова закружилась. В лукошке-то яичек дюжина, лука пучок и хлеба каравай. А у бедняги нашего с утра маковой росинки во рту не было.

Старуха же, бочком-бочком, да и на дорогу. Только её Солдат и видел.

Облупил служивый яичко-другое, хлебушком с луком закусил.

— Чудны дела Твои, — говорит. – Я так разумею, что в избушке прежде знахарь жил, да, видать, ушёл или сгинул. Народ же, по привычке, нет-нет и завернёт сюда. Стало быть, так судьба распорядилась, что б я его место занял.

Поскрёб Солдат в затылке. Науке фельдшерской он, хоть, и не обучен, но опыт кое-какой имеется. Да и, как говорится, не всяк умирает, кто хворает. Махнул он рукой, привалился спиной к стене дома и задремал.

Долго ли спал, коротко, а проснулся от грохота колёс. Вскочил на ноги, глаза протёр, видит, правит мужичок телегу прямо к избушке.

— Помогай, дяденька! – вопит.

Шапки на нём нет, армяк распахнут, борода всклокочена.

— Отставить крик! – наш солдатик уже заправским лекарем себя мнит. – Садись на пень, рот открывай, зубы показывай!

— Какие, к лешему, зубы, — стонет мужичок. – Жена моя помирает! Серпом себе ногу отхватила.

Заглянул Солдат в телегу, ахнул. Лежит на соломе баба – лицо белее снега. Кровью перемазана, ступня дерюжкой обёрнута. Приподнял он тряпицу, присвистнул.

У мужика от страха ноги трясутся, а наш лекарь, наоборот, лицом просветлел. Уж сколько он за долгую службу ран сабельных насмотрелся, иному доктору и не снилось. А с такой царапиной и в лазарет-то не пустят. Отвесят тумака и опять в строй пошлют. Хотел было Солдат мужа ободрить, но передумал.

— Плохо дело, — говорит. – Чую, овдовеешь ты, касатик.

Тот так и осел.

— Можно, конечно, — Солдат вроде, как сам с собою размышляет, — заговор древний наложить, но уж больно это дело непростое.

— Наложи, дяденька, — скулит мужик. – Христом-Богом молю.

— Ладно – тряхнул головой служивый, — Уговорил ты меня. Неси жену в дом, клади на стол, и не мешкая, в деревню гони. Сыщешь ковш самого крепкого зелена вина и тотчас обратно.

Бросился мужик приказания исполнять, а Солдат, не спеша, на родничок сходил. Воды в ведро набрал, руки помыл. Зашёл в избушку, достал из ранца портяночки чистые, из фуражки — иголку с ниткой. Только с делами покончил, слышит, гремит телега, муж возвращается.

— Успел? – кричит, а у самого в руках бутыль так ходуном и ходит.

— За дверь ступай и жди, — отобрал у него водку Солдат.

Глотнул немного для куражу. Подошёл к бабе и кулаком в висок её легонько пристукнул. Из той и сознание вон, лежит – не шелохнётся. Служивый же, ногу больную водкой полил, иголку с ниткой смочил и, враз рану зашил. И так у него это ловко вышло, что сам залюбовался. Затем шов золой из печи присыпал и портянкой обернул. Посидел, трубочку выкурил. Тем временем и страдалица очнулась. Лежит, глазами хлопает.

— Эй, горемычный, — зовёт Солдат мужа. – Спас я твою бабу. Забирай и домой вези. Там пусть десять дней лежит, не двигается. Корми куриным бульоном и каждый час «Отче наш» читай.

Отнёс мужик жену на телегу, вернулся с окороком свиным, копчёным.

— Не побрезгуй, — кланяется, — отец родной.

— Помогай тебе Бог, — степенно отвечает Солдат.

Уехали гости, отужинал служивый с водочкой и, не раздеваясь, спать завалился.

— С утречка, — успел только подумать, — надо бы в избе прибрать, чистоту-порядок навести.

С тем и уснул.

Снилось Солдату, будто бы привезли ему роженицу. Принял дитя, а за ним второе просится. За вторым — третье и так без счёта. Так он младенцев и мыл-носил, умаялся до смерти. Проснулся разбитым, словно и вправду всю ночь трудился.

Огляделся вокруг служивый, вздохнул. Не о таком он доме мечтал, да ничего не попишешь, придётся здесь обживаться. Сполоснул Солдат рожу у родника, перекусил на скорую руку, глотком зелена вина себя взбодрил, и за уборку принялся.

— Служивый, что муха: где щель, там и постель, — рассуждает. – Дай срок, порядок наведу, заживу, как другим и не снилось.

Лавку со столом у родника отчистил, пучки трав сушёных перед крыльцом разложил, окна помыл, склянки на крыльцо выставил, паутину смахнул. А стал из-за печи сор выметать, смотрит, стоит ларец берестяной. Забилось ретивое у Солдата. Неужто клад прежний владелец припрятал? Поднял крышку — не то! Лежит на дне книга в руку толщиной. Переплёт мышами погрызен, да водой подпорчен.

— Ничего, — ухмыляется служивый. – Грамоту, слава Богу, разумеем. Не всё ж по вечерам в потолок плевать. Мы буковки поскладываем, почитаем. Не дурак, поди, такую книжищу написал. Авось, совет какой найду или научусь чему.

Отложил он книгу, взялся полы мыть, да тут в оконце застучали. Привела старуха внука с вывихнутым плечом. Вышел Солдат на крыльцо, потянулся всласть, косточки разминая.

— Что, бабка, — подмигивает, — не уберегла мальца? Небось, с товарками косточки невестке перемывала?

— Виновата, батюшка, — кивает старуха.

— А, раз виновата, — посмеивается Солдат, — иди в избу полы помой. Да, как следует! Грязь не размазывай.

Сам же посадил мальчонку на пенёк, взялся за больную руку и давай байками со сказками потчевать. Заболтал совсем, рассмешил и – раз! Как дёрнет! Плечо на место и встало.

Домыла бабка полы, поблагодарила служивого горшком щей с говядинкой и увела внучка домой.

Отобедал Солдат, постелил себе на воздухе шинель, сапоги скинул. Полежал, поворочался. Никак не спится.

— Дай-ка, — думает, — книгу почитаю. От такого занятия всегда в сон клонит.

Открыл служивый книгу наобум, полистал.

— «При пупочной грыже, — вслух читает, — всыпать пригоршню головок цветка василька в кружку с кипятком. Погодить немного и пить три раза на дню. Ежели не поможет, то прикладывать на грыжу пареную кору дуба».

Хмыкнул Солдат, головой покрутил, ещё пару страниц перевернул.

«От простуды нутра – нагрей кирпич на огне, в валенок положь и на брюхе держи».

— Мать честная! — у служивого весь сон из головы сдуло. – Это ж от прежнего хозяина записи чародейские остались. Тут все болезни людские записаны и против каждой лечение своё придумано.

Вскочил на ноги Солдат, книгу, как дитя любимое к груди прижимает, на руках нянчит.

— Был я костоправом, а отныне-то, кум королю! Любую хворь победить смогу, от бородавок до чумы. Хошь – веснушки сведу, а, хошь – от падучей избавлю.

Сбегал служивый в дом, водочки выпил, что бы успокоиться. Сел к столу, вновь страницы листает.

«От чирья натопи барсучьего сала, обмакни в него безымянный палец руки и им помажь три раза вкруг нарыва. Прочти два раза «Богородицу» и вновь мажь».

— Выходит, молитовкой врачевать надо, — Солдат дух перевёл. – Не колдовская, значит, книга, раз православным человеком писана.

Сидит, сердечный, не знает, плакать или смеяться ему от счастья свалившегося.

— Вот мне теперь скляночки-травки хозяйские службу сослужат. Настоек наделаю, мазей целебных, прикладок с притирками.

Тут, чу, в окно стучат!

Кинулся Солдат из избы. На крыльце молодица брюхатая с ноги на ногу переминается. В руках курицу печёную держит. Просиял служивый.

— Давай, — говорит, — душенька, обсказывай свою хворь. Отказа ни в чём не будет.

— Хочу, дяденька, — краснеет та, — узнать, кто у меня родится. Мальчик, али девка.

— Тьфу, ты! — расстроился Солдат. – А, болит-то что? Может внутри чего тянет?

— Ничем я не хворая. Уж больно девку родить хочется.

Хотел было служивый шугануть её с досады, да уж больно ему курятинки захотелось. Взял он пучок сухой травы, молодице подал.

— Привяжи под юбку и до родов носи. Будет тебе девка.

Принял у неё курицу, пальцем погрозил.

— Впредь с дурью всякой ко мне не суйся. И другим передай.

(окончание следует)