Александр Колесник

Живучий гад

Детство. Двенадцать лет.

Я заработал за два часа двадцать пять рублей.

Буханка хлеба стоила тогда двадцать две копейки.

Мороженое, сто грамм — двадцать копеек.

Проезд на метро — пять копеек.

Автомобиль “жигули” — пять тысяч рублей.

Месячная зарплата моего папы — двести пятьдесят рублей. А у меня в кармане — двадцать пять рублей, сотканные за два часа из воздуха.

Что я сделал, чтобы достичь таких высот?

Продал во дворе подзорную трубу за пять рублей.

Подзорную трубу купил давным-давно за три рубля. Потом она надоела, и я продал ее за пять рублей одному мальчику.

Потом пошел в спортивный магазин и купил на два рубля блесен, четыре штуки.

Блесна — блестящая железячка обтекаемой формы, разукрашенная яркими лаками. Похожа на рыбку.

На блесну клюет щука.

Блесны продавались в пластиковых коробочках.

Принес блесна домой и наклеил на коробочки иностранные буквы.

Во дворе продал блесна по три рубля за штуку. Двенадцать рублей за четыре блесны по три рубля, плюс три рубля, что остались после продажи трубы, получается пятнадцать рублей.

Пятнадцать рублей за полчаса.

Снова пошел в спортивный магазин.

Купил на два рубля четыре блесны, только другие уже, непохожие на предыдущие. И моток разноцветной лески за шестьдесят копеек.

Я специально покупал яркий товар, потому что моими покупателями были дети.

Дома снова наклеил на коробочки иностранные буквы, вырезанные из конверта от эстонской фотобумаги. А цветную леску намотал на катушку и упаковал в целлофан.

Сверху на целлофан приклеил наклейку от венгерских бритвенных лезвий, которые мой папа привез из командировки.

С этим всем вышел во двор и сразу нашел покупателей.

Те же самые дети, которые раньше купили у меня четыре блесны, выкупили весь мой новый товар.

Блесны продал по три рубля за штуку, а за леску запросил сначала пять рублей, но, поторговавшись, уступил за три.

Неплохо нажился и на этот раз.

Теперь у меня было двадцать восемь рублей.

Снова пошел в магазин “Спорттовары” и купил там две блесны за рубль и шесть поплавков по пятнадцать копеек.

Во второй раз вложил в товар один рубль девяносто копеек.

Дома снова все красиво упаковал, намереваясь выручить десять рублей чистого дохода.

Поплавки пошли бы по рублю как японские, а блесны по старой цене, три рубля за штуку.

Я вышел во двор, но тут поджидала неудача.

Дети потратили все свои деньги, и я здесь уже ничего не мог поделать. Получалось, что я оставался внакладе.

Погорел на рубль девяносто.

Оставался еще невостребованный товар, спрос на который исчезнет с первым походом ребят в спортивный магазин.

Я не думал в то время о скидках. Скидки все равно бы не выручили.

Пришлось обменять свой яркий, красивый, “импортный” товар на старенькую отечественную подзорную трубу, с которой все и началось.

Я получил свою трубу обратно, а выручка за два часа составила двадцать шесть рублей.

Вырученные деньги быстро закончились. Как пришли они из воздуха, так буквально в воздух и улетучились. Все потратил на кино.

Билет в кино стоил тогда тридцать копеек.

Прошло немного времени, и я стал самым первым в школе фарцовщиком.


Иностранные жвачки в нашем городе продавались только в одном месте.

На Центральном рынке под названием Озерка.

Там стояла старая цыганка и продавала жевательную резинку трех видов: “Donald”, “Turbo” и “Tip-i-tip”. Все по рублю, кроме “Turbo”.

“Turbo” по рубль пятьдесят.

Наш город стал открытым для иностранцев буквально месяц назад. До этого он был закрытым, а это значило, что иностранцы и иностранные товары, кроме разрешенных, были в нем запрещены.

Цыганка и американские жвачки появились сразу, как только город открылся. И все дети, школьники моего возраста, старше и младше, очень и очень заинтересовались товаром старой цыганки.

Это было золотое дно. Цыганка нагрела на этом кучу денег. А мне помог разбогатеть случай.

Эти жвачки привозили из Польши польские туристы и оставляли их здесь в обмен на утюги, холодильники, телевизоры, пылесосы, швейные машинки и электрические чайники.

По телевизору в программе “Время” сообщалось, что все это добро было в Польше дефицитом. А здесь люди шустрые, ну, работники всяких там универмагов, могли себе позволить такой обмен. Это им ничего не стоило.

Телевизор в обмен на пять ящиков “Дональдов”.

В Польше “Дональды” шли по пять копеек, у нас — по рублю.

Считайте.

В одном ящике сто блоков.

В одном блоке двадцать штук жвачек.

Двадцать на сто и на пять — пять тысяч.

Пять тысяч рублей за телевизор.

За пять тысяч с ходу можно было купить автомобиль “жигули”.

Полякам телевизор обходился в двести пятьдесят рублей.

С магазинной наценкой из-под прилавка цветной телевизор третьего поколения стоил шестьсот рублей.

Получалось четыре тысячи четыреста рублей чистого дохода. Это если работник универмага сам платил за телевизор, а потом сбывал его по бартеру. Но им не приходилось тратить свои деньги.

Они, работники, меняли телевизор на жвачки и клали в карман все пять тысяч. Круто, не правда ли?

Вот эта первая цыганка со жвачками не была работницей универмага. Там работала ее дочка, что тоже неплохо, так как все деньги оставались в семье.

В двенадцать лет я всего этого не знал: про туристов и про бартер. Только знал, что все яркое и красивое, иностранное и с приятным вкусом, да еще выдувающие большие пузыри — очень ходовой товар для детворы.

Позже заметил, что пользуются спросом не сами жевательные резинки, а этикетки от них и вкладыши.

Вкладыши — это такие бумажки, яркие, похожие на этикетки, вроде маленьких комиксов. А у “Turbo” это были фотографии крутых автомобилей.

Вот эти вкладыши стоили чуть дешевле рубля, а если хорошо поторговаться, то можно было продать и за рубль, и за рубль пятьдесят, но только малолеткам.

Почему малолеткам?

Потому что я был старше их, и они меня боялись.

Уж лучше отдать деньги и получить за них красивый вкладыш, чем отдать деньги просто так.

На вкладышах денег не заработал.

Слишком много с ними мороки.

Слишком долго приходилось убалтывать малолеток, к тому же появился другой источник приобретения вкладышей, и малолетки им воспользовались.

Малолетки просто менялись вкладышами, играли на вкладыши, и деньгами здесь не пахло.

Мне они говорили, что денег нет, и я ничего не мог с этим поделать, потому что имел доброе сердце.

Но появились видеосалоны. Они-то меня и выручили.


Видеосалоны открывали люди, у которых были видеомагнитофоны.

Видеомагнитофоны были большой редкостью.

В нашем городе они, как и иностранцы, долгое время были запрещены.

Если у тебя есть видеомагнитофон, то значит, что у тебя есть собственный кинотеатр и частное телевидение.

Люди, у которых были видеомагнитофоны, договаривались об аренде какого-нибудь помещения на час или на два в день.

Ставили в помещении видеомагнитофон, телевизор, стулья для зрителей — и все: можно было запускать людей и брать с них деньги.

С каждого по рублю за один фильм.

Обычно на один сеанс набивалось человек пятьдесят. А таких сеансов было по три в день.

Три на пятьдесят — сто пятьдесят рублей. Неплохо, да? За один вечер.

Аренда, как правило, не платилась, потому что видеосалон держал человек, который заведовал территорией.

Тот видеосалон, куда я ходил, находился в моей школе, в спортзале, и держал его учитель физкультуры.

Одновременно с видеосалонами на Озерке появились черно-белые фотографии героев видеофильмов.

Видеофильмы были сплошь американскими.

Боевики с каратэ, с шаолиньскими монахами, фантастика, фильмы ужасов про мертвецов, вампиров, оборотней и инопланетян.

“Оборотень в Париже”, “Возвращение болотного чудовища”, “Остров дракона”, “Мальчик-каратэ”, “Тридцать шесть ступеней Шао-Линь”, “Командо”, “Чужой”, “Ниндзя-3”, вот такие и подобные им названия преобладали в репертуаре обычного видеосалона.

Фотографии кадров из видеофильмов, на которых были изображены самые динамичные сцены, оказались неплохим бизнесом.

Я специально ездил на Озерку, чтобы посмотреть на них.

Боже, это был самый легкий способ делать деньги.

Фотки раскупались моментально.

У каждого уважающего себя пацана над кроватью висело две-три фотки с Озерки. И стоили они недешево.

От рубля до пятнадцати рублей, в зависимости от формата и крутизны героя.

Самые дорогие фотки — с Брюсом Ли и Шварценеггером.

Это был самый легкий бизнес, какой у меня был.

Я покупал черно-белую пленку в шестьдесят четыре единицы.

Заряжал фотоаппарат.

Приходил в видеосалон, платил рубль за вход.

Садился смотреть фильм и незаметно фотографировал телеэкран.

Я специально фотографировал незаметно, чтобы не раскрыть “секрет фирмы”. Потому что если бы кто-то увидел, чем я занимаюсь в видеосалоне, то у меня мгновенно появилась бы куча последователей. И не стало бы никакого бизнеса.

Снимки телеэкрана можно делать без вспышки.

Сияния кинескопа вполне хватало для более-менее нормальной фотки.

Без вспышки, будто бы скрытой камерой щелкал, чик-чик, телеэкран.

Так у меня появились великолепные негативы Рэмбо с пулеметом М-60, Брюса Ли с поцарапанной грудью, Чака Норриса в спортивных штанах и Шварценеггера с грязным лицом. А еще куча всяких трупов, вампиров, ниндзя и волосатых музыкантов, эти шли не так дорого, но я не пренебрегал ими.

В общем, неплохо нажился и на этом.

Конечно, на фотографиях были видны полосы строчной развертки, но это не портило их и даже придавало шарма моим работам.

Что было дальше?

Я приходил домой, проявлял пленку и штамповал фотки.

Маленькие, не больше игральной карты, шли по рублю.

Огромные, по тем временам огромные, в виде постеров, 30х40, по пятнадцать рублей.

Мои фотки отличались оригинальностью, таких на Озерке не продавали, это уж точно. Да и стоили они дешевле.

Я тратился только на пленку, проявитель, закрепитель и фотобумагу — сущие копейки.

Сбыт доставлял удовольствие.

Навар составлял тыс