Зов крови. Финал⁠⁠

Утренний свет, тусклый и серый, пробивался сквозь щели в трухлявых стенах мельницы. Агафья свернулась калачиком на ворохе старой соломы, среди мешков с затхлой мукой. Солнечные лучи касались ее босых, измазанных в грязи ног, и она чувствовала легкий жар. Сначала, инстинктивно, она пряталась в самые темные углы, но потом поняла: солнце ей не враг. Оно лишь раздражало, резало глаза, как после долгой болезни, не более. Это было странно. Не так, как в страшных сказках о вурдалаках, что рассказывали старики. Она чувствовала себя обычной, только смертельно уставшей и больной. И еще… пустой.

«Неужели ты думаешь, что-то имеет значение, что о нас подумают эти вшивые людишки?» – прошипел хор голосов в голове.

Агафья стиснула зубы, не отвечая ей. Эта тварь не поймет. Не поймет, каково это – быть деревенской ведуньей, где любой косой взгляд или неосторожное слово может стоить тебе чести, а то и жизни. Ее мать, которую она едва помнила, тоже звали ведьмой – за то лишь, что знала травы и плела обереги. Отец, умерев две зимы назад, оставил ее на попечение братьев. Короткая вышла опека.

Она нашла в отцовском сундуке старую, но чистую рубаху и сарафан, переоделась, стараясь не смотреть на свое отражение в осколке зеркала. Нужно было уходить, пока люди не пошли на мельницу. Что она им скажет?

Прячась за заборами и сараями, она пробиралась через деревню. Чувствовала себя воровкой в родном доме. У колодца две бабы, Устинья и Фекла, перемывали кости соседям, выливая помои. Слух Агафьи до невероятной степени обострился. Она слышала каждое их слово, будто стояла рядом.

– А ты слыхала? У Степановых-то ночью неладно было, – бубнила Устинья, осторожно озираясь по сторонам. – Я сама слыхала, как к ним в окно стучали. Два раза. Ровно как покойник стучит.

– Брешешь!, – отмахнулась Фекла, но глаза ее загорелись неподдельным любопытством. – Купальская ночь, всякое на ней причудится. Мне вон тоже Мара в дверь скреблась.

– Какое причудится! А потом крик был из ихней хаты. И кот ихний, Васька, как оглашенный орал. Говорю тебе, нечисто там! Может, ведьма-то ихняя, Агашка?

– Да где ж ей? В болоте же сгинула, поди. Сама виновата. Говорили ж ей, выходи за Павла-пекаря. Парень видный, при деле. А она нос воротила. Вот и довыбиралась. Поговаривают, он ее и прибил со злости, чтоб другому не досталась.

– А Степан-то с Прохором где? И Аниськи не видать уже два дня.

– А им-то что? Им поди хата нужна была. Аниська-то, сказывают, на сносях. Куда им втроем тесниться? А может, это они все вместе ее…

Агафья не дослушала. К горлу подкатила тошнота. Ненависть, черная и густая, как болотная жижа, заполнила пустоту внутри. Лживые, грязные собаки! Они уже похоронили ее, уже все решили, нашли виноватых.

«Они сами ищут, кого обвинить, – иронично вторила ей Сущность. – Сами не видят, что истина стоит у них под носом. Что истинная правда – это мы!».

Агафья проскользнула мимо баб и через несколько минут оказалась у шинка. Утром здесь собирались купцы и возчики. Мужики лениво пили квас, закусывая черным хлебом, обсуждали дорогу. Она спряталась за поленницей, прислушиваясь.

– …еду на Озерницкие сахароварни, – хрипло басил дородный купец в лисьей шапке. – Там муку нашу хорошо берут, на сахар меняют.

Озерницы. Это за рекой Немой. Там, недалеко, стояла хата Прохора. Она доберется туда. Она узнает всю правду, какой бы страшной та ни была. Павел, которого Морой растерзал у озера, тоже был из тех краев. Что ему было до нее? Какое ему было дело до ее судьбы?

Мысли работали ясно, расчетливо и холодно. Попросить подвезти? Нет, слишком много вопросов. Она была слишком слаба, и она не знала, как долго еще сможет находиться на солнце.

«Мы поможем, – шепнул Морой. – Ты ведь не хочешь, чтобы тебя выследили?»

План созрел мгновенно. Дождавшись, пока купцы начнут собираться, она метнулась к последней в обозе телеге. Отбросила грубую рогожу, прикрывавшую мешки, и залезла внутрь. Темнота. Запах муки, прелой соломы и конского пота. Это было почти уютно. Истощенная событиями позапрошлой ночи, она провалилась в тяжелую дремоту, в которой ее преследовала неутолимая жажда.

***

Она проснулась от резкого толчка. Телега стояла. Снаружи доносились испуганное ржание лошадей и ругань возчиков. Они остановились у переправы через Немую, не доехав до сахароварен.

Морой пробудился мгновенно. Он почувствовал близость воды, своей родной стихии. Не дожидаясь, пока Агафья опомнится, он выскользнул из-под рогожи потоком тягучей черной жижи. Тьма с омерзительным болотным смрадом растеклась по земле под телегой.

Купцы не успели ничего понять. Земля под их ногами вдруг ожила. Черная масса вырвалась из-под колес, ее отростки, как змеи, схватили людей за ноги. Раздались короткие, захлебнувшиеся крики. Из бурлящей грязи вынырнуло лицо Агафьи. Ее рот исказился в оскале, обнажая острые, как иглы, клыки. Они впились в горло ближайшего купца. Морой пил жадно, шумно, высасывая жизнь за жизнью, не оставляя никому ни единого шанса. Лошади, обезумев от ужаса, бились в упряжи, но их копыта вязли в живой трясине, которая затягивала их вниз.

Насытившись, тварь не стала трогать лошадей. Она нырнула в мутные воды Немой и растворилась в них, затаившись на дне до сумерек.

Когда вечерние тени удлинились, Морой выбрался на берег. Ставни в хате Прохора были распахнуты. Существо заглянуло в окно. За столом, при тусклом свете лучины, сидели Прохор и Степан. Бледные, осунувшиеся, они пили горькую, время от времени со стуком ударяя кружками о стол. В углу, словно тень, сидела жена Прохора, Ирина. Тихая, кроткая, она пряла шерсть, не поднимая глаз. Лишь одинокая слеза медленно катилась по ее щеке.

– Это все из-за тебя, Степан! – хрипло бросил Прохор. – Говорил я, надо было самим дело делать! А ты пекаря этого приплел! Он же с гнильцой, я сразу это чуял!

– У Аниськи моей ума больше, чем у вас обоих! – огрызнулся Степан. – Она говорила – Павел мужик решающий! Он мне и пригрозил… сказал, если откажусь, всем растреплет про мою хворь и про то, что мы с тобой задумали.

– Трус! – прошипел Прохор. – Теперь что? Клятву мы нарушили. Оно придет за нами. За всеми!

– Может, и хорошо, что сбежали, – неуверенно пробормотал Степан. – Что-то пошло не так… она кричала…

– Замолчи! – рявкнул Прохор и резко глянул на жену. Ирина вздрогнула, но продолжала прясть, только пальцы ее забегали быстрее. – Иринушка, сходи-ка в погреб, принеси огурчиков твоих хваленых, – внезапно смягчившись, сказал он.

Женщина молча кивнула, отложила пряжу и, взяв корзинку, вышла в сумерки.

Как только дверь за ней закрылась, Морой оказался рядом. Ирина вздрогнула, почувствовав чужое присутствие, но не успела обернуться. Холодные руки обняли ее.

– Сестрица… – шепот коснулся ее уха.

Ирина застыла, глядя в черные, бездонные глаза Агафьи. Корзинка выпала из ее рук.

– Это я, сестрица. Агафья, – зазвучал ласковый, успокаивающий голос. Морой теперь не искал защитных оберегов – приглашение в дом сотрет силу любого из них. Он тянул из глубины сознания Ирины самые теплые воспоминания: как они вместе плели венки, как гадали на суженого, как шептались о девичьих секретах. Страх отступал, уступая место жалости и растерянности.

– Пригласи меня в дом, сестрица, – снова прошептал Морой. – Обогреться. Я все тебе расскажу.

– Конечно… заходи, сестрица, – словно во сне, едва слышно ответила Ирина.

Агафья улыбнулась. «Не торопись. Спрячься в погребе и жди меня. Я сама за тобой приду, только с братьями поздороваюсь».

Ирина послушно кивнула и, пошатываясь, побрела к погребу. Морой удовлетворенно оскалился и скользнул на крыльцо. Дверь осталась приоткрытой. Она вошла в дом.

– Братья! Любимые! – пропел нежный девичий голосок, и улыбка, от которой стынет кровь в жилах, появилась на бледном лице мертвой Агафьи.

Степан и Прохор обернулись. Их лица исказила гримаса ужаса.

– Господи… – прошептал Степан, пытаясь перекреститься, но рука его не слушалась.

– Можно и Богородицу, – скривился Морой. – Думали, избавились?

Существо не стало сразу нападать. Это было бы слишком просто. Оно хотело, чтобы Агафья, запертая в собственном разуме, смотрела и все чувствовала. Чтобы ее последняя вера в родную кровь истлела до конца. Ему нужна была ее полная и безоговорочная капитуляция.

Из щелей в полу, словно черви, полезли струйки черной болотной жижи. Они обвивали ножки стола, стульев, подбирались к ногам мужчин.

– Ты, Прохор, – Агафья склонила голову набок, разглядывая старшего брата. – Ты дал слово отцу, что защитишь меня. Но променял сестру на прихоть своей бабы. Вы боялись, что я стану ведьмой, и сделали все, чтобы это случилось.

Болото вздыбилось и схватило Прохора, сдавливая его грудь.

– А ты, Степан, – она улыбнулась, и эта улыбка была страшнее волчьего оскала. – Мы были одним целым. Близнецы. Двойная кровь. А ты дважды продал меня! Сначала этому похотливому пекарю, чтобы слухи в деревне унять. А потом – твари из леса. Все ради себя. Ради своих гниющих потрохов.

– Я… я не хотел… – хрипел Степан, пытаясь вырваться. – Аниська… она говорила, что носит дитя под сердцем…

– Не волнуйся, – Морой наклонился к нему вплотную, и его шепот обдал Степана ледяным холодом. – Про дитя она лгала. Пустая была, твоя Аниська. А вот я… я могла бы продолжить наш род. Но мой дар пробудила смерть. Смерть твоей жены.

– Что… что ты сделала с Ириной, потвора?! – задыхаясь, прохрипел Прохор.

Морой лишь усмехнулся. Болото хлынуло Прохору в рот, заглушая его крики. Несколько мгновений он бился в конвульсиях, а затем обмяк.

– Для тебя смерть – это роскошь, – спокойно сказала Сущность Степану, глядя, как тот с ужасом смотрит на безжизненное тело брата. – Ты будешь гнить заживо. Изнутри. Каждый, кто посмеет тебе помочь, разделит твою участь.

Тварь не стала ждать ответа. Она развернулась и вышла из хаты, оставляя за собой тишину, прерываемую лишь тихим бульканьем грязи и тяжелыми хрипами Степана.

На улице стояла тихая июльская ночь. Морой глубоко вдохнул влажный воздух.

«Мы больше не будем одни. Никогда», – прошептал хор голосов, и существо с предвкушающей улыбкой повернуло голову в сторону погреба, где в темноте, дрожа от холода и непонятного ужаса, его ждала кроткая Ирина.