Закон седьмого часа⁠⁠

Колокол на полусгнившей пожарной каланче бил ровно семь раз. Глухо, сдавленно. Его звук полз по единственной улице Замостья, затекая в щели рассохшихся изб, и каждый такой удар отдавался в груди тягучим холодком. Следом за колоколом оживал скрипучий репродуктор на столбе: «Семь вечера. Всем находиться в домах. Заприте двери и окна. Семь вечера…» — вещал монотонный, безразличный голос, записанный лет тридцать назад.

— Игнат Петрович, здорово, — голос в трубке принадлежал Степану, местному мужику, жившему на самом краю посёлка. — Твой где? Все по норам расползлись?

— Почти все, Стёп. Тёмка дома, помогает. А ты чего?

— Да так, для порядку. Ты же знаешь, после семи кто не спрятался… — Степан хмыкнул. — Я не виноват. Давай, запирайся. И ему скажи, чтоб к окнам не лез.

— Скажу. Ты тоже давай. До завтра.

Игнат сбросил вызов. Его сын, тринадцатилетний Артём, уже задвигал тяжелый засов на двери. Лицо у мальчишки было серьезное, не по годам сосредоточенное. Он делал это каждый вечер всю свою сознательную жизнь.

— Пап, всё!

— Шторы, Тём. Главное — шторы.

— Зачем? Они же сами не войдут, если не позвать. Ты сам говорил!

— Шторы не для них, Тём. Шторы для нас. Чтобы не видеть их. Не слушать. И не поддаваться, — Игнат провел рукой по волосам сына. — Многие на этом погорели. Думали, что умнее правил. Теперь они там, за окнами. Помогают другим совершать те же ошибки.

— Мама… с ней так же было? — вопрос сорвался с губ Артёма шепотом.

Игнат замер. Семь месяцев прошло, а боль никуда не делась.

— Семь пробило, — он ушел от ответа. — Иди в свою комнату. Они скоро начнут ходить.

Артём кивнул и побрел к себе. Он задергивал плотную штору из мешковины, когда краем глаза уловил движение снаружи. У калитки стояла женщина. Его сердце пропустило удар, а потом забилось так сильно, что заложило уши.

Мама.

Она выглядела точно так же, как на последней своей фотографии. В том же синем платье. Улыбалась ему.

— Тёмочка… — ее голос было слышно сквозь толстое стекло, но он прочитал его по губам.

Мальчик отскочил от окна, но тут же прижался к нему снова. Женщина помахала ему рукой.

— Сынок, это я. Я вернулась, — ее голос теперь был слышен. Тихий, знакомый, проникающий прямо в голову. — Я не умерла, Тёма. Папа тебе наврал.

— Мама? — прошептал он, прижимая ладонь к холодному стеклу.

— Да, мой хороший. Я заблудилась, долго искала дорогу домой. А теперь я здесь. Открой мне, сынок, пожалуйста. Семь уже пробило, мне нельзя тут оставаться. Они скоро придут.

— Я папу позову!

— Не надо! — ее лицо на миг исказилось тревогой. — Он не поверит, прогонит меня. Он почему-то не хочет, чтобы я была с вами. Ты открой потихоньку, и я все объясню. Ну же, Тёмочка!

Логика, вбиваемая отцом годами, теперь трещала по швам. Перед ним стояла его мама. Живая. Она просила о помощи. Разве мог он ей отказать?

Он бросился к двери, дрожащими руками отодвинул засов. Скрипнула петля. На крыльце никого не было. Пустота. Вечерний туман лениво клубился над раскисшей дорогой.

— Мама? Ты где? Мама!

— Артём! — рык отца за спиной заставил его вздрогнуть. Игнат не кричал. Он шипел, и в этом шипении было столько животного ужаса, что у мальчика подкосились ноги. — Что ты наделал?!

В тот же миг Игнат ударил кулаком по выключателю. Дом погрузился в абсолютную тьму. Он схватил сына в охапку, зажал ему рот ладонью и, волоча по полу, затащил в чулан под лестницей, захлопнув за собой дверь.

— Тёмочка… куда же ты пропал? Я же пришла… не бойся меня…

Голос матери звучал уже из сеней. Совсем рядом. Потом послышались шаги по дому. Медленные, шаркающие.

— Игнат, я знаю, что ты здесь, — голос Полины стал жестким, совсем чужим. — Сколько ты еще будешь прятать от него правду? Позволь мне поговорить с сыном.

Игнат дышал через раз, стиснув в объятиях Артёма так, что у того хрустели кости. Мальчик всхлипывал в его ладонь.

— Папа… это же мама…

— Молчи, — прошептал Игнат ему в самое ухо. — Это не она. Твоя мама умерла.

— Но она говорит, что жива…

— Если веришь, что это она, — поговорим утром. Если она жива — никуда не денется до утра. А сейчас молчи и спи.

Снаружи, за дверью чулана, раздавались шаги. Они ходили по дому всю ночь. Иногда голос Полины звал Артёма. Иногда плакал. Иногда смеялся. Под утро все стихло.

Когда рассвело, Игнат, осунувшийся и почти седой, открыл дверь. В доме никого не было.

— Пап, а где…

— Пойдем, — оборвал его Игнат. — Я тебе кое-что покажу.

Они вышли на улицу. Игнат повел сына на самый край Замостья, туда, где дорога уходила в лес, а у обочины ржавел остов старого ПАЗа.

— Мы почему здесь? Тут же дом Степана…

— Посмотри вокруг, Тём. Что видишь?

— Деревья… дорога… автобус этот…

— В этом автобусе умерла твоя мать, — отрезал Игнат.

А потом он рассказал. Как они не успели с женой вернуться в проклятое Замостье в тот вечер. Как у них заглохла машина, и им пришлось бежать к этому автобусу, чтобы переждать до рассвета.

— Мы забились внутрь, — голос Игната дрожал. — Они уже были повсюду. Это были не люди, а лишь злобные тени с их лицами. Они не лезли в автобус, просто стояли вокруг, смотрели. А потом твоя мама услышала плач. Детский. За окном стояла маленькая девочка, дочка соседей наших, утонувшая в прошлом году. Она плакала и звала твою маму. «Тётя Поля, мне страшно, пустите меня». Полина смотрела на нее, и я видел, как у нее сердце рвется. Она сказала: «Это же просто ребенок, Игнат». И пошла к двери. Я пытался ее удержать. Кричал, что это ловушка. А она… она оттолкнула меня и открыла дверь.

Игнат замолчал, глядя на ржавый автобус.

— И что потом, пап?

— Потом они ее забрали. Всё! Девочка, её мёртвый отец, еще десяток тех, кого мы когда-то знали. Я забился в самый конец салона и сидел там до самого рассвета. Слышал, как они… как они ее рвут на части. А в автобус так и не вошли.

Артём слушал, и в его душе боролись ужас и сомнение. Весь день он ходил как в тумане. Слова отца не давали покоя. Особенно одна деталь. Почему они не вошли в автобус?

Вечером, когда снова забил колокол, Артём вместо того, чтобы идти домой, шмыгнул со двора и побежал к дому Степана. Тот как раз возился с засовом.

— Дядя Стёп!

— Ты чего, пацан? Ополоумел? Семь на носу! Батька твой с ума сойдёт.

— Дядя Стёп, вы же все видели тогда? Про маму и папу? Вы же рядом живете.

Степан посмотрел на мальчика долгим, тяжелым взглядом.

— Видел.

— Папа сказал… что мама сама вышла. Что её позвали.

— Твой батя много чего скажет, — усмехнулся Степан. — Они её, конечно, звали. Только она не выходила. Она вцепилась в поручень и кричала. А батя твой… он ее сам выпихнул наружу. И дверь за ней захлопнул. Им больше одного не надо. Он им твою мать и отдал. Чтобы самому выжить.

Артём почувствовал, как земля уходит из-под ног.

— Неправда…

— Правда, пацан. Я из своего окна все видел! А в автобус они не лезли, потому что добычу свою уже получили. Одну душу за ночь — такое у них правило. Теперь марш со мной в дом, на улице останешься — сожрут.

Они зашли в темную, пахнущую махоркой и кислым борщом избу Степана. Едва за ними закрылась дверь, снаружи раздался знакомый голос.

— Тёмочка… сынок… я знаю, что ты там.

Степан подошел к окну и чуть отодвинул занавеску.

— Гляди, пацан. Театр одного актера.

За окном стояла «Полина». Она смотрела прямо на них.

— Степан, открой, — пропела она. — Я за сыном пришла. Отдай мне его.

— А с чего бы это, Полюшка? — нагло ухмыльнулся Степан. — Мне мальчонка и самому сгодится.

— Степан, не дури. Ты же знаешь, на что мы способны.

— Знаю, — кивнул он. — Но и вы знаете, что в дом мой вам ходу нет. Так что давай, топай отсюда!

«Полина» злобно сощурилась, но с места не двигалась. Артём, дрожа, подошёл к Степану.

— Дядя Стёп… почему они к вам не могут войти? У папы шторы, засовы… А у вас…

Степан хрипло рассмеялся.

— У твоего бати страх. А у меня — понимание. Думаешь, засовы их держат? Или шторы? Их держит то, чего они боятся больше, чем солнечного света.

Он подвел Артёма к двери и указал на притолоку. Там, на ржавом гвозде, висело нечто маленькое, черное и сморщенное. Похожее на крошечную детскую ручку, перевязанную красной ниткой.

— Что… что это?

— Залом, — спокойно пояснил Степан. — Рука ребёночка. Умерщвленного. Нашел на старом кладбище. Те, которые шляются тут по ночам, — это души неприкаянные. А это — душа проклятая. Неприкаянный проклятого боится. Они чуют, что дом уже занят. Злом посильнее, чем они сами. Они сюда и не сунутся, побрезгуют.

У Артёма потемнело в глазах. Он смотрел на страшный оберег, на ухмыляющегося Степана, и понимал, что ночные ходоки за окном — не самое страшное, что есть в Замостье.

В кармане Степана зазвонил телефон.

— Да, Игнат Петрович, — лениво протянул он. — Да не кипятись ты. У меня твой отпрыск. В целости и сохранности. До утра побудет, не съедят его тут. Спокойной ночи.

Он сбросил вызов и повернулся к Артёму. В его глазах не было ни капли сочувствия, только холодный, хищный расчет.

— Ну что, пацан. Теперь ты знаешь правду про своего папашу-героя. И про то, как на самом деле в нашем Замостье выживают. Утром вернешься домой. Но теперь мы с тобой, можно сказать, повязаны.

Степан улыбнулся, обнажив гнилые зубы.

За окном все еще стоял силуэт матери Артёма, безмолвный и неподвижный. И мальчик вдруг с абсолютной ясностью осознал, что только что шагнул из одного кошмара в другой.